РАЗГОВОР С ГЕББЕЛЬСОМ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

РАЗГОВОР С ГЕББЕЛЬСОМ

…Разверзлись мрачные глубины, и дыхание хаоса опалило наши души. В сумятице теней страна была парализована сумеречным предчувствием неминуемой беды, казалось, что материализовались древнейшие атавистические страхи, гнездившиеся где-то в самых потаенных уголках подсознания. Знамением времени стали нерешительность, болезненное раздувание «дутых» побед, недооценка реальной угрозы, пессимизм и неверие в будущее. Прогнило что-то в «тысячелетнем рейхе»…

Уже после тяжелейшего ранения Роммеля и неудавшегося теракта фон Штауффенберга, в конце июля и в начале августа я побывал в двух командировках – в штаб-квартире фюрера и на германском Восточном фронте. За время поездок у меня было множество встреч – в том числе и совершенно случайная, с доктором Геббельсом – множество откровенных бесед, споров и дискуссий. Я окунулся в грозовую атмосферу последнего фронтового лета и записывал в блокнот впечатления о каждом прожитом дне, чтобы сохранить непередаваемую интонацию того непростого для страны времени.

В последние июльские дни положение наших войск на Нормандском фронте стало удручающе плохим. Призрак Сталинграда все чаще стал являться командованию группы армий «Б»: союзники накапливали силы для расчленяющего удара, противостоять которому остатки наших дивизий уже не могли. Возникала реальная угроза тотального окружения.

На фронте вторжения бесчинствовала пропаганда, направляемая твердой рукой доктора Геббельса и идеологами СС. Там, где можно было обойтись несколькими по-мужски скупыми словами правды, пропагандисты с преступным легкомыслием твердили о набившем оскомину «чудо-оружии и его опустошительном для врага действии».

О последних событиях на аренах военных действий наши фронтовики узнавали из многочисленных листовок, сбрасываемых с вражеских самолетов, или из установленных в районе передовой громкоговорителей. Зачастую это происходило задолго до появления официальных сводок вермахта. Фронтовики тряслись от гнева после каждого нового кликушества «о высоком, как никогда боевом духе войск, о жажде боя и конечной победе над врагом», имея возможность сравнивать геббельсовскую дезинформацию с реальным положением дел.

По поручению командующего танковой армией я выехал в командировку в штаб-квартиру фюрера в отдел военной пропаганды. Я должен был заявить официальный протест компетентным лицам по поводу недобросовестного освещения событий во Франции. Оставалось только удивляться, в каком неведении пребывали высшие командные инстанции относительно положения и реальных возможностей наших войск на фронте вторжения. Со дня событий «20 июля» прошло полмесяца, только что были обнародованы планы формирования фольксштурма,[39] но при этом было крайне затруднительно называть вещи своими именами, не опасаясь обвинений в «пораженческих настроениях».

Я быстро убедился в том, что многочисленные беседы ни на шаг не приблизили меня к решению поставленной командованием задачи. 2 августа, опираясь на собственный опыт и наблюдения, я подал по инстанции рапорт с подробным анализом положения на Нормандском фронте. Я сообщил о том ущербе, который наносит нашему наземному транспорту вражеская авиация, полностью исключив для немецкой стороны возможность любых перемещений в светлое время суток, и о необходимости скорейшего боевого применения «Фау», чтобы остановить растущее недоверие к власти сражающихся из последних сил фронтовиков. Если же «чудо-оружия» на самом деле никогда не существовало и в природе или его боевое применение – это дело отдаленного будущего, пропаганда совершила преступление, попадающее под юрисдикцию военно-полевого суда.

Далее я кратко изложил основные требования фронта: срочно отправить на Запад подкрепление, прежде всего тяжелое вооружение и самолеты; честная и откровенная информация о положении дел на театре военных действий для людей, проливающих свою кровь и честно выполняющих свой долг; строгое наказание, с позволения сказать, «военкоров», распространяющих в тылу дезинформацию о ходе боевых действий на Западе.

Мой рапорт попал к делопроизводителям штабов Йодля и Гудериана, и уже вечером этого же дня меня вызвали на закрытое обсуждение положения во Франции в казино главного штаба вермахта. В эмоциональном стиле Роммеля я обрисовал панораму жестоких сражений на землях Нормандии, но так и не смог преодолеть запрограммированную предвзятость и отстраненный академизм холодно внимавших мне штабистов.

Ровно через сутки я был уже на КП генерал-фельдмаршала Моделя в Ломже. За ужином в присутствии начальника штаба Кребса я еще раз подробно проанализировал положение на Западе. Модель был искренне удивлен нарисованной мной безрадостной картиной и несколько озадачен, поскольку после беспрецедентной катастрофы центрального Восточного фронта и вынужденной перегруппировки для защиты Восточной Пруссии, он возлагал большие надежды на подкрепление с атлантического театра военных действий. Застольная беседа и ядовитые замечания Моделя – типа «все это были только маленькие „бедки“, а настоящие беды на Востоке еще не успели начаться» – произвели на меня сильное впечатление. Но еще большую пищу для размышления давали служебные донесения генерал-фельдмаршала на имя Геббельса – Модель любезно ознакомил меня с содержанием некоторых из них. Это была ничем не приукрашенная правда о положении дел на Восточном фронте и жесточайшая критика в адрес высшего военного руководства. Маршал безжалостно бичевал деструктивную недальновидность «приказов фюрера», которые «…с пугающим постоянством опаздывают на 24 часа и потому уже не в силах ничего изменить, зато приводят к прямо противоположным результатам – невероятным и бессмысленным потерям в войсках. Доверие солдат и офицеров к высшему руководству стремительно падает. Коллапс группы армий „Центр“, вызванный июньским наступлением русских, обусловлен в первую очередь тем, что ОКВ и тогдашний главнокомандующий, генерал-фельдмаршал Буш, ошиблись в прогнозировании направления главного удара Красной Армии. Русские внезапно изменили тактику и вопреки ожидаемым от них привычным действиям фронтально обрушились на боевые порядки немецкой армии. Только за последнюю неделю июня захватили 7 штабов корпусов, рассеяли и разбили 26 немецких дивизий. Безвозвратные потери с нашей стороны составили 300 000 человек…»

Моделю удалось остановить русских у границ Восточной Пруссии, но было весьма затруднительно предположить, как долго удастся ему продержаться – фронт, протяженностью в 450 км, держали 6 германских дивизий!

Из «заслуживающих доверия источников» я узнал, что генерал-фельдмаршал Модель обменялся несколькими радиограммами с советским маршалом Жуковым в духе «беседы за рюмкой чая»! Последний радиосеанс, как это доверительно сообщил мне мой «информатор», состоялся 10 июля 1944 года. Командный пункт группы армий располагался тогда в маленьком польском курортном местечке Друскиницки-на-Нареве. Модель радировал русскому маршалу:

– Почему вы не атаковали меня в пункте «X»? Там у нас приличная «дыра», и вы могли бы хорошо продвинуться вперед!

Ответ не заставил себя долго ждать, и Жуков ответил:

– Спасибо за совет, но я не собирался наступать в том месте, но не беда – я поймаю вас в другом!

«Обмен любезностями» продолжился и в Ломже. Думаю, что эти «радиобеседы» с Жуковым не преследовали какой-либо стратегической цели, но остался вопрос: зачем они вообще понадобились генерал-фельдмаршалу Моделю (вскоре после этого неожиданно переведенному на пост командующего группой армий «Б» Западного фронта!), тем более, что без особой санкции Гитлера он не имел права «вступать в переговоры с врагом».

4 августа на вечернем курьерском поезде я выехал из Лецена[40] и был искренне удивлен, заметив, что к поезду цепляют салон-вагон доктора Геббельса. Он возвращался в Берлин со съезда гауляйтеров в Позене[41] и доклада в Ставке фюрера.

Рейхсминистр пропаганды, с которым мне довелось беседовать в 1942 году после взятия Тобрука Африканским корпусом Роммеля, встретил меня словами:

– А, старый знакомый – неисправимый пессимист, Лутц Кох!

Информация об отправленном 15 июля ультиматуме Гитлеру дошла и до рейхсминистра, и я получил соответствующую моему чину долю «начальственного негодования» как спецкор группы армий «Б». В самые первые дни вторжения Геббельс всячески препятствовал публикации моих правдивых материалов в прессе. Он был наслышан и о моей последней докладной записке в штаб-квартире фюрера – она только усилила его подозрения.

Мы стояли в коридоре мерно покачивающегося салон-вагона, а Геббельс рассказывал мне о съезде и своих впечатлениях. Шпеер сделал прекрасный отчет о проделанной работе. Производственные показатели растут, а после того как гестапо расправилось с саботажниками в Резервной армии (он имел в ввиду Фромма, Штауффенберга и Мерца фон Квирн-гейма), на Западный и Восточный фронты отправятся войска, удерживавшиеся заговорщиками в тылу.

Постепенно Геббельс стал входить в раж:

– Если вам окончательно не изменило чувство меры и Западный фронт на самом деле такой беспомощный, как вы любите изображать это в своих репортажах, – не беда! Несколько дней тому назад я присутствовал на испытаниях совершенно секретного оружия. Признаюсь вам: от ужаса и восторга у меня сердце екнуло в груди! Вы знаете толк в оружии, Кох, представьте себе нечто стремительное и беспощадное, с грацией лебедя, хищностью орла и зоркостью сокола. А потом – чудовищной силы взрыв. Ничего более смертоносного люди на этой земле еще не видели… Мы выиграем эту войну, Кох!

У меня создалось такое впечатление, что в эту минуту он сам искренне верил в то, о чем говорил, но тем не менее я не преминул заметить:

– Прекрасно, герр рейхсминистр! В таком случае могу дать дельный совет: если это оружие действительно повернет ход войны вспять, то пусть испытательный полигон посетит депутация из двенадцати прославленных убеленных сединами полководцев вермахта – пусть они увидят «чудо-оружие» своими глазами…

– А это еще зачем? Вы меня прямо удивляете, Кох. Разве не достаточно, что я говорю об этом в моих речах по радио и пишу в «Ангрифе»[42] и «Фелькишер беобахтер»?[43]

– Герр рейхсминистр! После стольких лет ожидания нового оружия фронт либо не верит официальной пропаганде вообще, либо верит, но с большими оговорками. Пусть с этой дюжины офицеров возьмут подписку о неразглашении тайны, но дайте воякам возможность пощупать ракету или бомбу своими руками. Потом они вернутся в войска и скажут, что оружие превосходно и скоро поступит на передний край – вот тогда фронт поверит и воспрянет духом.

Геббельс на несколько секунд задумался, как бы примеряясь к моим словам, потом энергично покачал головой и отрывисто бросил, что это категорически исключено из соображений строжайшей секретности. Я подумал тогда, что военные эксперты любят задавать «неудобные» вопросы о технических характеристиках и сроках изготовления, например. Видимо, квалифицированных ответов не было!

Уже после войны один летчик-испытатель люфтваффе прокомментировал мне широко растиражированное в средствах массовой информации высказывание Геббельса о том, что «у него сердце екнуло в груди». Рейхсминистр получил официальное приглашение на «испытания модифицированного „Штукас“ с реактивным двигателем». Конструкторы объяснили доктору Геббельсу, что бомбардировочное вооружение «чудо-штурмовика» состоит из экспериментальной подвесной бомбы небывалого веса, около 2 000 кг мощной взрывчатки, а прицельное бомбометание проводится из пикирующего полета; сверхвысокая скорость практически исключает возможность воздушного перехвата или поражения наземными средствами ПВО. Атака с малой высоты действительно произвела на присутствующих сильное впечатление. Только мало кто знал, что для увеличения скорости и «потолка высоты» пришлось пойти на «нештатное уменьшение веса» – перед выставочным полетом техники расклепали и сняли все бронелисты внешней обшивки и частично демонтировали оборудование, оставив фактически только капот, крылья и двигатель! Благодаря этим и другим манипуляциям скорость удалось увеличить на 300 км по сравнению со среднестатистической для этого типа боевых машин. Самолет поднялся в воздух с близлежащего аэродрома, набрал высоту 8 000 м и направился к полигону. Форсированные двигатели работали в режиме сверхперегрузки и не могло идти никакой речи об их повторном использовании. Это было одноразовое, но весьма эффектное зрелище, рассчитанное исключительно на впечатлительного Геббельса: сам самолет никто так и не успел разглядеть – только мелькнула зыбкая сверхзвуковая тень – потом короткий пронзительный вой и невероятной мощи взрыв. Барабанные перепонки были готовы лопнуть от дьявольского грохота. Огромных размеров полигон утонул в море дыма и огня, над землей вставал антрацитово-черный гриб гигантских размеров…

Все «новейшие системы вооружения», которые были продемонстрированы Геббельсу, а он полунамеками и заклинаниями в своем классическом «шаманском» стиле раструбил о них на всю Германию, на самом деле оказались фикцией, блефом, преступным очковтирательством… Неискупимая вина перед фронтом и немецким народом лежит и на Министерстве вооружений, на тех военных инженерах и конструкторских бюро, которые занимались не внедрением новейшего оружия, а «инсценировкой его возможностей». Множество людей занималось откровенной фальсификацией, выбиванием кредитов и не гнушалось никакими уловками, чтобы обвести вокруг пальца такого профана в области вооружения и боеприпасов, как доктор Геббельс. Я не хочу облыжно обвинять всех и вся – не исключено, что с годами из множества разработок в конечном итоге и получилось бы что-либо эффективное – но в жестких условиях военного времени фронт не мог ждать. Геббельс же никогда и не пытался вникнуть в суть проблемы, избегая задавать «необходимые вопросы» там, где это единственно и было необходимо. Как пропагандиста его вполне удовлетворяли недобросовестные заверения и обещания инженеров-конструкторов. Обрядив в нарядные фразы, приукрасив красным словцом, он вдыхал жизнь в очередное «чудо» и запускал его в эфир, на страницы журналов и газет. Неизвестно, насколько благими намерениями руководствовался рейхсминистр в своих действиях, зато хорошо известно, куда привели они Германию, немецкий народ да, впрочем, и его самого – «обманутого обманщика».

Позже вечером Геббельс рассказывал мне о новейшем сверхзвуковом истребителе и называл совершенно неправдоподобные цифры. Он был просто одержим идеей многомиллионной армии фолькс-штурма, а еще и Шпеер обещал ему несколько сотен тысяч рабочих из оборонной промышленности. Когда я осторожно пытался перевести разговор в русло обсуждения нашего положения на Западном фронте и пытался объяснить, что без тяжелого вооружения и авиации наши дивизии обречены, он только досадливо морщился и обиженным тоном произносил:

– Все вы там, на Западе пессимисты – никто больше ни во что не верит. Поверьте мне, мы не просто одержим победу – это будет наш полный триумф! Я покажу нашим хваленым генералам, как нужно воевать. Между прочим, я и сам имею звание генерала. Главное в современной войне – это высокий боевой дух армии, а уж об этом я как-нибудь позабочусь. Вспомните французскую революционную армию… На сегодняшний день только три человека что-нибудь да значат в рейхе! Это я, Шпеер и Гиммлер. Рейхсфюрер командует Резервной армией, Шпеер великолепно справляется со своими обязанностями в области новейших систем вооружения, а у меня – пропаганда и фольксштурм. Через считанные недели торжественную присягу примут миллионы новых солдат…!

Наши генералы, Кох, это наше больное место. Я не могу без презрения смотреть на большинство из них. Как эти мизерабли вели себя во время путча! О каких «революционерах» может идти речь, это ведь жалкие приготовишки! Им даже не пришло в голову перерезать линии телефонной связи между Ставкой и Министерством пропаганды! Я натравил на них Ремера, а это быстро отбило у них не только зрение и слух, но и многое другое. Я кричал прямо в мерзкую личину одного из этого генеральского отребья, что он негодяй и подлец, свинья в ермолке – он воспринимал это как должное. Другой вымолил у меня разрешение позвонить домой. Как вы думаете, Кох, о чем он попросил свою жену? Ни за что не догадаетесь! Он просил, чтобы она привезла ему бутылку красного вина и бутерброд, потому что он, видите ли, не успел пообедать перед арестом…

Но мы покончим с ними. Фрайслер[44] устроит им хороший спектакль!

Завтра утром я встречаюсь с Фрайслером. Мы досконально изучили следственный материал, выработали единую линию и устроим им показательный процесс. А потом их вздернут – и только так! Пули жалко на этих отъявленных мерзавцев!

…Слава Богу, что в партию затесался только один перерожденец – Гельдорф (начальник городского управления полиции Берлина). А ведь я имел глупость дважды буквально за уши вытаскивать его из совершенно безобразных историй. Даже вспоминать не хочу, чего мне это стоило, а теперь он предает всех и меня в том числе. Этот негодяй требовал, чтобы меня расстреляли на месте, не вступая ни в какие переговоры, иначе я «заболтаю» палачей. В этом он недалеко ушел от истины – в день путча моим единственным оружием было слово и телефонная трубка в руках, но я исправил то, что они натворили своим взрывом…

Рейхсминистр остановился перевести дух, а в разговор включился эсэсовский офицер и добавил, что Гиммлер дважды выделял Гельдорфу крупные суммы на улаживание «альковных проблем». В непрерывный поток оскорблений и издевательств внес свою лепту и офицер связи: под общий смех присутствующих он заметил, что «Гельдорф как та ласковая телятя, что у двух маток сосет, брал деньги и у фюрера».

Никому из представителей высших эсэсовских и партийных кругов даже в голову не пришло возмутиться самим фактом коррупции – их волновало только то, что Гельдорф оказался по противоположную сторону баррикады.

Отдохнувший Геббельс рассказал мне о деталях покушения на фюрера и о поведении генерал-фельдмаршала Кейтеля:

– Кейтель стареет и глупеет не по дням, а по часам, но его мужество и самопожертвование во время покушения достойны всяческого уважения. Перепачканный кровью и пылью, в разодранном в клочья мундире он первым выбрался из-под обломков и закричал:

– Где фюрер?… Где мой фюрер?…

Потом этот «медведь» поднял фюрера с пола, рыдая, отнес на уцелевший диван, гладил и только приговаривал:

– Мой фюрер, мой любимый фюрер…

Уже около полуночи я отправился в свое купе. Я перебирался из одного вагона в другой, под ритмичный перестук колес механически открывал и закрывал входные и выходные двери тамбуров, а перед моими глазами стоял агонизирующий Западный фронт. Верил ли Геббельс сам в то, что говорил? Или же профессиональная неискренность пропагандиста заставляла его подбирать подходящие слова, тщательно формулировать предложения и лицемерить даже в достаточно узком кругу? Вне всякого сомнения, он не был просто марионеткой в чьих-то руках – он обладал сильной волей, а в груди бушевал неугасимый пожар страстей. Рейхсминистр был достойным выкормышем фюрера.

В голову пришла еще одна мысль, от которой стало совсем неспокойно на душе: за весь многочасовой разговор Геббельс ни разу не спросил меня о здоровье Роммеля, хотя прекрасно знал, что я отношусь к ближайшему окружению генерал-фельдмаршала.