5–11 февраля

Как изменилась картина мира с тех пор, когда я ее таковой стал осознавать? То есть с конца 1930-х – начала 1940-х. С детства и далее, по мере того, как постигал в ней не замеченные прежде стороны. Причем под картиной мира я подразумеваю не состояние техники и стиль одежды, или политическую карту мира, или господство той или иной идеологии, а набросок обыденной жизни частного человека наедине с собой. Как он там щи хлебает, придя с работы, соседей терпит или желает им шею сломать, супружескую верность блюдет или наоборот.

Технический прогресс долго стоял на уровне паровика: электричка, пожалуй, к концу школы появилась. И двери у нее первые лет десять в любую минуту можно было на полном ходу открыть, подышать свежим воздухом. (Чем воспользовался однажды мой приятель, увидев входящих в вагон контролеров. Мгновенно выскочил в тамбур и шасть наружу: схватился за поручни, ноги на лесенку под вагоном, не без комфорта повис, а когда по его расчетам злодеи прошли, влез обратно. И попал в аккурат на них. Как? что? откуда? А вот, вскочил на середине перегона. А-а, тогда штраф за посадку в движущийся состав.) Легковые автомобили были эмки и ДКВ – после войны, по репарациям. Грузовики разделялись на грузовики (наши, Горьковского завода) и студебеккеры, опять-таки с конца войны. С нынешней точки зрения, транспорт допотопный, смешно сравнивать, но, скажем, от Охтенского моста до Лейтенанта Шмидта довозил не в пример быстрее нынешнего.

На карте мира главный цвет был красный – СССР, розовый – у Британской империи, грязно-зеленый у Америки. Иногда Африку и Азию выводили из раскраски колониальной принадлежности, тогда первая, с границами по линейке, оказывалась бледно-коричневой, вторая бледно-желтой, обе скучные. Европа пестрела лоскутами как арлекин. Все становилось ясно с первого взгляда: СССР – единственное на земле сто?ящее место, весь остальной мир – ощерившийся на него враг. Союзником выглядел только бело-голубой Ледовитый океан. (Более или менее соответствуя сегодняшней расстановке сил в представлении патриотов.)

Про идеологию можно говорить много, хотя сказать нечего. Много потому, что она была, в общем, всё: Моисеевы скрижали, присяга на верность, уголовный кодекс, армейский устав, искусство, этикет, интим. Нечего потому, что сводилась к трем словам: коммунизм неизбежен и вечен. Их допускалось комбинировать: вечность – коммунизм; неизбежность – коммунистична. Подмывало даже рискнуть выходом в метафизику: вечность есть неизбежность, – хотя это уже попахивало Колымой.

Так что, повторяю: говоря «изменение картины мира», мы имеем в виду не подпорки, которые тогда были такими, сейчас стали другими. Не то, вращается ли солнце вокруг земли или земля вокруг солнца, отчего нам в любом случае ни холодно ни жарко. А то, как мы представляем себе мироустройство, включающее нас и то время, которое мы проживаем. Нечто, называемое для простоты реальность. Как мы ее понимаем, во что оцениваем, какой материал она дает нам для такого понимания и оценок. В те дни, когда я начал что-то соображать, она вызывала к себе отношение сродни религиозному, сегодня – тотальное недовольство. Религиозное в прямом смысле слова: в поколении моих родителей одни внешне восторгались реальностью, другие внутренне ужасались. Те и другие постоянно менялись местами. Кто причина восторга и кто ужаса, решали за них. Это усваивалось и передавалось потомкам. Поскольку сейчас никому, включая сорвавших куш, восторгаться нечем, население, перемешав одно и другое, получило желе усредненного недовольства. Так как газета «Правда» утратила монополию на объяснение происходящего, мнения людей стали составлены из разных источников: Первого канала, газеты «Завтра», «Новой», «Эха Москвы». Но каждый уверен, что дошел до понимания сам. Часто так и бывает, только при этом оказывается, что тысяча пониманий совпадает и составляет группу А, другая тысяча – Б, и так далее.

Выяснилось это, когда появилось интерактивное радио, куда можно позвонить и выложить наболевшее, а в самом представительном виде – когда заработал интернет. В конце января, например, немножко потолкались он-лайн Рогозин с Кудриным. Кудрин, кто не знает, бывший министр финансов. Рогозин – бывший вождь партии «Родина», в последнее время брошен на подъем военно-промышленного комплекса. К. в одном интервью сказал, что милитаризация страны чревата подрывом экономики. Р. отпарировал: дорогой, не хорошо «подыгрывать Западу», «кликушествовать» и «если не кормишь свою армию, кормишь чужую». Образец советской демагогии из методички для пропагандистов. (Будем ли мы терпеть мигалки на лимузинах начальства? – взывал будущий ВПК на митинге перед выборами в Думу, и те, кому следовало, не в лад отзывались: не-ет!.. Тот же стиль.) Не знаю, подорвут военные расходы, не подорвут, но высказывание ясное и деловое. Финансы – наука, тут даром слов не бросают. Достаточно ли любви к родине, чтобы руководить ВПК, трудно сказать… Но главное – комментарии к спору. Есть обычный процент казенных. Есть убедительные в поддержку Кудрина, пламенные за Рогозина. Но больше всего – против обоих. Оскорбления по полной. Оба, мол, продажные, одной породы. Кудрину, правда, еще дают понять, что он еврей, как-то вроде Жидомудрин.

В общем, изменение картины мира сводится к тому, что в моем детстве и юности искали виноватых среди подчиненных, сейчас – подчиненные среди начальства. Тогда – вот такой-то враг народа, вот такой-то саботажник, а сейчас – вот он гад-министр, а заодно и тот, кто над. Что неизменно – феномен обвинения. На ком-то должна лежать вина, что жизнь не задалась, что тошно. И я думаю: если так, то, может, правильно власть не обращает внимания на недовольных? Так и так будут. Лет 60 назад мужик, с которым мы оказались на пустой площадке трамвая, это сформулировал. Сильнейший снегопад, ледяной ветер, а он высунулся наружу и подставил под стихии физиономию. Через две остановки влез внутрь и поделился со мной: «С…. б…. в е…. х…..». Про то, что ему в лицо било. Без перевода.