17–23 апреля

Птичка в клетке вовсе не то, что она же на ветке. Это становится очевидно с первой минуты попадания в Будапешт или Берлин сегодняшние, а не в «братский» Будапешт и «дружественный» Берлин Варшавского блока. Что по приезде в Прагу (см. мою колонку в предыдущем номере) показалось мне необъяснимым, это почему в советские времена в Чехословакию пускали легче, чем в Польшу или Восточную Германию, не говоря уже о Югославии, преддверии ада капитализма. Сами чешские улицы, архитектура, пейзажи куда более антисоветские, чем берлинские или варшавские. Стоишь вместе с другими на переходе против светофора с красным человечком, ни единой машины ни справа, ни слева, но никто ни шагу, и ты тоже, потому что совсем уж сумасшедше пойти, когда все стоят. И через три секунды тобой овладевает неизъяснимое спокойствие. Покой! А что главное внедрялось и доныне осталось в советском человеке? Тревога.

В Праге нам с женой было уютно. Может быть, еще и потому, что не сезон. Туристы бродили, но не толпами, гостиница за полцены. Тамошние знакомые и малознакомые объясняли, что не только вдесятеро дешевле, а и вдвое удобнее добираться до аэропорта на общественном транспорте: метро, прямой автобус – по одному билету. Так даже отъезд превратился в своего рода прогулку. Лёту два часа, приземлились в семь вечера.

В Шереметьеве самолет не открывал двери 15 минут. Открыл – и выпустил в глухую ночь. Где-то очень далеко помигивал фонарь, отчего вблизи становилось еще чернее. До здания аэропорта надо было ехать автобусом, он стоял – когда уже погрузились – еще минут 10, с открытыми на морозец дверьми. Подъехав наконец к входу, остановился еще на 15, уже с закрытыми, в пяти метрах от дверей – кто-то загораживал. Мы люди привычные, но чехи, японцы и австрийцы к этому моменту сломались, бери их голыми руками. Потом километр, если не больше, с багажом до аэроэкспресса многолюдными коридорами. Там тоже стой перед закрытыми дверьми, пока не придет поезд и недовольный привратник не откроет. На Белорусском вокзале, куда прибывает экспресс, в той же тьме и толкучке – три пролета по ступенькам вниз, несколько шагов по туннелю, и три пролета по ступенькам вверх. С, напоминаю, багажом, а нам с женой – и не нам одним – ближе к ста, чем к двадцати. Наверху такси нет, а какое есть, меньше, чем про тыщу (за 5 километров пути) речь не ведет. Маршрутка метрах в трехстах, в горку, еще четверть часа ожидания, прямо против открытой двери веселый мужик зычным голосом обсуждает по мобильнику жизнь, исключительно матом. И тут я вспоминаю Джона Ле Карре – в самолете прочел, что ему исполнилось восемьдесят.

Где-то во второй половине 1960-х в мои руки попала его книжка «Шпион, который пришел с холода». Обстоятельств не помню, то ли кто-то из западных стажеров-аспирантов оставил, то ли какой-нибудь мой приятель, подобным же образом ее получивший, принес. В мягкой обложке, карманное издание. «Зе Спай ху Кейм ин фром зе Колд». Между прочим, там герой тоже из освещенной электричеством Европы въезжает в мрак соцлагеря.

Тогда по-английски тараторить, как сейчас, не умели. Читать те, кто к этому был так ли сяк предрасположен – малый процент, – почитывали, даже пункт такой во всех официальных анкетах имелся: знание иностранных языков (свободно говорю, понимаю, читаю со словарем – нужное подчеркнуть). За границу ездил контингент, проваренный в чистках как соль, по словам поэта, и хоккеисты – плюс Евтушенко с Вознесенским. У Хрущева и Брежнева был какой-то умопомрачительный переводчик Суходрев, у начальников пониже рангом суходревы похуже. Первым русским, который непринужденно пользовался английским языком, в моей практике оказался нападающий сборной СССР по канадскому хоккею (так он тогда еще назывался): мы, случайно познакомившись, спустились в метро (так тогда еще ездили звезды), подошел поезд, и он, галантно пропуская меня вперед, произнес: «Плиз».

Я открыл книжку и, понятно, пока не дочитал, не закрыл. Это было про лубяночный воздух нашей повседневности, слежку, похищения, убийство, про заплечных дел мастеров, только перенесенное в ту, закордонную реальность, – где действующие лица приобретают законченность наподобие персонажей комедии-дель-арте. Ян-Флеминг-наоборот: агент не с правом на убийство и предательство, а с вынужденным согласием на то, чтобы быть убитым и преданным. Самому, тем, кто его окружает, своим близким. Собственно говоря, всем нам – потому что у героя, которого Ле Карре любит, есть сердце и совесть и по этой причине он находится под прицелом доведенной до абсолюта человеческой бессердечности и бессовестности. «Свои» предают и отдают его на уничтожение ровно так, как те, против кого они посылают его бороться.

Это ранило душу. Мне. Нам. То, что реальность была так узнаваема несмотря на разницу мотивов, натур, деталей, не оставляло надежды. Мы знали, что нет правды на земле, но допускали, что где-то там сохранилось рыцарство, честь, честность. Рыцари были, но они были «рыцари бедные». У нас хватали каких-то правдолюбцев, несчастных, загоняли в лагерь, беспощадно. Но и там – жалости не жди. Ле Карре писал об этом с несомнительной достоверностью и неоспоримой убедительностью. В его книгах не было ни вот столько от сюсюка «Семнадцати мгновений весны». Он был талантливый, его талант был живой.

Через двадцать лет после «Шпиона с холода» он сидел в лондонском ресторане с одним из читавших тот же экземпляр, что и я. Вошла их общая знакомая и сказала этому второму: «Тебе присудили премию». Тот говорит: «Какую премию?» Она говорит: «Нобелевскую». Ле Карре говорит: «Официант! Бутылку шампанского!» Наш человек. И книжку назвал: спай – шпион, колд – холод – чтобы русские понимали.

Что же в остатке? в осадке? в итоге? Черная тьма родимого Шереметьева? Внезапно вспыхивающие прожектора контрольно-пропускного пункта «Чарли» между Восточным и Западным Берлинами? Серебряное ведерко с бутылкой «Мумм» в китайском ресторане в Хемпстеде? Да всё вместе. Не забыть еще древние каменные плиты Старого еврейского кладбища в Праге. Не то упавшие откуда-то, брошенные кем-то в землю, как попало, – не то из нее проросшие. Дикие. Могучие. Непобедимые. Похожие, пожалуй, на вечность.