18–24 сентября

В середине 1950-х, через некоторое время после смерти Сталина, повседневная жизнь стала медленно, осторожно принимать более или менее нормальные формы. В частности, министерство культуры отправило на гастроли за границу труппу Госцирка. Успех был ошеломительный, никто не убежал, и по возвращении им устроили торжественную встречу прямо на перроне Ленинградского вокзала. Министр культуры Фурцева, разные важные дядьки и тетки, речи, все честь честью. Приехавшие – по одну сторону от них, а встречающие, остававшиеся дома такие же, как они, циркачи – по другую. Ждать, когда кончится официальная мутотень, не было сил, и обе стороны старались объясниться знаками и выражением лиц в обвод или поверх разделявшего их начальства. И один из прибывших, говорили, что тот самый нижний кряжистый акробат, который держит на себе многофигурную пирамиду, сложил ладони рупором и, компенсируя сдавленность голоса выразительностью артикуляции, промычал своему стоявшему в десяти шагах дружку, еще не сподобившемуся видеть живую Европу, великие слова: «Это здесь мы г…о, а там мы карузо».

Как видите, запомнил на всю жизнь. Высказывание оказалось универсальным. Оно применимо к множеству ситуаций, коротко, ясно и ярко их характеризуя. Сейчас оно пришло на ум после того, как я прочел в сентябрьском номере «Нью-Йоркера» статью его главного редактора Дэвида Ремника «Письмо из Тель-Авива». В нем обсуждается реакция общества на заявление израильского премьер-министра Нетаньяху о готовности нанести односторонний удар по атомным установкам Ирана. С момента заявления до сегодня прошло время, возбуждение злободневности подостыло, но температура самой коллизии снизиться не может, может разве что повыситься.

Ремник, что называется, «наш человек», продолжительный срок проработал в Москве как американский корреспондент, прекрасно понимает российскую обстановку и ментальность. И израильскую. И, само собой, американскую. Суждения выносит твердые, ни с кем не заигрывает, не лукавит. И при этом не дает советов. Что в высшей степени свойственно нашим журналистам, обозревателям и «экспертам». И не чуждо израильским. И евреям вообще. То есть всем, кто убежден или хотя бы допускает, что они карузо. А когда дело идет о политике, кто в этом не убежден, кто не допускает? Это как шахматные столики на бульваре: двое играют, а еще семь нависают над доской, и все вполголоса, чем особенно терзают играющих, комментируют, и всегда эти комментарии несогласны между собой, но в первую очередь с любым сделанным ходом. А ведь игра идет на маленькие, однако деньги, стало быть, двое – единственные, кто хоть чем-то рискует. Остальные же семь, давая советы, не несут никакой ответственности за предлагаемые варианты. В случае проигрыша того, кто их послушал, они просто разойдутся и еще что-нибудь обидное про него найдут сказать.

Теперь замените столик страной под названием Израиль, поставьте на кон судьбы всех его жителей и само его существование. И что вы, хор каруз из Москвы, Нью-Йорка, Парижа, а и из самой этой страны, запоете, когда Нетаньяху, послушавшись вас, нанесет односторонний удар и потерпит поражение, или, послушавшись вас, не нанесет удара и потерпит поражение? Ремник, и не он один, описывает ситуацию как несравнимо, всегда и принципиально более сложную любой вообразимой. Напоминает кусок проволоки, торчащей из топкой лесной или болотистой почвы, которую, чтобы кто-нибудь за нее зацепившись не поранился, хочешь выдернуть, а оказывается, что это случайно обломившийся и вылезший из-под земли край огромной металлической сетки, намеренно проложенной под поверхностью. Тянешь за него и видишь, как то там, то здесь, в метре, в двух, в десяти начинает ходить дерн, и скорее бросаешь в мгновенном подозрении, что это – минное поле, и вся система связана со взрывными устройствами.

Согласно Ремнику, иранская бомба, судя по всему, реальна, но может быть и блеф. В любом случае она вмонтирована в упомянутую арматурную сетку, пронизывающую весь ближне- и средневосточный регион, который просто не может не сдетонировать. Его пространство, коммуникации и оснащенность вооружением несопоставимы с арабским альянсом времен Шестидневной войны. Односторонний удар – это не разовая бомбардировка иракской или сирийской ядерных фабрик. Расчет на подобный успех и память о победоносной Шестидневной могут на этот раз сыграть с Израилем злую шутку. Плюс, акция против Ирана не просто вовлечет США в конфликт, но неизбежно заставит их воевать. И не отдельно с Ираком, отдельно с Афганистаном (хотя даже так они и там, и там подувязли), а со всем Востоком. Таким, который неизвестно, где начинается и где кончается. Каковы будут последствия внутренних потрясений в Америке, предсказать невозможно.

С другой стороны, так же вероятно, что сравнимым крахом может кончиться и бездействие, ожидание иранской революции, упущенное время. Ремник беседовал с Меиром Даганом, многолетним директором Моссада. В свое время этот человек снискал репутацию безжалостного израильского агента 007. «Его специальность – отделять араба от его головы», – сказал про него Шарон. Но он же в течение десяти лет внимательнейшим образом читал все донесения об Иране. Он противник Нетаньяху. Он настаивает, что антиизраильская риторика иранских лидеров адресована не Израилю и не мировому сообществу, а определенным группам населения внутри Ирана. Он предлагает просчитать не победительные аспекты возможной израильской атаки, а самые неприятные для Израиля. Его доводы против одностороннего удара очень убедительны.

То, о чем рассказывает Ремник, укрепляет меня в моей оценке происходящего в Израиле. Она элементарна и сводится к простой формуле: какой бы ты ни был умный, там, на месте, есть умнее. Причем их ум учитывает то, что твоему не дано, недоступно. Что это не шахматы, а Ватерлоо, не пари, а жизнь, не проигрыш, а гибель. Высказываться, судить, спорить о политике Израиля должны только эти люди, остальные помалкивать.