14–20 мая

Рабинович значит еврей. Вообще-то, Рабинович значит, что род идет от раввина, но в разговоре, в анекдоте, в выражении неприязни – еврей и всё. После института мои сокурсники попали на военные сборы, и там старшина выкликал Алика Рабиновича: «Ряби?нович, шаг из строя!» Высшего проявления отсутствия антисемитизма я не встречал.

В серии «Проза еврейской жизни» вышел роман бельгийца Филиппа Бласбанда «Книга Рабиновичей». Это история четырех поколений семьи, переданная тринадцатью ее членами от первого лица. Некоторые события или характеристики одних и тех же людей часто не совпадают в изложении двух разных персонажей. Это естественно, так же как сама подача случившегося, своей роли в нем. Прошлое искажается, что-то нужно скрыть, что-то приврать, подпустить тумана. Обелить кого-то, очернить.

Сложение из такой смальты единой мозаики требует от автора знания людей, владения психологической правдой, искусного сопоставления намерений и поступков. У большого писателя подобный замысел может вырасти в широкую панораму жизни, у гения – в построение параллельной вселенной. Я прочитал «Книгу Рабиновичей» именно как «книгу евреев», не частный случай натур и отношений, а то, что в большей или меньшей степени характеризует жизнь евреев в своей среде, и во взаимодействии с нееврейским окружением, и в переплетении родственных связей. Меняются эпохи, их направленность, их критерии, стили, возможности и проблемы, которые они предлагают живущим, но реакции людей остаются, в общем, неизменными. Особенно у племени с такими прочными традициями и озабоченностью тем, насколько их придерживаться, насколько от них освобождаться.

Заговорив об этом, мы неизбежно выйдем к главному противопоставлению идей и практик, решавшемуся на всем протяжении периода рассеяния. Столетиями – в многообразии соображений обособленных, не публичных, а в последние полтора века – открыто и захватывая нацию целиком. Противопоставление это – ассимилияция или изолированность? «Книга Рабиновичей» отвечает примерно так: все равно, поскольку врожденные специфические качества будут раздирать еврейскую душу и в Израиле, и в буржуазной Европе. И в нынешней деловой тусовке России – совершенно так, как в советской автономной области Биробиджан.

История, рассказанная писателем, начинается где-то на рубеже XIX и XX столетий, кончается в наши дни. Начинается до Холокоста, кончается после. Правнукам, взрослым сложившимся людям, компьютерщикам и структуралистам, их прадед из польского местечка мог бы показаться музейно экзотичным. Как и они ему, не знавшему СПИДа и психоанализа. Но темные страсти, богооставленность и отказ от Бога были бы узнаны друг в друге. Пьянство по-черному предка и промискуитет как норма у потомков нашли бы общий язык. Что же до Холокоста, то неизвестно кому отдать предпочтение: внучке, арестованной на улице без сопротивления и выброшенной из товарняка у газовых печей, или деду, пошедшему на озверелых погромщиков с голой доской в руках.

Девушки и парни влюбляются друг в друга, но, став женами и мужьями, разочаровываются, изменяют, расходятся, снова вступают в брак с другими, чаще же становятся любовниками. Совокупление заменяет любовь, но оно тем более каприз, ему нужны все новые партнеры. Родители угнетают детей, дети становятся врагами родителей. Психика не тверда, стресс выводит ее из строя, а стрессы возникают непрерывно. Старшие и младшие кажутся одни другим разными биологическими классами. Истерика, слезы, пощечины – обыденное разрешение конфликтов.

Какие козыри остаются у сторонников видеть в современных евреях избранность эпохи праотцев, знаки исключительности? О еврейской своеобычности, выделяющей ее носителей из нееврейского окружения, беспощадней всех говорит одна из благополучных (увы, неблагополучная) представительниц третьего поколения: «Евреев я узнаю с первого взгляда, почти инстинктивно. Это не всегда срабатывает с сефардами или израильтянами, я часто принимаю их за арабов, да и с молодыми тоже не всегда, но в поколении моего отца я еврея распознаю сразу: по манере одеваться – ту же одежду, что неевреи, они носят чуть иначе, – по некой приниженности в осанке, в походке, во взгляде, а главное – по страху, подспудному и неистребимому, которым отмечен каждый жест, и в то же время по манере преодолевать этот страх с так называемым еврейским юмором, который на самом деле есть лишь отрицание глубинной травмы».

Наблюдение устаревшее, застрявшее в последней трети XX века. И оно немедленно опровергается рассказом как раз такого еврея (чей вид и подтолкнул ее откровенно высказаться) об ее отце. Внешность и поведение отца вполне подпадает под ее описание, но, как выясняется, во время войны он занимался казнью соплеменников, сотрудничавших с немцами. В некоторое равновесие общую картину приводит ее кузен, он полукровка: «Я не считаю себя евреем – я полуеврей, это очень точная идентификация, более точная, чем у братца и фатера. Быть евреем, неверующим, не приверженным традициям и не сионистом – каким тогда местом они принадлежат к богоизбранному народу? Обрезанием, что ли? И я нахожу, что о евреях слишком много говорят. Мне это жить не мешает, но как же папуасы? Почему папуасская община Бельгии не излагает нам свою историю, столь же богатую красочными перипетиями? О евреях говорят исключительно в связи с Холокостом. Но это – СМИ. У Рабиновичей слова “война”, “лагерь”, “Шоа” – абсолютное табу, в последней степени».

У кузена зоркий глаз, математический склад ума и острый язык, он хорошо формулирует. Он замечает, что, узнав, что его мать чистокровная бельгийка, неевреи испытывают облегчение: одним евреем меньше. Но отлучение ими от иудаизма так же злит его, как то, что евреи записывают его в иудеи, – те и другие не спрашивая, что он сам на этот счет думает… А я, чтобы закончить колонку, вспомню Рабиновича из несмешного анекдота. «Горжусь, что я еврей, – говорит он. – И если бы не гордился, тоже им был бы, так уж лучше гордиться».