10–16 апреля

Прошлой осенью-полузимой полетели с женой в Прагу. На десять дней. Просто так. Точнее, привязалась одна идея: что оккупации, сперва нацистской, потом советской, Чехия была обречена. Не историческим ходом вещей, а словно бы предначертанием свыше. Я подразумеваю только то, что было на моей живой памяти – не касаясь всех захватов, унижений, сопротивления и его насильственного подавления, случившихся в предыдущие столетия. А из того, что не просто меня задело, а в свое время пронзило, самые глубокие шрамы и всю жизнь не заживающие оставлены циклом Цветаевой «Стихи к Чехии» и всем, что в совокупности написал Кафка. Пронзило не одного меня, а осмелюсь утверждать, многих из моих сверстников, чтобы не сказать слишком торжественно – наше поколение. Цветаева и Кафка были прочитаны нами почти одновременно, в девятнадцать-двадцать лет. Она – в труднодоступных сборниках стихов, отыскиваемых у букинистов, в залистанном эмигрантском издании «После России», в машинописных перепечатках. Он – первоначально в польских переводах, которые мы с пятого на десятое переводили на русский, в тамиздатском «Процессе», наконец, в из-под палки опубликованном и распределявшемся среди начальства по спецспискам советском томике.

В последнее время мне стало казаться, что и 1938-й – год Мюнхенского соглашения, немецкого вторжения и образования вместо Чехословакии Протектората Богемия и Моравия, и 1968-й – подавления московскими танками так называемой Пражской весны, каким-то образом можно вычитать из их книг, дневников, писем. Я имею в виду не те драмы истории, которые у Цветаевой названы прямыми словами, а переданный обоими дух времени и места – метафизику этой страны тех лет. Я стал видеть в «Замке» и рассказах Кафки пейзаж и повседневность, которые не могли не разрешиться катастрофой. А так как и первое и второе события отозвались во мне, повторю, острым и болезненным чувством, я захотел проверить его непосредственно, глазами, слухом, шагами. И что сразу меня, человека из России, здесь ошеломило, это что моя страна ворвалась именно на эти улицы. Берлин, Варшава – что делать, ужасно, однако вообразимо. Но напасть на этот нежный и добродушный город – невероятно! Как у Цветаевой: «Есть на карте место: Глянешь – кровь в лицо».

Цветаевские пражские маршруты и адреса не столько материальны, сколько призрачны: следы траекторий, прочерченных ею сквозь город. Мы поселились, довольно случайно, в гостинице рядом с метро «И. П. Павлова», так оно официально называется. Оказалось, в двух шагах от отеля на параллельной улице, куда она приходила на собрания Чешско-Русской Едноты (Единства, Объединения). Не то Кафка. Само собой разумеется, что человек, написавший «Процесс», «Замок» и рассказы ранга «Голодаря» и «В исправительной колонии», присутствует везде, во всякой точке человеческого общежития. Но это спиритуально, а в Праге он еще много домов, улиц, районов реально своим прижизненным присутствием пометил, и эти пометы неотменимы. Здесь он жил, здесь бывал, сюда приходил к сестре, тут любил гулять.

На углу площади его имени и Майзеловой улицы висит металлический барельеф с его изображением. Шагах в сорока по Майзеловой – кафе «У Голема». Голем – легендарный рукотворный глиняный гигант, в который его создателю удалось вдуть дух жизни. О том, что из этого вышло, – знаменитый роман Мейринка. Голем – одно из самых популярных на свете существ демонической природы. Особенно в Праге. Но Кафка популярнее. Его лицо привычно видеть на рекламах, имя в названиях общественных заведений, мест, акций. Еще шагов тридцать, и Старое еврейское кладбище. До этого я не встречал кладбищ с платным входом. Но это, вместе с несколькими примыкающими к нему старыми синагогами, называется музеем, обнесено глухой стеной по всему периметру, попасть за нее стоит около двадцати долларов. Мое миропонимание против этого протестовало. Мы пошли вдоль стены и, дважды повернув, добрались до зарешеченного окошечка размером в аккурат с человеческую голову. За ним и был знаменитый погост – с этих пор одно из самых сильных впечатлений моей жизни. О нем я еще упомяну в следующей колонке.

Кладбище – центр еврейского квартала Праги. Жидовскье?го по-чешски. Здесь это слово выглядит и звучит, не неся на себе ни малейшей тени оскорбительности. И дорого бы я дал, чтобы такая метаморфоза произошла с «жидом» по-русски – снимая всякий оттенок поругания с этого слова в литературе XVIII–XIX веков, в первую очередь у Пушкина, да у кого угодно. Замечу, что нынешний Еврейский квартал – участок, в самом деле, искусственно музейный. До войны это была маленькая часть района гетто. Одно из самых старых в Европе, оно со средневековья лежало в городском пространстве островком, выделяясь своей обособленностью. Позднее новые здания, улицы на него накатили, население стало смешанным, но, бродя по этому району – Йозе?фову, и сейчас можно оказаться в уголку, хранящем не только рисунок, а и склубления никуда не девавшихся эманаций старой стены, окна, изгибающегося переулочка. Призраки гения места.

Как известно, стучащему в конце концов отворят. На одно из утр я был приглашен на радиостанцию «Свобода», меня попросили записаться в трех симпатичных передачах. Находится радио на окраине города, и когда мы шли от трамвайной остановки к воротам, мой спутник, редактор русского отдела, ткнув пальцем в сторону парка за забором, сказал: «Еврейское кладбище новое, прошу любить и жаловать». Так что через два часа, освободившись, я туда прошел. И первая – единственная – указательная стрелка была «К могиле Кафки». Там он лежит под почему-то беловатым среди сплошь черных камней благополучного буржуазного кладбища. Имена его родителей выбиты ниже его, ушедшего под землю первым. И в этом та самая горечь, сопровождающая без исключения всё, что касается Кафки.

Выходя с кладбища, я заглянул к смотрителю, старому еврею, и спросил, почему немцы во время оккупации не порушили могильные памятники. Он ответил: «Ну знаете, дойче шуле». Немецкая школа мышления и поведения. То – кровь, ее надо выпустить, а это археология – ее можно и сохранить.