5–11 ноября

Очень мне не хотелось в это дело влезать. Но время идет, и кто во всеуслышание, кто по умолчанию приняли, что Бродский повел себя бесчестно, никто не заподозрил инсинуации, не возмутился вбросом компромата. Большинство и со злорадным восторгом – в полном соответствии с репликой Пушкина: «толпа в подлости своей радуется унижению высокого». Пушкин говорит это по поводу Байрона, я – по поводу мыльной оперы, которую представили на 1-м канале ТВ Евтушенко и Соломон Волков в 20-х числах октября. Представление продолжалось три вечера, главный был последний, целиком посвященный «разоблачению» Бродского. Преподносилось оно как страдание Евтушенко из-за того, что Бродский не хотел иметь с ним дела. Евтушенко и Волков такое поведение объясняли его литературной политикой, низостью натуры, нежеланием делить трон русской поэзии с равным. Лейт-мотив был – брат, как ты мог! ведь я же столько для тебя сделал! ведь тебе же так нравилось стихотворение, которое ты потом использовал против меня!

Суть непосредственного обвинения сводится к письму, которое Бродский якобы написал президенту Квинс-колледжа, чтобы Евтушенко не брали туда на работу. За антиамериканизм, выразившийся в строчке «и звёзды, словно пуль прострелы рваные, Америка, на знамени твоем». Пуль, убивших Линкольна, хотя написано на смерть Роберта Кеннеди – фирменный стиль Евтушенко. Человеку из СССР, где расстреляли немереное число собственных граждан, лучше бы насчет пуль на знамени выражаться аккуратней, но это издержки поэтического вдохновения. А вот история с письмом-доносом выдается за реальное, и здесь требуется поменьше образности, побольше фактов. Письмо передал Евтушенке, по его словам, «мальчик Володя Соловьев, критик» после смерти друга Евтушенко, американского профессора, сотрудничавшего, как объявили и Волков и Евтушенко, с ЦРУ. Акт передачи мальчик-критик сопроводил таинственным объяснением, будто эта смерть освободила его от «табу», запрещавшего давать делу ход. Почему запрещавшего, не объяснялось. Почему снимавшего запрет, не объяснялось. Как письмо попало к профессору, как от него к Соловьеву – ни слова. Владимир Соловьев – автор книжки о том, как еще до эмиграции в Америку он был завербован КГБ и как действовал тайным осведомителем. Место Волкова относительно Бродского было до этого телевизионного предприятия – интервьюер (после его смерти он выпустил книгу «Диалоги с ИБ»). По телевизору он выступает уже как эксперт по Бродскому: да, его машинка, его стиль. Евтушенко и выбрал Волкова в публичные собеседники, конечно, чтобы придать предприятию авторитетность такого рода. По моим понятиям, все вместе куда больше убеждает усомниться в подлинности письма, чем согласиться.

С Евтушенко я познакомился во второй половине 1950-х, с тех пор время от времени виделись, разговаривали. Отношения были скорее доброжелательные – такие, как когда за плечами давность знакомства. Хотя не близкие. В последние годы встречи были, по большей части, за границей. Он из раза в раз задавал один и тот же вопрос: почему Бродский так со мной обошелся, порвал? Вышел из Американской академии, когда меня туда приняли? Однажды и дважды я отвечал ему серьезно, но так как у этих разговоров всегда было легкое алкогольное сопровождение и при следующей встрече он все начинал сначала, я стал напоминать ему, что, что мог, уже изложил, и нет никакой гарантии, что очередное повторение его удовлетворит. Он говорил: не-ет, признайся, что вы считали меня кагэбэшником. Кого он имел в виду под «вы», я догадывался, но эти «мы» его таковым не считали, и повторять это я не уклонялся. Я отвечал: нет – но не притворяйся, что не понимаешь, что ты водился с людьми, внушавшими нам отвращение и непримиримую враждебность. Причина, по которой Бродский не хотел входить с ним в контакт, крылась в этом. И не стоило ему называть Бродского «братом»: предлагать себя другом не-другу еще туда-сюда, но втягивать в братскую связь не-брата противоестественно. Соломон Волков на моем горизонте появился в середине 1960-х, он с приятелями пришел к Ахматовой сыграть квартет Шостаковича. Потом позвонил, это было еще в Ленинграде. Мы стали видеться. После его отъезда встретились в Нью-Йорке. В последнее время от случая к случаю разговаривали по телефону, переписывались по имейл.

Так что держаться подальше от их телевизионной мути мне хотелось из-за личных с ними отношений. Но ведь и с Бродским они у меня были, и куда более тесные. Хотя человек – существо сложное, запутанное, неожиданное, я уверен, что Бродский этой фразы про антиамериканизм не писал. Я надеюсь, что его близкие и фонд его имени подадут в суд и в ходе судебного разбирательства выяснится достоверность этой бодяги. Евтушенко придется искать свидетелей более надежных, чем Соловьев. Однако все остальные, на кого он ссылается, сказать ничего не могут, умерли. Вообще-то так не принято. Как писала Ахматова – «я больше не смею вспоминать что-то, чего он [умерший] уже не может подтвердить». Помимо этого, фильм-беседа вызывающе похож на множество тех пропагандистских, что выпускались в советское время. Почерк тех же творческих мастерских: разделение экрана пополам, в левой части некто говорит что-то непроверяемое, в правой – колючая проволока, вышки, иногда трупы. Здесь в левой Евтушенко, в правой вьетнамские дети, обожженные напалмом. В связи с этим в голову приходит слово из одного моего разговора с Волковым. Рассказывая о сомнительном происшествии, в котором успех сопутствовал людям, выдававшим себя за идеалистов, он вспомнил солдата Швейка, говорившего в таких случаях «призадумаешься». Применительно к показанному нам телефильму очень уместно вспомнить.

Чего добивалась оба токмэна? Доказать, что Евтушенко и Бродский поэты равной величины? Это бы можно, но два Евтушенко – перебор. Двух же Бродских не выходит, согласитесь. А что интернетная толпа радуется: он мал, как мы, он мерзок, как мы, – еще раз включаем Пушкина. «Врете, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы – иначе».