31 мая – 6 июня

В конце февраля по одной из новостных программ ТВ показали крохотный сюжет: уличный опрос, приуроченный к 55-летию со дня доклада Хрущева на XX съезде. Дескать, одни считают его фактом положительным, другие отрицательным. Или даже так: одни – полезным, другие – вредным. Среди вторых был крепкий малый в огромной меховой шапке, который сказал, что разоблачение Сталина на?чало процесс расшатывания общественных устоев, крепости власти и государства и в конце концов привело к 1990-м годам. Когда в стране (это он проговорил с напором) погибло от пьянства, нищеты, бандитских разборок больше народа, чем при Сталине… Его слова не вызвали у меня возмущения. Я считаю, что чем больше неправды будет выброшено в мир, тем скорее и полнее наступит этого мира крах. Речь превратится в нелепость, договориться ни о чем будет невозможно, разумное общение прекратится, цивилизация волей-неволей вынуждена будет искать экстренные меры по спасению. Например, не нести околесицу.

Не хочу притворяться, что человек в шапке не произвел на меня никакого впечатления. Это был законченный тип истребителя. Ему было абсолютно все равно, миллионы мертвы или тысячи, тысячи или кто-то один. Главное, чтобы не он. Пока он крепкий и пока таких крепких много, больше вероятности, что он уцелеет. Можно, однако, предположить, что следом придут новые крепыши и его прекрасная ушанка достанется кому-нибудь из них. Что этому нет конца, сомнений не возникает.

Телевизионная картинка наложилась у меня на впечатление от недавно прочитанной книги Рене Жирара «Козел отпущения» в превосходном переводе Григория Дашевского (Изд-во Ивана Лимбаха, СПб, 2010). Передать ее «содержание» нельзя, настолько каждая ее фраза точна и настолько она вся цельная и сконцентрированная на главной мысли. Это мысль о цивилизации, в которой мы живем, – выстроенной и направляемой культурным механизмом под названием «козел отпущения». Не ритуальный из Книги Левит, а в том разговорном значении, какое эти слова приобрели за тысячелетия и употребляются сейчас. В значении невинной жертвы.

Многовековая наша вселенная стоит на том, что общество должно заниматься поиском козла отпущения, объяснением его вины, обвинением и коллективным насилием над ним – как правило, убийством, иногда изгнанием. После чего наступает период сокрытия или фальсификации подлинных причин происшедшего. История переписывается так, чтобы жертва выглядела не беспричинно замученной, а как нарушившая обычаи или правила общества. Нарушение, объясняют переписчики – члены общества, защищающие его мундир, привело к беспорядку, к кризису (чуме, засухе, порабощению), исправить которые естественнее всего уничтожением первопричины. Виновника. Ни в коем случае не называемого козлом отпущения. Виновника. Периоды подтасовок первых описаний могут быть короче и длиннее, до нескольких веков, пока они не перейдут в разряд канонических. Тут наступает время аналитиков и интерпретаторов, доказывающих, что научно обосновать наличие козла отпущения в этом тексте невозможно.

Большого ума, чтобы понять, почему так происходит, не требуется. И переписчики, и интерпретаторы принадлежат к обществам, ничем не отличающимся от того, которое произвело насилие. Эти люди получают выгоды от его обеления, так как тем самым обеляется и их собственное. Делая полезное для родного общества, они получают преимущества членства. Или, наоборот, набор неприятностей вплоть до гонений, если станут развенчивать общепринятый подход к давней истории, давнему мифу. Это бросит тень на современность. Вся конструкция цивилизации, внушающей, что она – лучший из миров и как таковой не имеет и никогда не имел ничего общего с идеей козла отпущения, может дать трещину.

Но, хотя меры предосторожности, чтобы этого не случилось, принимаются чрезвычайные, многомощные, остроумнейшие, угроза обличения остается а) постоянной, б) готовой осуществиться в любую минуту. Потому что насилие и козлы отпущения – это наша повседневность во все эпохи при всех режимах.

Жирар приводит французскую поэму XIV века о чумной эпидемии, вызванной отравлением евреями питьевой воды. Все они были уничтожены. Таких историй множество, не обязательно о евреях. Я когда-то переводил старофранцузский роман в стихах, в нем главный герой, язычник, став королем, для наведения порядка в стране (хотя объяснял, что из любви к невесте) крестился сам и приказал вассалам. «Свершилось: кто искал предлога / Крещенья избежать и в Бога / Не верил, тех Флуар рассечь / Велел, снять кожу с них и сжечь». Примеры разнообразны и бесконечны. Охота на ведьм. Суд Линча. Эдип. Врачи – всех веков и народов, кремлевские в частности. Преследуемые инвалиды – наши послевоенные в частности… К историям насилия, как правило, прилипают имена жертв. Но излагаются они насильниками. И всеми, кто берет их сторону – хотя бы тем, что не протестует.

Вторая половина книги Жирара посвящена евангельской истории казни Иисуса. Сразу отмечу: в его изложении нет и тени разбирательств, кто в ней виноват. Сущность Евангелий не в рассказе. Поскольку у людей есть такой дар, как язык, они все время что-то рассказывают и описывают. Словами можно добиться многого, но отнюдь не всего. Не главного. Главного можно добиться неотменимостью поступка, если этот поступок самопожертвование. Тогда становится важно, что поступивший говорил. Сущность Евангелий, в опровержении системы насильственных отношений, которые от начала легли в основание мира. Которые не занимаются ничем другим, кроме как обеспечением своего торжества. Которые сделались не просто господствующим, а единственным мировоззрением. Стараниями двух непримиримо враждебных сторон, христиан и евреев, евангелия были сведены исключительно к историям, точнее к одной. Она открыла новый этап насилия – против евреев. Потому что из историй – все равно, из принятия их или отрицания – можно вывести любые умозаключения, прямо противоположные в том числе. Текст – это слова, а как повернуть слова, чтобы из опровержения насилия вышло насилие, в этом человеческий род преуспел на славу… Да, насилие, говорит он, но ведь это справедливое насилие. Как будто хоть одно из них когда-либо было названо несправедливым.