20–26 ноября

Хотел сходить в Еврейский музей еще месяц назад, когда услышал, что он вот-вот откроется, и написать колонку. Не пустили, пошел сейчас.

Музей – агрессивный (на новом языке – интерактивный), на каждом шагу хочет преподнести сведение, затею, ловушку, неожиданность. Интересный – пока не захочется узнать что-нибудь интересное на свой вкус, но не признанное таковым устроителями и вообще всмотреться, вслушаться, углубиться. Частью образовательный, частью диснейленд. Каждым экспонатом, каждой технологией и всей вместе технической стороной напрашивающийся на комплимент. Но главное – шикарный. Вкладываю в это слово прямой смысл: в экспозиции, в конструкции, в решении тем – шик, делаешь шаг от стенда к стенду и ловишь себя на готовности сказать: шик! Что еще? Билет стоит 400 рублей. Дисциплина: я пошел было от гардероба куда дорожка вела – остановили: сперва кино. До начала сеанса было четверть часа, я сказал: потом посмотрю. Нет, непосредственно в «музейное пространство» у нас проходят только посмотрев кино.

Все-таки удалось настоять на собственном порядке осмотра. Через 15 минут вернулся к кинозалу – у входа вручают очки: оказывается, формат 4D. Вестибулярный аппарат как-то справился, но едва погас свет, ходуном заходили кресла – эффект присутствия. Под дикторский текст о Потопе пошел дождичек, не сильный, но реальный. Потом еще раз – при Исходе. Чепуха, конечно, отдаю себе отчет, что просто не в настроении, потому и брюзжу. Что придираюсь. Но ухудшиться настроение успело и придираться возникло желание – от первых впечатлений: пока бродил перед сеансом по залам.

Сдав очки и выйдя обратно в «музейное пространство», попробовал разобраться, что не по мне. Есть известное речение: дьявол – обезьяна Бога. Любой тематический музей – обезьяна собственной темы: того, чему он посвящен. С личностью, или явлением, или историей, которые должен представить и истолковать, он обращается без почтения. Их больше нет, есть те, кто создает музей – по своему образу и подобию. Их взгляды, представления, идеологию он будет передавать. Еврейский музей дышит благополучием. То, что он показывает, он показывает изобретательно, достаточно изящно, по большей части остроумно. Какие-нибудь старинные двери дома из заштатного местечка XIX века достойны украсить самый эстетически требовательный интерьер современного особняка. Возможно, этот подход выбран устроителями сознательно, в конце концов нынешние евреи, действительно, одна из относительно благополучных групп населения. Что их предки были бедны, задерганы, унижаемы, преследуемы, можно не скрывать, но подать так, чтобы смотреть было приятно. Как на фотографию голодающего африканского младенца в гламурном журнале, собирающем на благотворительность: исхудавший, печальный, в одной рубашонке – но симпатичный. Никаких мух, ползающих по лицу, язв, грязи, чтобы не пугать возможных даятелей.

Экспозиция не избегает картин трудного быта, более того: погромов, убийства Михоэлса, расстрела Еврейского антифашистского комитета. Поминается антисемитизм, правда, куда умеренней, чем я помню в реальности моего детства, юности, не говоря уже зрелого возраста. Выделено место даже для Холокоста. Но все это надо примирить с патриотизмом, самоотверженным трудом, геройством на фронте. А не примиряется. Не идет Холокост через запятую ни с чем. Синагога, семья, работа, гешефт, Холокост. Это – для нас, живых, нынешних: чтобы, конечно, не забывали, однако и не оглядывались постоянно, выворачивая шеи. Но музей-то – Еврейский, о народе, а народ, как известно, – все: мертвые и живые.

И такая у него история, что согласить всё не удастся никогда. До смешного наивны хитрости типа того, что да, были, чего греха таить, крупные начальники ГУЛага евреи, но ведь и зэки тоже. Наглядные фотки: Лазарь Коган в роскошном полушубке и Осип Мандельштам в профиль и анфас. Это после солженицынского «Архипелага», неопровержимо назвавшего всех участников по имени! И тут самое время сказать о принципе, по которому основатели музея отбирали евреев в число представительствующих за народ. Евреи-вельможи, магнаты, банкиры мирового калибра, те, что входили в светское общество, получали титулы, – их было немного, но были, – не попали в список. Куда более обширный слой живших проблемами не еврейского круга, а общероссийскими – философов, поэтов, литераторов, профессуры, просто интеллигентов, – не попал. Биндюжники, бандиты, уголовные преступники, даже обаятельно изображенные Бабелем, не попали. Еврей, прибивающий на дверной косяк мезузу, натурально, попал. Дай Бог ему здоровья, но ни в еврейских семьях моих друзей, ни у знакомых моих родителей, ни у родственников, нигде я мезуз не видел. А подавляющее большинство по крайней мере половину XX столетия составляли они.

… Посетителей было немного. Те, что останавливались недалеко от меня, переговаривались, подзывали отставших, были евреи, мой наметанный глаз и слух не мог ошибиться. И вдруг я «вспомнил», что однажды уже видел такое. В начале 1960-х Бродского и меня в очередной раз вместе занесло в Москву. Шли от Горького по Моховой и издали увидели на Манеже объявление во весь фасад об открытии выставки русского народного искусства. Подойдя ближе, остановились понять, что происходит на подводящих к дверям ступенях. Многолюдная сутолока включала в себя не сочетающиеся краски и формы. Это экскурсоводши и смотрительницы, исключительно женщины, наряженные в яркие сарафаны, сапожки и вышитые кофты, с косами до поясницы, с кокошниками на голове, встречали хлебом-солью группу официальных начальников, огороженных милицией от толпы зевак. Бродский сказал: «Русским русских показывают», – звучно прокартавив на «р»… Не превратится ли бывший мельниковский гараж на Образцова в место, где евреям будут показывать евреев?

Напоследок о языке. У него свои законы и власть. Произнося «Русский музей», мы знаем, что говорим о коллекции мирового класса. Произнося «Еврейский», понимаем, что это гибрид идеи и этнографии, хотя по-настоящему ни то ни другое.