6–12 ноября

95 лет со дня Великой Октябрьской. Антисоветчики называли ее большевистским переворотом, я нет-нет за ними это повторял. По делу и правда переворот, но результат его, конечно, революция, и конечно, великая. Подождать бы мне пяток лет и написать к 100-летию – но это уже из анекдота про сторожа в зоопарке, объясняющего вывешенный на клетке рацион слона: «Съисть-то он съисть, да кто ж ему дасть?».

Моя реакция на революцию – частного человека, исключительно. А именно – на погоду. В студенческие годы я ходил на демонстрацию. Обязан был, однако делал это без сопротивления. Без то есть психологического: собирались кучей, огромной компанией, тянуло к веселью, бесконечному смехачеству, дури. Многокилометровая прогулка по Ленинграду, каждые метров сто сливались с другими колоннами, толпой впадали со стороны Мойки в Дворцовую площадь. Знамена, лозунги по радио, урра! По окончании забрасывали фанерные плакаты в кузов грузовика в начале Гороховой, пили водку из горлышка… Зато с сильнейшим сопротивлением соматическим: тело протестовало. Жутко ранний сбор, добирайся как умеешь, метро не было. Холодрыга, по градуснику не ахти какая, а пронизывающая до костей, дутых курток еще и в проекте не существовало, снежно-водное месиво под ногами, стало быть, и внутри скороходовских ботинок.

Собственно говоря, это и было мое главное, а сейчас кажется, единственное, впечатление от великого события. С детсадовской поры «день седьмого ноября, красный день календаря» – первый образец поэзии; в юности это самое мотание стайное по улицам; собачий холод. Чем дольше живешь, тем тяжелее зима. Невыносимей ее только мысль о ее неотвратимом приближении. Помню, как, читая Блока «я не знаю, зачем на рассвете – в час когда уже не было сил – не погиб я, но лик твой заметил – и твоих утешений просил?» – наткнулся на комментарий: «в час когда уже не было сил» – пять часов утра, низшая суточная точка активности организма. От себя говорю: начало ноября – низшая годовая точка его активности. Сейчас посыпет снегом, схватит канавы, речки, всю землю льдом, запрёт все живое, и в первую очередь тебя, хомо эректус, в черную ледяную пещеру – а отопрет, хорошо кабы к маю. Выходи, если мослы еще двигаются, а нет – выгребем кости и заживем до следующей, благо недолго ждать. Мороз и солнце, день чудесный, еще ты дремлешь, друг прелестный – один Пушкин мог так написать. Молодой, радующийся биению крови. И, не забудем, африканец: зима, крестьянин торжествуя на дровнях обновляет путь – экзотика. Я-то больше люблю: с своей волчицею голодной выходит на дорогу волк… – и далее по тексту. Открывается же этот волчий сезон в аккурат праздником Революции. Какими надо было быть рептилиями с антифризом в жилах, чтобы дать команду «Авроре» в такой сезон «громом своих пушек возвестить о начале новой эры»! На такое время назначить новое летоисчисление!

Так это и совпало навсегда – по крайней мере, для меня – тьма и стужа зимы с тьмой и стужей советского социализма. Апогея совпадение достигло в 1942 году, на 25-летие революции, когда с Ленинградом поступили ровно так, как я описал превращение людей в троглодитов, согнанных в пещеру. Немцы заперли, свои бросили. Ленинград оцепенел в Блокаде как животное и вымирал по несколько тысяч в день. Бабушка моя и дядя среди них – неизвестно когда испустившие последний вздох, неизвестно в какой ров сброшенные. Пискаревское кладбище в моем представлении отнюдь не мемориал погибшим блокадникам, а самый удачный, точный, самый выразительный памятник советскому времени. Нагромождение безжизненных цементных кубов, официальный отказ от какой-либо человеческой формы. Особенно в декабре-феврале. Рекомендую посетить и взглянуть на это глазами ящериц из следующего тысячелетия, когда на место красы и дива полнощных стран вернется тьма лесов и топь болот. Ни дворцов и башен, ни мостов и садов – только нерушимые бетонные геометрические блоки, символ и эмблема несчастной страны, несчастнейшего ее периода.

Не слишком ли удручающе? Давайте о чем-нибудь повеселей. Как говорится, не только ведь лес валили, каналы рыли, а и под патефон танцевали. Ах, Новый год, Москва салюты бьет, а я лежу в окопе весь обледенел. Не то. Гимназистки румяные, от мороза чуть пьяные. Тоже не очень, белогвардейщина. Ленин Троцкому сказал: Троцкий, я муки достал, мне кулич, тебе маца, ламца-дрица-ацаца. Не, не зажигает.

Что меня, стыдно признаться, как-то завораживало, это портреты членов Политбюро. В центре был в полтора эдак раза крупнее остальных Сталин. Красавец – в нынешнем значении слова. Однако не в нем, и – принципиально – не в ком-то конкретно, заключалась магия, а именно в совокупности. Лица отличались одно от другого, но, я бы сказал, вторичными признаками. Берия, Молотов, Каганович, Ворошилов и так далее располагали не своими физиономиями, а вторичными физиономическими признаками: кто пенсне, кто пухлостью щек, кто усами. Лица были качественными, на каждое можно было положиться, и в то же время не существующими в реальности, орнаментальными. Симметрия играла свою роль: слева от главного столько же, сколько справа. Паззл, в собранном виде представлявший собой картину важности, устойчивости и надмирности – земное оставалось на долю смотрящих.

Надмирное по системе множества кулачково-шестеренных звеньев достигало в нужных дозах земного. В коммуналке, где я снимал комнату, жила Ида Марковна, добрая, верноподданная, ограниченная женщина, член партгруппы ЖЭКа. Приходя с очередного собрания, расстегивала тяжелое ватное пальто и объявляла: «Не волнуйтесь, будут у вас скоро китайские махровые полотенца». Это значило, что им там сказали, что намечается улучшение отношений с КНР, – то, что я за два месяца до того слышал по Бибиси… Нет, не вспомнить мне чего-то вызывавшего энтузиазм. Туго было с энтузиазмом. Величие – да, но тоже не мобилизующее. Похожее на стихи Ахматовой: «А как музыка зазвучала И очнулась вокруг зима, Стало ясно, что у причала Государыня – смерть сама».