6.2.1. Стихийность и организованность

В новой исторической науке уже обращалось внимание на то обстоятельство, что революционная перестройка 1917 года проходила в различных социальных плоскостях с применением различных средств и при участии социальных слоев, располагавших различным культурным уровнем и психологическими характеристиками. Начиная с 1914 г., значительные социальные группы населения были затронуты определенным культом насилия.[806] Не преуменьшая значения специфических российских традиций насилия как «благоприятной почвы» для его проявления в будущем,[807] нужно сказать, что основным источником              современного      насилия была сама мировая империалистическая война, расшатавшая и без того колебавшиеся институты и структуры социального сотрудничества и морально освободила и высвободила убийственные инстинкты, после чего средства, применявшиеся «общинной революцией», легко распространились при посредничестве вооруженных солдат из крестьян.[808]

Таким образом, в период гражданской войны советская власть не получала «снизу», со стороны своей непосредственной социальной базы, импульсов, которые ограничивали бы применение насилия. В свою очередь, развертывание монархистской военной контрреволюции лишь усиливало применение насилия новой властью как важнейшее средство ее выживания. Собственно говоря, контрреволюция, по крайней мере в историческом аспекте, является частью революции. Уже в феврале-марте 1917 г. во многих крупных городах прошли уличные бои, а затем последовали июльские дни, корниловское восстание, стихийные крестьянские восстания, а осенью — октябрьский захват власти большевиками в Петрограде и Москве. Вслед за этим революция пронеслась по всей России. И все же психология гражданской войны зародилась не в вооруженных столкновениях 1918 г. и не в иностранной интервенции, а в царском режиме, в течение столетий угнетавшем народы, и в потоках крови Первой мировой войны. На этой «благодатной» для насилия почве выросли насилие и террор послеоктябрьской эпохи с характерными для них средствами и институтами. Следовательно в причинно-следственном аспекте революция была не причиной, а скорее следствием насилия.[809] Среди причин революции решающую роль играла мировая война.

После взятия власти теоретической и политической основой позиции Ленина было то, что слабость и нерешительность новой власти может лишь увеличить силу и шансы старых правящих классов, их контрреволюционного сопротивления. Ленин считал смешным, что в первые недели, месяцы после революции большевики отпустили под честное слово не только нескольких министров Временного правительства — участников юнкерского бунта 29-го октября, но и самого жестокого, позже активно поддерживавшего фашистов казачьего генерала Краснова, который, вместе со многими юнкерами, немедленно продолжил вооруженную борьбу с советской властью.

Ленин, конечно, видел, что эскалация террора трояко коренилась в российской действительности. В России 1917 г. уже чувствовались наследие Первой мировой войны и обострение внутренней классовой борьбы, зародился вирус гражданской войны на взаимное уничтожение. В наши дни при изучении истории послереволюционного террора многие, в соответствии с новым каноном, забывают о том, что генерал-монархист Л. Г. Корнилов уже в январе 1918 г. дал Добровольческой армии приказ «пленных не брать».[810] Это был уже тот голос террора, который предвещал повседневные ужасы гражданской войны, выход террора из-под контроля.[811] Процесс эскалации насилия определялся не какими-либо предварительными теориями, его нельзя было предвидеть в его уникальности. В нем в комбинации, обусловленной конкретными обстоятельствами, сочетались русская революционная традиция (например, «пугачевщина») и определенные составные части марксистской теории (например, «диктатура пролетариата»).

Не отрицая роль кровопролития в традиции бунтов против самодержавной власти, имеет смысл вспомнить точку зрения Бакунина, которая в другой форме появилась среди ценностей различных революционных течений, в том числе и среди ценностей, которым следовал Ленин. В прокламации «К офицерам Русской армии», написанной в женевском изгнании в январе 1870 г., в год рождения Ленина (Ленин, видимо, был знаком с этой прокламацией), Бакунин утверждал, что, несмотря на неизмеримые страдания народа, в ходе освободительной борьбы почти не будет кровопролития, если армия выступит на стороне народа. В этом случае «будет только поголовное изгнание за пределы России всех дармоедов и белоручек». «Стенька Разин, — продолжал Бакунин, — который поведет народные массы в будущем, столь явно приближающемся разгроме Всероссийской Империи, будет не богатырь одинокий, а Стенька Разин коллективный».[812] В 1917 г. этот «коллективный Стенька Разин» воплотился в крестьянских восстаниях, в Ленине, в Красной армии и ЧК. Конечно, теория, которой Ленин оправдывал революционное подавление, восходила не к бакунинским источникам. Диктатура пролетариата, как специфический способ отправления власти, возникла и стала «материальной силой» в сфере притяжения массовой демократии, причем, как мы видели, с целью сломить сопротивление правящих классов и создать режим непосредственной демократии. В конечном итоге источник проблемы состоял в том, что подавление осуществлялось не только по отношению к правящим классам, но и, как было описано выше, по отношению ко всем, кто по каким-либо причинам выступил против распоряжений новой власти. Мы видели и то, как параллельно с углублением террора и насилия постепенно сходила с повестки дня, превращалась в теоретический или конституционно-правовой вопрос задача расширения непосредственной демократии. Несмотря на то что Ленин не желал утонуть в водовороте мер по сохранению власти, перерождение великих целей с самого начала было реальной опасностью. Ленин буквально с первого дня революции находился в Кремле как бы на военном посту. Он постепенно усвоил т. н. военное поведение, соответствовавшее чрезвычайной ситуации, хотя, конечно, располагал точными знаниями о неизбежности применения и функциях террора в ходе французской революции или гражданской войны в США. Многое о возникшем положении выясняется из двух телеграмм, отправленных Лениным в первое послереволюционное время. Первая из них была написана 13 (24) января 1918 г.: «Харьков. Народный секретариат, Штаб Антонова, Орджиникидзе. Москва. Главнокомандующему Муралову, Президиуму Совдепа. Мы получили сообщение, что между Орлом и Курском образовался затор, мешающий движению поездов с углем и хлебом. Всякая остановка грозит голодом и остановкой промышленности. Подозреваем саботаж железнодорожников в этом месте, ибо там не раз бывали случаи саботажа. Настоятельно просим принять самые беспощадные революционные меры. Просим послать отряд абсолютно надежных людей. Всеми средствами продвигать вагоны с хлебом в Петроград, иначе грозит голод. Сажайте на паровозы по несколько матросов или красногвардейцев. Помните, что от вас зависит спасти Питер от голода. Ленин».

Два дня спустя Ленин снова «умолял» Антонова-Овсеенко и Орджоникидзе: «Ради бога, принимайте самые энергичные и революционные меры для посылки хлеба, хлеба и хлеба!!! Иначе Питер может околеть. Особые поезда и отряды. Сбор и ссыпка. Провожать поезда. Извещать ежедневно. Ради бога!».[813]

Как уже говорилось выше, основные вопросы, как, например, сбор и транспортировка хлеба, можно было решить лишь военными методами, точнее говоря, в данной ситуации невозможно было обойтись без военных методов, следовательно, Ленин под влиянием обстоятельств начал действовать так, как «принято» на военном положении, и вынужден был импровизировать. На его решения в значительной степени влияли такие разнородные факторы, как недостаток информации, боязнь падения режима, раскрытие настоящих или мнимых заговоров, формирование военной контрреволюции и т. д.[814] Друг рядом с другом сосуществовали стихийно образовавшиеся народные органы, как, например, Военно-революционный комитет (из которого отчасти вскоре была создана ЧК) и местные советы, с одной стороны, и органы централизации с СНК на вершине, который в принципе был подотчетен ВЦИК, а точнее — Всероссийскому съезду советов, — с другой стороны. В то же время сохранялись сильные патерналистские отношения, на которые смогла опереться власть Центра, более того, личная власть Ленина. Наличие этих различных уровней власти породило своеобразный хаос. Первые решения властей также показывают, что Ленин был вынужден действовать в таких неожиданных ситуациях, о которых едва ли думал раньше. Уже в первые дни революции он столкнулся с проблемой алкоголизма, дезорганизовавшей и часть красногвардейских частей. Хорошее вино и спирт он намеревался продать за границу, чтобы «не отравлять» и не деморализовать местное население.[815] Скоро сложилась и практика взятия заложников,[816] а также заключения организованной оппозиции в концентрационные лагеря как средство и метод «временной изоляции от общества», возникший во время Первой мировой войны и даже еще ранее, в период англо-бурской войны.

На эскалацию насилия и террора указывали и другие явления. Огромное возбуждение вызвали террористические акты против деятелей советской власти. К числу наиболее ярких примеров относится убийство одного из руководителей петроградских большевиков В. Володарского, позже, 30 августа 1918 г., был убит председатель Петроградской ЧК М. С. Урицкий и в тот же день эсерка-фанатичка Ф. Каплан совершила известное покушение на Ленина. Отвечая на «белый контрреволюционный террор», ВЦИК 2 сентября 1918 г. приняло резолюцию, напечатанную на следующий день в «Правде». В резолюции говорилось, что «на белый террор врагов рабоче-крестьянской власти рабочие и крестьяне ответят массовым красным террором против буржуазии и её агентов». Ленин теоретически и практически выступал за массовый, устрашающий террор государственного характера. В то же время он по-прежнему отвергал индивидуальный террор, личную месть, считая их бесполезными и бессмысленными. Можно считать символичным случай со служащей Царицынского жилищного отдела Валентиной Першиковой, которая была арестована в марте 1919 г. за разрисовку портрета Ленина, вырванного из какой-то брошюры. Начальник одного из участков царицынской милиции В. С. Усачев и красноармеец Минин обратились к Ленину с просьбой об освобождении Першиковой, в ответ на которую Ленин послал председателю губернской ЧК следующую телеграмму: «За изуродование портрета арестовывать нельзя. Освободите Валентину Першикову немедленно, а если она контрреволюционерка, то следите за ней». На телеграмме сохранилась пометка Ленина о передаче всего материала фельетонистам.[817] Множество документов подтверждает тот факт, что вождь революции даже в кульминационные периоды гражданской войны выступал против чекистских и бюрократических злоупотреблений, совершенных в ущерб «маленьким людям». Вот одна из иллюстраций этого факта. 29 марта 1919 г. Ленин направил Череповецкому губисполкому следующую телеграмму: «Проверьте жалобу Ефросиньи Андреевой Ефимовой, солдатки деревни Новосела, Покровской волости, Белозерского уезда, на отнятие у нее хлеба в общий амбар, хотя у нее муж в плену пятый год, семья — трое, без работника. Результат проверки и ваших мер сообщите мне».[818]

В мышлении и политике Ленина массовый террор времен гражданской войны был самым крайним средством борьбы с врагами, которое он применял в зависимости от конкретных дел, случаев, ситуаций или применения которого он иногда напрасно добивался.[819] В иных ситуациях, однако, он критиковал применение    террора и насилия, мотивированных политическим, властным расчетом и социальными, классовыми соображениями. Он часто требовал ограничения применения террора, больше того, прекращения конкретных злоупотреблений властью и наказания виновных сотрудников ЧК. Так, например, в телеграмме М. И. Лацису от 4 июня 1919 г. с ужасом протестовал против положения в ЧК на Украине: «Каменев говорит — и заявляет, что несколько виднейших чекистов подтверждают, — что на Украине Чека принесли тьму зла, будучи созданы слишком рано и впустив в себя массу примазавшихся… Надо подтянуть во что бы то ни стало чекистов и выгнать примазавшихся».[820] Ленин знал, что и большинство в ЧК составляют полуграмотные, политически не подготовленные молодые люди, включая таких «случайных карьеристов» и «безыдейных» людей, которые появляются везде, где надеются найти власть и материальную обеспеченность.

Таким образом, насилие было не только продуктом прошлого, мировой и гражданской войны,[821] но и неотъемлемой частью становления нового строя. Лучше всего это выразилось в том факте, что единственным возможным средством для обуздания самоуправства новой бюрократии тоже была угроза насилия, ведь на создание нового правового порядка ушли позже еще целые годы. Например, в апреле 1919 г. в Княгининском уезде местные власти принуждали крестьян к вступлению в артели и коммуны, что от имени СНК было категорически запрещено Лениным, защищавшим крестьянство, образовывавшее хребет Красной армии: «Недопустимы какие бы то ни было меры принуждения для перехода крестьян к общественной обработке полей. Неисполнение этого будет караться со всей строгостью революционного закона». 10 апреля 1919 г. в газете «Известия ВЦИК» было опубликовано циркулярное письмо, подписанное Лениным и наркомом земледелия С. П. Середой. Вот полный текст этого письма: «В Наркомзем поступили сведения, что в целях организации советских хозяйств, коммун и других коллективных объединений земотделы, упсовхозы отбирают поступившие в пользование крестьян земли нетрудовых владений, вопреки смыслу статьи 9 Положения о социалистическом землеустройстве. Подтверждается недопустимость подобных явлений. Все земли, находящиеся ко времени опубликования Положения о социалистическом землеустройстве в трудовом пользовании крестьян и предоставленные им на основании постановлений или инструкций уездных или губернских земотделов, никоим образом не могут быть отчуждаемы принудительным путем для организации советских хозяйств, коммун и прочих коллективных объединений. Изъятие земель из пользования крестьян для указанных организаций допустимо лишь при добровольном согласии, в порядке землеустройства. Недопустимы меры принуждения для перехода крестьян к общественной обработке, в коммуны и другие виды коллективного хозяйства. Переход к коллективным формам осуществляется лишь при точном соблюдении требований Положения, без всяких принуждений со стороны власти. Неисполнение настоящего распоряжения карается по законам революционного времени. Возможно шире осведомите население о настоящем распоряжении».[822]

Под влиянием эскалации террора Ленин — хотя это и замалчивается историками типа Д. А. Волкогонова, Р. Пайпса и Ю. Г. Фельштинского — был вынужден из властных соображений навести порядок в деятельности ЧК и трибуналов, не исполнявших законы и предписания. Во время гражданской войны ведомственные организации могли совершать аресты на основании доносов, без всяких предварительных доказательств. Ленина приводила в гнев открытая бесчеловечность созданных по его инициативе административных властей и органов внутренних дел. Это подтверждается множеством документов, однако вместо их перечисления[823] целесообразнее показать некоторые шаги, предпринятые Лениным для укрощения вышедшего из-под контроля террора, и его позицию по этому вопросу, что, быть может, позволит сделать и некоторые теоретические выводы.

В начале 1922 г., с реорганизацией ЧК и созданием официального ведомства — ГПУ, последнему были поставлены задачи защиты советской власти и власти Коммунистической партии, устрашения, вытеснения и административной ликвидации политической оппозиции.[824] На повестку дня было выдвинуто определение правовых рамок террора, что может восприниматься как своего рода юридическое обобщение опыта гражданской войны и появления новой ситуации. Параллельно с прекращением репрессий периода военного коммунизма Ленин искал и в своеобразной форме нашел возможности обуздания влияния новой буржуазии. В мае 1922 г. в связи с формированием революционного правового порядка он решительно высказался за прекращение произвола и «узаконение террора». По поводу проекта Уголовного кодекса РСФСР Ленин писал Д. И. Курскому, что необходимо «открыто выставить принципиальное и политически правдивое (а не только юридически-узкое) положение, мотивирующее суть и оправдание террора, его необходимость, его пределы». Из замечаний Ленина выясняется, что он стоял за ужесточение мер против политической оппозиции (особенно если речь шла о связи с «международной буржуазией»), вплоть до расширения применения «высшей меры наказания», и в то же время «релятивизировал» эту меру, добавив, что она может быть заменена «высылкой за границу, по решению Президиума ВЦИКа».[825] Таким образом, в свете этого видно основное направление деятельности Ленина. Из сформулированных им документов однозначно выясняется, что крупномасштабное наступление на священников, церковь и буржуазную интеллигенцию, осуществленное в 1922 г., было своего рода «завершением» гражданской войны, изоляцией, изгнанием тех политических противников, которые во время гражданской войны поддерживали из тыла белогвардейцев, монархическую контрреволюцию, антисоветский лагерь и после их поражения сохранили важные позиции в духовной и политической жизни советского общества. В то же время стало очевидным складывание того катастрофического комплекса взглядов, согласно которому всякая политическая оппозиция причислялась к лагерю контрреволюции.

Донесения ОГПУ о настроениях масс в первую очередь и в основном выражали, пользуясь словами Теренса Мартина, «глубокое недоверие советского руководства по отношению к народу, боязнь возникновения стихийных беспорядков».[826] Эти документы скорее или в первую очередь выражали то противоречие, что Ленин и советские руководители в то время очень хотели и в то же время не могли, были не способны соответствовать намеченным ими же целям, не смогли преодолеть те социальные и исторические предпосылки, из которых выросла сама революция.[827]