7.2. Брестский мир и патриотизм

Солдатские письма, опубликованные П. Ханаком, убедительно документируют тот факт, что в мышлении народов Центральной Европы требования социальной революции: ликвидация разницы между бедными и богатыми, уничтожение социального и национального угнетения — были глубоко связаны с требованием национальной независимости, с чувством патриотизма.[972] Средний класс, офицерство и зажиточные слои крестьянства,            сплотившиеся под знаменем национальных требований, почти везде, быть может кроме России, «пожертвовали» социальными требованиями, популярными в народных массах. В конечном итоге правящие элиты крупных и мелких государств с помощью национализма (а позже фашизма) сумели подавить социальные движения в Европе — от Румынии до Италии, от Венгрии до Германии и Балкан. Все это было сознательным и политически организованным ответом на тот факт, что в побежденных странах временно распространились социальные революционные движения и организации: рабочие комитеты, рабочие советы, недолговременные советские республики (в Венгрии, Словакии, Германии, Италии и т. д.).[973] Ленин и большевизм снова столкнулись с этой всеохватывающей волной национализма в период заключения Брест-Литовского мира, когда стало очевидным, что «триумфальное шествие» революции и советской власти закончилось. Спустя 90 лет после заключения Брест-Литов-ского мирного договора ни один серьезный ученый не подвергает сомнению того, что Советская Россия в то время не располагала такими военными силами, которые смогли бы оказать сопротивление немецким войскам. Следовательно, при данных международных и внутриполитических и классовых отношениях не было реальной альтернативы заключению мира.[974]

Хотя Ленин вплоть до осени 1920 г. придерживался стратегии и практической перспективы мировой или, по крайней мере, международной революции, в повседневной политике он опирался не на теоретическую перспективу, а на возможности и нужды сохранения советской власти. Лишь с этой точки зрения становится понятной его позиция в связи с переговорами о мире в Брест-Литовске, а также само подписание мирного договора, которое потребовало от него огромных усилий, но «оправдало себя», так как означало реализацию своего рода модели «реальной революционной политики», «политического компромисса с империализмом» прежде всего по вопросам «войны и мира», а также «патриотизма и интернационализма». Конечно, в действительности эти явления не отделялись друг от друга, так как известные споры в ЦК партии большевиков о заключении перемирия с императорской Германией подняли следующие дилеммы: можно ли заключить мир с империалистической державой, не будет ли это предательством европейского, прежде всего немецкого пролетариата? Совместимы ли снова провозглашенный лозунг защиты отечества и стоящая за ним политическая практика с марксистским интернационализмом? Что важнее для социалистов: сохранение уже завоеванных позиций или бескомпромиссный «экспорт» мировой революции любой ценой?

Иначе говоря, основные теоретические уроки Брестского мира и его последствий, сформулированные Лениным, можно сгруппировать вокруг двух крупных вопросов: вопроса отношения патриотизма, мелкобуржуазной демократии к революции, а также отношения советской реальной политики к конкретному интернационализму. «Тильзитский мир», как Ленин называл Брестский договор, привел в замешательство даже его ближайших сподвижников, которые готовы были маршировать с Лениным под «знаменем мировой революции» до самого Берлина. В отличие от Ленина, Бухарин, Дзержинский, Радек и другие во имя абстрактного интернационализма отвергали ленинские ответы на упомянутые выше вопросы. Продолжение этой истории известно. В конце концов наркоминдел Троцкий, руководивший советской делегацией на начавшихся в декабре 1917 г. мирных переговорах, следуя лозунгу «Ни войны, ни мира», не пожелал ни подписать, ни отвергнуть мирный договор. Следствием этой позиции, отражавшей политику жестов, стала оккупация немецкой армией огромных территорий Украины, после чего новый наркоминдел Чичерин подписал мирный договор на гораздо худших условиях. Троцкий, воздержавшись, способствовал одобрению договора на заседании ЦК. Ленину едва удалось «пробить» мирный договор в противовес революционной войне абстрактных интернационалистов и националистско-патриотическим фантасмагориям эсеров-оборонцев. Сталин, выступивший на стороне Ленина в дискуссии членов ЦК, засвидетельствовал свое «необыкновенное чувство реальности», отрицая появление даже признаков европейской революции.[975] Хотя Ленин отмежевался от этой «пессимистичной» точки зрения, она все же показывает, что в окружении Ленина были и те, кто крайне скептически относился к возможности международной революции.

Итак, Ленин добился «передышки», но уже тогда было видно, что в партии начинают вырисовываться две позиции, между которыми придется лавировать. Представители одной из них придерживались революционных иллюзий и предпочитали тактику «наступательной» революционной политики, прежде всего в отношении событий в Германии. Представители другого направления односторонне интерпретировали и оценивали европейские события с точки зрения державных интересов Советской России. Ленин, по-прежнему рассчитывая на «научно предвидимую» международную революцию, в то же время отвергал всякую «азартную игру», опиравшуюся на предположения, а не на строгий учет фактов. Для него революция не упростилась до политического наскока, простого повторения абстрактных принципов, он стремился выразить интернационалистическую политику или то, что он так называл, в конкретных шагах. Например, когда в ноябре 1918 г. в Германии был свергнут император и разразилась немецкая революция, прежде всего ему пришла в голову мысль об установлении связи с немецкими войсками, находившимися на российской территории. В телеграмме, направленной им как председателем СНК Орловскому и Курскому губисполкомам и губкомам партии, был преувеличен пролетарско-революционный характер событий, но буквально в парадигматической форме отражалась практичность ленинского подхода к произошедшему. «Сейчас получена радиограмма из Киля, — сообщал Ленин, — обращенная к международному пролетариату и сообщающая, что власть в Германии перешла к рабочим и солдатам. Радиограмма эта подписана Советом матросских депутатов Киля. Кроме того, немецкие солдаты на фронте арестовали мирную делегацию от Вильгельма и сами начали переговоры о мире прямо с французскими солдатами, Вильгельм отрекся от престола. Необходимо напрячь все усилия для того, чтобы как можно скорее сообщить это немецким солдатам на Украине и посоветовать им ударить на красновские войска, ибо тогда мы вместе завоюем десятки миллионов пудов хлеба для немецких рабочих и отразим нашествие англичан, которые теперь подходят эскадрой к Новороссийску».[976]

И хотя немецкая революция оправдала ожидания Ленина относительно недолгосрочности Брестского мирного договора, он не отказался от брестской тактики. Он не изменял своему мнению, что до наступления общеевропейской революции важнее всего защитить позиции русской революции.[977] В России политика Ленина была оценена некоторыми слоями населения, прежде всего отвергавшими ее левыми коммунистами, как своего рода «патриотический поворот», в то время как другие, прежде всего эсеры, наоборот, видели в этих событиях антипатриотический акт, «национальную капитуляцию». В связи с обвинениями в уступках патриотизму Ленин уже в начале января 1918 г. писал своим московским критикам, что они «не учли даже…, что мы, большевики, все стали теперь оборонцами».[978]

Как мы видели ранее, указывая на то, что с политической и классовой точек зрения войны могут быть разными, Ленин не видел в «защите отечества» ничего иного, кроме оправдания войны. Он писал, что «обобщать это, делать “общим принципом” смешно, верх ненаучности».[979] Однако страстные, почти непримиримые споры о Брестском мире показали, что в изменившейся исторической ситуации проблема патриотизма сильно усложнилась.[980] Ленин даже в пылу спора точно определил сущностный момент изменения функции патриотизма. Он писал, что во время войны марксизм в противовес царско-помещичьему патриотизму стоял на почве «антипатриотической» идеологии и политики, однако после Октябрьской революции понятие «отечество» получило новый смысл, свет на который был пролит именно в ходе дискуссии о Брестском мире. В эпиграфе к статье в защиту «Тильзитского мира», опубликованной в «Известиях» 12 марта 1918 г., Ленин в противовес упомянутым выше односторонним толкованиям его политики процитировал строки Н. А. Некрасова «Ты и убогая, ты и обильная, Ты и могучая, ты и бессильная — Матушка-Русь».[981] Однако с 25 октября это отечество «изменилось», и из этого вытекало, что новому, советскому понятию «отечество», имеющему территориально-социально-культурную основу, больше не нужно никакое националистическое, этническое или религиозное содержание. Белогвардейская идеология, «единая и неделимая Россия» ушли в могилу вместе с империей и старыми правящими классами. Однако из-за «временной задержки» мировой революции новое понятие отечества и защиты отечества, вместо этническо-национального содержания, получило, с одной стороны, еще не определимое точно территориальное содержание, то есть относилось к тем территориям, на которых победила советская власть, что на многонациональных землях неизбежно имело антирасистские идеологические последствия. С другой стороны, это новое понятие впитало в себя социальное и всемирное содержание, и это отчасти указывало и на временный характер нового политического устройства, ведь долгое время страна даже не имела официального наименования, к тому же в то время не были ясны и ее размеры, протяженность. Ленин так сформулировал сущность этого поворота: «Мы оборонцы с 25 октября 1917 г. Мы за “защиту отечества”, но та отечественная война, к которой мы идем, является войной за социалистическое отечество, за социализм, как отечество, за Советскую республику, как отряд всемирной армии социализма. “Ненависть к немцу, бей немца” — таков был и остался лозунг обычного, т. е. буржуазного, патриотизма. А мы скажем: “Ненависть к империалистическим хищникам, ненависть к капитализму, смерть капитализму” и вместе с тем: “Учись у немца. Оставайся верен братскому союзу с немецкими рабочими”».[982]

Другой аспект проблематики патриотизма отражал отношение власти к интеллигенции, мелкобуржуазным, средним и крестьянским слоям населения и, наоборот, их отношение к Советской России. С лета 1918 г. расширявшаяся иностранная интервенция вызвала «положительные сдвиги» в настроении упомянутых слоев, состояние их национально-патриотических чувств переменилось в лучшую для советской власти сторону, что имело необыкновенно важное значение, даже несмотря на недовольство военным коммунизмом, сопровождавшимся «опустошением амбаров». Позже, весной 1919 г., на VIII съезде партии Ленин особо остановился на этом вопросе, указав на то, что чувство патриотизма имеет глубокие корни и связано «с экономическими условиями жизни именно мелких собственников». Подводя итоги периода Брестского мира, Ленин подчеркнул перелом, наступивший в отношениях между большевистской партией и «средними слоями», так как поначалу эти слои повернули против большевиков из-за территориальных уступок, однако в новой ситуации, когда развернулось наступление интервентов, миллионы людей, движимые патриотизмом, встали на сторону советской власти.[983] В этом социологическом смысле Ленин понимал «патриотизм» как эмоционально-идеологическое выражение интересов «срединных» социальных групп. Не случайно, что Ленин обратил внимание руководителей Венгерской Советской Республики именно на политическое значение этих слоев, так как в случае необходимости защиты отечества они являются особо подходящими союзниками, а в Венгрии, которой грозят территориальные потери и в которой находятся иностранные войска, они неизбежно рассматривают события с «позиции оборончества». «У нас, — говорил Ленин на заседании пленума Московского совета, — затруднительность положения была в том, что нам приходилось рождать Советскую власть против патриотизма». Мелкая буржуазия в конечном итоге всегда поддерживает тех, у кого чувствует силу, с кем надеется защитить свои «национальные интересы».[984] Интересно, что, в отличие от периода польско-советской войны, тогда Ленин еще очень ясно понимал, что национализм «средних слоев» малых народов, как мы подчеркивали выше, может отдалить их от революции. Необходимость выбора между национализмом и революцией, возникшая после военного поражения, толкнул многих в сторону пропитанного духом реванша национализма, а в победивших странах крупные массы рабочих выбрали патриотизм, поддавшись гипнозу «национальных побед», достигнутых правящими классами.

Третий «слой» патриотизма, позже вскрытый и проанализированный Лениным, коренился в введении новой экономической политики, НЭПа, в опытах привлечения иностранных капиталов, в знаменитой политике концессий (о которых пойдет речь в следующей главе). В декабре 1920 г. в заключительном слове по докладу о концессиях на VIII съезде Советов Ленин говорил о том, что протест против политики концессий, наблюдавшийся в провинции, является выражением отнюдь не «нездоровых настроений», а здоровых патриотических чувств. В данном случае он ссылался на тот «крестьянский патриотизм», «без которого мы три года не продержались бы», во имя которого крестьяне «три года будут голодать, но не пустят иностранных капиталистов» и который Ленин назвал «лучшим революционным патриотизмом». Социально и политически конкретизировав эту форму патриотизма как чувство «среднего беспартийного крестьянина», он отделил ее от эмоционального мира зажиточных крестьян, «кулаков», которые по своей классовой природе не будут годами голодать, чтобы не пустить иностранных капиталистов, «от которых кулак кое-что приобретет».[985] Эти социально обусловленные формы, этот изменявшийся в зависимости от конкретной ситуации облик патриотизма составлял неотъемлемую часть союзнической политики большевистской партии (<смычки, т. е. «союза рабочих и крестьян» и отношения к интеллигенции). Политические выступления Ленина и его практические шаги тоже указывали на то, что он старался отыскать все более сложные «связующие звенья» и противоречия между мировой и русской революцией.

Сущность его теоретических взглядов на патриотизм, выражавших скрывавшееся за компромиссами конкретное соотношение политических и классовых сил, можно выразить в том, что он не намеревался рисковать уже завоеванными позициями революции ради такого революционного наступления в Европе (или Азии), которое имело бы мало шансов на успех. Критикуя Бухарина, не желавшего пойти на компромисс с империализмом, Ленин бичевал именно абстрактное, отвлеченное от конкретного соотношения сил представление о мировой революции. Ленин не собирался превращать в догматический или принципиальный вопрос то, что считал важнейшим с точки зрения интересов революции, и с самого начала был готов покупать продовольствие у любой враждебной страны, не считая это «капитуляцией перед империализмом», как утверждалось в типично левацких интеллигентских оценках этого вопроса.[986]

В течение 1919 г. Ленин, по крайней мере в принципе, старался избежать столкновения перспектив европейского революционного движения и «местных» интересов защиты русской революции, хотя в действительности начали вырисовываться противоречия, которые однозначно проявились после заключения Брестского мира и в ходе социалистического поворота в Венгрии. Анализируя конкретную ситуацию, Ленин всегда выносил решения с учетом того, какие интересы важнее и какие интересы могут быть успешнее защищены в данный момент, однако при этом он по-прежнему говорил о том, что в конечном счете судьба советской власти зависит от развития и победы европейской революции. С затуханием революционного подъема, наступившего весной 1919 г. (провозглашение Венгерской, Баварской и недолговечной Словацкой Советских Республик),[987] соотношение сил изменилось, мягко говоря, не в пользу советской власти. Это оказало серьезное воздействие и на ленинскую оценку отношения к Венгерской Советской Республике. Он стремился любой ценой помочь утверждению революции в Венгрии, однако внутреннее положение России ухудшилось. В апреле 1919 г. Ленин еще послал главкому И. И. Вацетису следующую инструкцию: «Продвижение в часть Галиции и Буковины необходимо для связи с Советской Венгрией. Эту задачу надо решить быстрее и прочнее, а за пределами этой задачи никакое занятие Галиции и Буковины не нужно, ибо украинская армия безусловно и ни в каком случае не должна отвлекаться от своих двух главных задач, именно: первая важнейшая и неотложнейшая — помочь Донбассу. Этой помощи надо добиться быстро и в большом размере. Вторая задача — установить прочную связь по железным дорогам с Советской Венгрией».[988]

Конечно, такая «очередность» задач диктовалась катастрофическим изменением в соотношении военных сил, а отнюдь не теми мотивами, наличие которых предполагал Бела Кун (нередко оценивавший революционные события буквально в невменяемом состоянии).[989] 14 июля СНК Украины передал наркоминделу Чичерину и Ленину шифровку Б. Куна от 11 июля, в которой он просил наступления Красной армии на Галицию. Под текстом телеграммы сохранилась наложенная Лениным резолюция, адресованная непосредственному сотруднику наркомвоенмора Троцкого, заместителю председателя Реввоенсовета Республики Э. М. Склянскому: «Склянскому! Нельзя ли организовать “демонстрацию”, шум и обмануть?»[990] Однако по-настоящему не удалось поднять и шума. Не располагая военной силой Венгерская Советская Республика, как известно, была подавлена, в результате чего Ленин и большевики еще раз почувствовали вкус поражения. Это послужило одной из причин того, что ломавшая границы реального требовательность Б. Куна, его личные нападки и доходившее до невменяемости паникерство[991] заставили Ленина серьезно усомниться в мудрости руководителя венгерской революции.[992]

В то время, летом 1919 г., военная контрреволюция окрепла и внутри России, Деникин уже вынашивал планы захвата Москвы, поражение прибалтийских и финской советских республик и победа белого террора стали предупреждением относительно перспектив революции в Европе. Политически неорганическим, но типичным продуктом этой ситуации стало знаменитое письмо Л. Д. Троцкого (5 августа 1919 г.), в котором нашла выражение политическая импровизация, порожденная ухудшением революционных перспектив в Европе. Троцкий предложил членам ЦК обдумать возможность «переориентации» советской политики с Запада на Восток: «Ареной близких восстаний может стать Азия… Мы потеряли Ригу, Вильну, рискуем потерять Одессу, Петроград — под ударом. Мы вернули Пермь, Екатеринбург, Златоуст и Челябинск. Из этой перемены, обстановки вытекает необходимость перемены ориентации. В ближайший период — подготовка элементов “азиатской” ориентации и, в частности, подготовка военного удара на Индию, на помощь индусской революции…».[993]

Однако с победой над Деникиным и Колчаком вопрос о международной революции вскоре снова получил «евроцентричную» формулировку. Под влиянием «версальской системы» мирных договоров стало ясно, что в интересах «защиты» «капиталистического окружения» Советской России против нее создается санитарный кордон. В последние годы было обнародовано бесчисленное количество наивных или политически инспирированных прямых фальсификаций, авторы которых описывали ленинскую «концепцию мировой революции» как реальную «русскую военную угрозу» Европе. В действительности же конкретные политические проявления этой концепции относятся лишь к истории арьергардных боев революционного движения, целью которых было стимулирование и поддержка местных вспышек предполагаемой революции. Отложив в сторону все философские и геополитические соображения, можно сказать, что Советская Россия, задыхавшаяся в тисках хаоса и гражданской войны, ни в экономическом, ни в военном отношении не могла реально угрожать Европе. На самом деле все было наоборот: принципиальная приверженность делу мировой революции включала в себя веру в возможность выживания, которая затем неизбежно переплелась с конфликтами интересов великих держав, поскольку к концу 1922 г. и сам СССР тоже превратился в великую державу. Идеологическим выражением этого исторического процесса стал «советский патриотизм», собственно говоря, государственный патриотизм, игравший роль национальной идеологии вплоть до распада СССР.

Польско-советская война была воплощением «изменчивой мировой ситуации» того времени и в конечном итоге предоставляла Ленину и его сподвижникам, видимо, последнюю возможность связать через Польшу судьбы русской и европейской революций, иначе говоря, это был последний шанс предотвратить изоляцию русской революции от Европы, прежде всего, конечно, от Германии. И летом 1920 г. Ленин действительно пошел на риск в интересах казавшейся привлекательной перспективы международной революции, с одной стороны, уступив нажиму «леваков», а с другой стороны, следуя собственному анализу обстановки. Чарующие звуки мировой революции в определенном смысле снова стали силой, формирующей историю. Если весной 1919 г. Ленин выбрал более осторожный подход к вопросу о международной революции, то весной 1920 г., после победы над Колчаком, советская власть могла занять уже более решительную позицию. Хотя соотношение сил в Европе не благоприятствовало развитию революционного движения, казалось, что решающее значение имеют победы на фронтах гражданской войны.