6.1.6. Какая диктатура?

В политической и политологической публицистике наших дней господствует мнение, что Ленин ввел или, по крайней мере, намеревался ввести неограниченную личную диктатуру. Такое предположение вытекает либо из сильного упрощения, либо из недопонимания произошедшего. Здесь мы не будем подробно останавливаться на анализе этой проблемы с точки зрения политической истории, лишь отметим, что, даже если бы Ленин и хотел ввести личную диктатуру, это ему не удалось бы, так как для этого просто не было необходимых политических предпосылок. Между прочим, сам Ленин понимал это лучше, чем многие из «инакомыслящих» того времени. В этой связи необычайно важны те документы, которые в советскую эпоху были убраны по цензурным соображениям из «Полного собрания сочинений» Ленина.

В январе 1919 г. к Ленину обратился с личным письмом известный русский историк Н. А. Рожков.[782] Особый интерес этого письма состоит в том, что в политическом отношении они порвали друг с другом еще во время Первой русской революции. Рожков, который первоначально был большевиком, в 1908 г. присоединился к меньшевикам, в результате чего до 1914 г. нашлось немало пунктов, по которым он расходился с Лениным.[783] Письмо историка было послано Ленину не через почту, а при личном посредничестве и частичной поддержке А. М. Горького.[784] Этот редкий в своем роде документ многое проясняет относительно мышления людей того времени и свидетельствует о том, что идея введения диктатуры была, так сказать, популярной и в кругу левых политических мыслителей, противостоявших Ленину. Ссылаясь на распространение голода, Рожков считал создавшееся положение настолько трагическим, что предлагал отказаться от «нормальных» методов власти и ввести единоличную диктатуру, поскольку иначе считал возможной установление контрреволюционной диктатуры, которую, по его мнению, необходимо было обязательно предотвратить. «Владимир Ильич, — писал Рожков, — я пишу Вам это письмо не потому, что надеюсь быть Вами услышанным и понятым, а по той причине, что не могу молчать, наблюдая положение, которое мне кажется отчаянным, и должен сделать все зависящее, чтобы предотвратить угрожающие несчастья…. Хозяйственное, в частности, продовольственное положение советской России совершенно невозможно и с каждым днем ухудшается. Близится конечная страшная катастрофа… Положение здесь таково, что, например, половина (выделено Н. А. Рожковым. — Т. К.) населения Петрограда обречена на голодную смерть. При таких условиях вы не удержитесь у власти, хотя бы никакие империалисты и белогвардейцы Вам непосредственно и не угрожали».[785]

В центре аргументации Рожкова находится указание на явление, хорошо известное всем русским историкам. В голодные годы часто наблюдается высвобождение сил хаоса и террора, распад империи, страны на мелкие части или, наоборот, непомерная централизация. Исторические силы террора действовали в русских селах, выражая противоречие между хаосом, дезорганизацией, старым мышлением и новыми условиями.[786] Однако Рожков считал, что введение единоличной диктатуры должно было произойти параллельно с немедленным отказом от как раз утвердившегося в то время военного коммунизма. Иначе говоря, он предлагал отказаться от принудительных поставок зерна, от государственной монополизации торговли, прежде всего торговли хлебом, и разрешить свободную торговлю. «Не помогут, — писал он, — и все Ваши угрозы заградительными отрядами: в стране господствует анархия, и Вас не испугаются и не послушают. Да если бы и послушали, то ведь дело не в этом, — дело в том, что вся Ваша продовольственная политика построена на ложном основании. Кто бы мог возражать против государственной монополии торговли важнейшими предметами первой необходимости, если бы правительство могло снабжать ими население в достаточном количестве»?[787]

Собственно говоря, Рожков, предлагая упразднить заградительные отряды, разрешить свободную торговлю продуктами питания и организовать всероссийский рынок, сформулировал основные требования будущей новой экономической политики.[788] Это время было насыщено представлениями о диктатуре, существовавшими как у левых, так и у правых, но оригинальность Рожкова заключалась в том, что он предлагал одновременное восстановление рыночной экономики и введение личной диктатуры коммунистического вождя, которая должна была стать превентивной диктатурой, предотвращающей приход к власти контрреволюционного диктатора. «Мы с Вами разошлись слишком далеко, — писал Рожков Ленину. — Может быть и даже всего вероятнее, мы не поймем друг друга. Но положение, по-моему, таково, что только Ваша единоличная диктатура может пресечь дорогу и перехватить власть у контрреволюционного диктатора, который не будет так глуп, как царские генералы и кадеты, по-прежнему нелепо отнимающие у крестьян землю. Такого умного диктатора еще пока нет. Но он будет… Надо перехватить у него диктатуру. Это сейчас можете сделать только Вы, с Вашим авторитетом и энергией. И надо сделать это неотложно и в первую голову в наиболее остром продовольственном деле. Иначе гибель неизбежна. Но, конечно, этим ограничиваться нельзя. Надо всю экономическую политику перестроить, имея в виду социалистические цели (выделено Н. А. Рожковым. — Т. К.). И опять-таки нужна будет для этого диктатура. Пусть съезд советов облечет Вас чрезвычайными полномочиями для этого… Ваше дело судить и решить, нужно ли это».[789]

Ленин, насколько можно судить по стилю его ответного письма, ни на секунду не колебался, отвергая предложения Рожкова, однако письмом историка нельзя пренебречь ни в том, что касается теоретической оценки сложившегося положения, ни в отношении его конкретного политического содержания. И хотя речь идет о человеке, отдаленном от центра политической жизни, собственно говоря, не о политике, его письмо все же выходило за рамки простой личной инициативы. Такие меньшевистские руководители, как Ф. И. Дан и Ю. О. Мартов, уже в ноябре 1917 г. предусматривали в качестве альтернативы осужденному ими захвату власти большевиками возможность «антисемитской черносотенной диктатуры», вследствие чего запретили своим товарищам по партии участвовать в подготовке вооруженных выступлений против советской власти и большевиков, даже несмотря на то что многие меньшевики, изучая социальную базу большевистской революции, видели в ней «люмпенские элементы» и «солдатскую реакцию».[790] Следовательно, мысль о возможном появлении белогвардейского диктатора не была только «манией» Рожкова и большевиков, вскоре она воплотилась в фигурах Колчака и Деникина.

С теоретической и историко-политической точки зрения еще более интересно то, в какой степени Ленин чуждался идеи личной диктатуры и чем он при этом руководствовался. В своем ответе Рожкову[791] Ленин рассматривал эту идею отнюдь не в идеологической плоскости. Сам факт существования ответного письма (Ленин особенно неприязненно относился к ренегатам) свидетельствует о том, что Ленин обнаружил в письме Рожкова постановку существенных практических вопросов.[792] Несколько недель спустя, 13 марта 1919 г., он, не называя имен, вернулся к содержанию письма в своей речи на митинге в Железном зале Народного дома в Петрограде (эта речь также не была опубликована в советскую эпоху).[793]

В ответном письме Рожкову Ленин выделил моменты, которые хорошо освещают его теоретическую и политическую позицию. Он писал, что именно историку-экономисту необходимо принимать во внимание социальные последствия экономической политики и содействовать помощи, оказываемой бедным слоям населения, привлекать к этому делу интеллигенцию, а также поддерживать расширение общественной самоорганизации, так как восстановление свободы торговли в условиях невиданного хаоса и нищеты означало бы «победу имущих над неимущими», подорвало бы основы режима и вернуло бы господство класса собственников. «Не о свободе торговли надо думать — именно экономисту должно быть ясно, что свобода торговли при абсолютном недостатке необходимого продукта равняется бешеной, озверелой спекуляции и победе имущих над неимущими. Не назад через свободу торговли, а дальше вперед через улучшение государственной монополии к социализму. Трудный переход, но отчаиваться непозволительно и неразумно. Если бы беспартийная или околопартийная интеллигенция, вместо серенад насчет свободы торговли, составила экстренно группы, группки и союзы для всесторонней помощи продовольствию, она бы помогла делом серьезно, она бы уменьшила голод».[794]

Ленин не принял всерьез возможность единоличной диктатуры как формы правления, поскольку в организационном плане это привело бы к разрушению уже сложившегося аппарата. Не следует забывать и о том, что именно этот период был кульминационным в построении экономики военного коммунизма. В январе-феврале 1919 г. СНК принял целый ряд мер. Как раз 11 января, в день, которым было помечено письмо Рожкова, был принят декрет о продразверстке. С другой стороны, введение единоличной диктатуры означало бы отказ советов от выдвижения альтернативы буржуазной демократии, «учредительству», то есть отказ от перспективы создания демократии иного типа. Введение партийной диктатуры, как конкретизации диктатуры пролетариата, еще могло быть обосновано чрезвычайной ситуацией, однако понятие личной диктатуры до того времени отсутствовало в политическом словаре большевизма, в его представлениях и теоретической традиции. (Не случайно, что, когда десять лет спустя Сталин практически установит режим личной диктатуры, он будет популяризировать его в качестве демократии!). «Насчет “единоличной диктатуры”, - писал Ленин Рожкову, — извините за выражение, совсем пустяк. Аппарат стал уже гигантским — кое-где чрезмерным — а при таких условиях “единоличная диктатура” вообще неосуществима и попытки осуществить ее были бы только вредны. Перелом в интеллигенции наступил. Гражданская война в Германии и борьба именно по линии: Советская власть против “всеобщего, прямого, равного и тайного, то есть против контрреволюционной учредилки” — это борьба в Германии даже самые упрямые интеллигентские головы прошибает и прошибет… У себя в России считали это “только” “дикостью” большевизма. А теперь история показала, что это всемирный крах буржуазной демократии и буржуазного парламентаризма, что без гражданской войны нигде не обойтись…. придется интеллигенции придти к позиции помощи рабочим именно на советской платформе».[795]

Горький, переславший Ленину письмо Рожкова, приложил к нему и свое письмо, в котором также высказался в пользу установления личной диктатуры, но, в отличие от Рожкова, призывал Ленина в то же время не разрешать свободной торговли и сохранить государственную монополию торговли.[796] В упомянутой речи, произнесенной 13 марта, Ленин вернулся к этим проблемам в связи с конкретными трудностями Советской власти. Интерес этой речи, не публиковавшейся в советскую эпоху, состоит, помимо прочего, в том, что Ленин показал в ней связь борьбы с голодом с актуальными событиями гражданской войны, которая велась против внутренней контрреволюции.

Необходимо помнить, что ни продразверстку, ни государственную монополию торговли изобрели отнюдь не большевики. Продразверстка была введена царским правительством 29 ноября 1916 г., а монополия торговли хлебом была узаконена в первый день власти Временного правительства, 25 марта 1917 г., а осенью того же года Временное правительство направило в села вооруженные отряды для конфискации продовольствия. (Другой вопрос, какова была эффективность этих мер.) Однако шаги, предпринятые Лениным для смягчения голода, не продолжали механически эту практику. Комментируя судьбу ранее не опубликованных документов Ленина, В. Т. Логинов, в согласии с результатами исследований В. Бруса и некоторых советских историков 1970-1980-х гг., справедливо указал на то, что в конце апреля 1918 г. Ленин еще исходил из возможности мирного получения хлеба из деревни с помощью товарообмена. А несколько дней спустя он поставил в СНК вопрос о введении продовольственной диктатуры. Причиной этого было просто то, что в апреле-мае традиционные источники хлеба оказались изолированными от центральных областей. На Украине германские оккупанты привели к власти гетмана Скоропадского. В мае восстание пленных чехословаков отрезало от Центра Сибирь и часть Поволжья, более того, в июне прервались и связи с Северным Кавказом. Эта изоляция не предвещала ничего хорошего.[797]

С точки зрения нашей темы важно, что меры опиравшегося на ограничение демократии военного коммунизма, усиливая друг друга, оказывали определяющее влияние и на такие области повседневной жизни, как транспорт и передвижение населения. Вся цепь этих принудительных мер вела к складыванию директивной экономики, которая, конечно, не могла служить базой для сколько-нибудь стабильного, демократического правительства. «Советская диктатура», политическую форму которой придала Коммунистическая партия, сумела обеспечить разгром военной контрреволюции и диктатуры белогвардейских генералов на фронтах гражданской войны.[798] Однако деятельность и бюрократизация усиливавшегося государственного и партийного аппарата поставили Ленина и большевиков перед совершенно новыми проблемами. Как можно обуздать протестующие, «инакомыслящие» группировки, принадлежащие к социальной базе самих большевиков? До какой точки можно оправдывать угнетение и когда революция начинает превращаться в свою противоположность?

В то время, в 1918 г., стоявшая (точнее, сидевшая в тюрьме) вдали от событий Р. Люксембург была единственной, кто постарался дать марксистскую, внутреннюю критику русской революции. Не случайно, что и меньшевики видели в сформулированной Розой Люксембург критике большевизма подтверждение своей собственной аргументации. Мартов дошел до того, что в письме, написанном из Берлина С. Д. Щупаку 23 декабря 1921 г., оценил работу Р. Люксембург как оправдание мнений К. Каутского: «Здесь — сенсация, о которой, вероятно, Вы уже слышали: Пауль Леви издал, наконец, антибольшевистскую брошюру Розы (писана в сентябре 1918 г.), которую коммунисты скрывали 3 года и в которой она ругательски их ругает не только за Брестский мир, но и за разгон Учредительного собрания. В постановке вопроса о диктатуре и демократии она почти буквально сходится с Каутским, так что впечатление от этой публикации колоссальное».[799]

Понятно, что у любого документа, в том числе и у брошюры Р. Люксембург, может быть несколько прочтений и интерпретаций. Однако отождествление Мартовым позиций Люксембург и Каутского было более чем недоразумением, оно имело психологические причины, источник которых достаточно прозаичен: желание механически оправдать собственную политическую точку зрения. Действительно, могли ли Каутский или Мартов когда-либо в ходе революции хотя бы на мгновение согласиться с многократно цитированными строками Р. Люксембург, написанными в тюрьме в 1918 г.? Она писала: «Пусть германские правительственные социалисты вопят, что господство большевиков в России — это искаженная картина диктатуры пролетариата. Если она была или является таковой, то только потому, что она — результат поведения германского пролетариата, которое было искаженной картиной социалистической классовой борьбы. Все мы подвластны закону истории, а социалистическая политика может осуществляться лишь в международном масштабе. Большевики показали, что они могут все, что только в состоянии сделать истинно революционная партия в границах исторических возможностей. Они не должны стремиться творить чудеса. Ибо образцовая и безошибочная пролетарская революция в изолированной стране, истощенной мировой войной, удушаемой империализмом, преданной международным пролетариатом, была бы чудом. В этом отношении Ленин и Троцкий со своими друзьями были первыми, кто пошел впереди мирового пролетариата, показав ему пример; они до сих пор все еще единственные, кто мог бы воскликнуть вместе с Гуттеном: “Я отважился!”».[800]

В этот контекст укладывается и истинный смысл критических замечаний Люксембург, ее критики террора: «Свобода всегда есть свобода для инакомыслящих». Настоящая теоретическая и практическая проблема состоит в том, существовала ли реальная возможность разрешения возникшего противоречия?