2.3. Исторический спор: природа самодержавного государства

Ко времени революции 1905 г. российская социал-демократия уже имела за плечами опыт кажущихся сегодня особенно глубокими теоретических и научных дискуссий, в ходе которых были осознаны важнейшие особенности исторического развития России, обусловившие не только многие моменты, возможности и рамки политической классовой борьбы того времени, но и основные тенденции развития революции. Дискуссия о самодержавии прошла несколько этапов. Ее истоки можно обнаружить в рассуждениях славянофилов первой половины XIX века о «русской исключительности», о «негосударственное™» русского народа или именно о «всемогуществе государства» и «хранящей традиционные ценности русской общине».[343] Выступившие против них «западники» вскоре стали рассматривать «русское своеобразие» проявлением отсталости    от Запада. Этот спор вступил в новую стадию лишь в конце XIX в., в конечном итоге превратившись, подобно другим историческим разногласиям, в полемику между либералами и марксистами, больше того, в начале XX в., после первой российской революции, острая борьба развернулась и между различными течениями социал-демократии, по-разному смотревшими на самодержавие. Политическая ставка исторической оценки самодержавной власти была столь велика, что и в среде большевиков вспыхнул нарушавший их единство спор о характере самодержавного государства и вытекающих из него теоретических и политических следствиях.

К тому времени, когда Ленин включился в этот спор, Плеханов — на основе работ Гегеля, Маркса и Энгельса,[344] а также русских историков М. М. Ковалевского и В. О. Ключевского — уже сформулировал марксистскую точку зрения по вопросам самодержавного государства и общины, полемизировавшую с историческим подходом либералов, прежде всего Милюкова, находившегося в основном под влиянием Конта и Спенсера и т. н. государственной школы.[345]Эта проблематика стала предметом серьезных дискуссий среди социал-демократов в период первой русской революции, когда перед ними встала необходимость определить свое отношение к либеральной буржуазии и крестьянству. Большевики выработали свою позицию по этим вопросам на III съезде в апреле 1905 г., а меньшевики — на женевской конференции, после чего и те и другие совместно обсудили свои взгляды на IV, а затем на V, лондонском, съезде партии 1907 г. За это время было написано множество исторических работ по данной теме.

В ходе дискуссии по аграрному вопросу Плеханов, полемизируя с Лениным, снова подчеркнул, что, по его мнению, в развитии русского крестьянства определяющую роль играл «азиатский застой», «китайщина». Он утверждал, что Ленин не понимал сущности этой исторической аналогии, сравнения России XX века с Китаем XVI века, того, что «аграрная история России более похожа на историю Индии, Египта, Китая и других восточных деспотий, чем на историю Западной Европы».[346] В определенной степени Плеханов сделал шаг назад по сравнению со своей собственной, сформулированной в работе «Наши разногласия» (1884) позицией, согласно которой вопрос общины должен изучаться не только в рамках сопоставления России и Востока. Тогда Плеханов видел основную характерную черту своеобразного развития России в его «колебаниях» между Западом и Востоком и подчеркивал разрушительное влияние западного развития на русское крепостничество.[347]На съезде Ленин напомнил Плеханову о том, что поскольку в Московской Руси была национализация земли, то в ее экономических отношениях преобладал азиатский способ производства, а между тем в отношении России XX века, когда доминирующим стал капиталистический способ производства, от доводов Плеханова практически ничего не остается. Плеханов смешал два вида национализации, что Ленин не без основания назвал «анекдотической» ошибкой[348]; он смотрел на «азиатский момент» как подчиненный элемент капиталистического способа производства. Не нужно и говорить, что политической ставкой этой дискуссии, связанной с формационной теорией, был выбор между большевистской концепцией национализации земли и меньшевистской концепцией «муниципализации». Историческая оценка российского государства складывалась в рамках политических споров, возникших в связи с революцией и ее поражением.

Столыпинские аграрные реформы, стимулировавшие распространение капиталистической частной собственности в деревне, указывали на изменение в политике, больше того, в самой природе самодержавия. Пользуясь словами Ленина, можно сказать, что самодержавие сделало решительные шаги «по пути превращения в буржуазную монархию». В этой связи возникло три спорных вопроса. Первый из них был представлен неославянофильскими и этатистскими идеями авторов сборника «Вехи», которые в религиозно-философском обличье служили делу защиты самодержавия. Идеологической задачей сборника было «спасение российского государства» от революции, от «вероотступничества интеллигенции».[349] Сформулированный Струве новый государственный национализм    одновременно оправдывал внешнеполитические устремления самодержавия и патриотическую мобилизацию интеллигенции на защиту российского государства,[350] став тем самым предвестником концепции, обязывавшей интеллигенцию поддерживать участие России в мировой войне. Милюковское направление либерализма в научном отношении противодействовало религиозно-философской экспансии вехизма, однако при этом не принимало революционных выводов, не разделяло требование свержения самодержавия. Российские марксисты видели в вехизме усиление «русского Бисмарка»,[351] а в милюковщине — своего рода западническую эволюцию самодержавия. Взгляды российских марксистов отличали от позиции либералов прежде всего два основных момента. Первым из них было, конечно, распространение теории классовой борьбы на историческое изучение российского государства. Марксисты говорили не о российском государстве вообще, а исследовали изменение его исторических форм и классовый характер. Во-вторых, они связали развитие российского государства с экономическими факторами, прежде всего с особенностями распространения капитализма в России. Как большевики, так и меньшевики сознательно стремились к самостоятельному анализу исторического развития России, соответствующему их собственным политическим концепциям.[352]

Троцкий пришел к выводу, что в России, в отличие от Запада, где сложилось равновесие экономически господствующих классов, именно «их социальная слабость и политическое ничтожество создали из бюрократического самодержавия самодовлеющую организацию». В этом смысле Троцкий после 1907 г. определил место царизма между европейским абсолютизмом и азиатским деспотизмом. Тем самым он получил и ключ к пониманию эволюции царского самодержавного государства, подчеркнув его роль демиурга в экономике (и одновременно «предсказал» колоссальную роль государственной власти и в случае социалистического политического переворота).[353] Ведущий экономист меньшевиков П. П. Маслов, собственно говоря, как и Ленин, видел главное препятствие «модернизации» в том, что крупноземлевладельческая аристократия препятствует реформам Столыпина, и к тому же значительная часть иностранных капиталов, поступивших в форме государственных займов, была употреблена не на модернизацию производства, поскольку капитал не был заинтересован в развитии отраслей, работающих на массовое потребление.[354]

В среде меньшевиков не хватало понимания того, что в России экономическая роль государства начала расти тогда, когда началось стремительное развитие капитализма. Это своеобразное противоречие нашло буквально парадигматическое отражение в самодержавной форме государства. Коллизия архаичного и современного выразилась в значительной самостоятельности государства, а также в политической слабости и неоформленности стоящих за ним общественных сил. В 1910 г. получивший известность после революции историк-большевик М. С. Ольминский (М. Александров),[355] близкий соратник Ленина по работе в «Правде» и других большевистских изданиях, вместе с самым знаменитым большевистским историком М. Н. Покровским, опираясь на вульгаризованную интерпретацию марксизма, «перенесли» анализ исторической роли и функций российского государства в контекст теории классовой борьбы.[356] Для Ольминского-Александрова главным противником было либеральное понимание государства. В борьбе с ним он пытался доказать, что российское государство, российский абсолютизм означает политическую власть дворянства, и это самодержавное государство непосредственно служит экономическим интересам дворян-помещиков. Поэтому все взгляды, касающиеся противоречий между государством и дворянством, историк считал простыми предрассудками, проявлением либерально-милюковской доктрины надклассового государства.[357] В связи с этим он выступал даже против работы К. Каутского «Движущие силы и перспективы русской революции», прежде всего потому, что, как он считал, Каутский «недооценил силу народных масс» и понимал историю как историю правителей, а не народов.[358] Ольминский поставил на один уровень такие исторические формы государства, как абсолютизм, конституционную монархию и демократическую республику, поскольку все они были «политическими организациями какого-либо класса или классов». Важнейший недостаток этого сильно вульгаризованного понимания государства и классовой борьбы состоял не в его упрощенности и ненаучности, а в том, что на нем нельзя было построить сколько-нибудь стройной революционной политики. Ленину пришлось выступить с критикой этой точки зрения и вытекающими из нее политическими выводами, хотя он сделал это неохотно, поскольку в организационном плане Ольминский принадлежал к большевикам.

Для понимания исторических обстоятельств необходимо знать, что полемика с либеральными концепциями истории велась некоторыми историками, пытавшимися любой ценой доказать, что капитализм в России уже в течение столетий развивается по западной схеме, с таким пылом, что и сам Маркс был «уличен» ими в «либеральном уклоне». В конце 1908 г. Д. Рязанов опубликовал сокращенный перевод знаменитой (и долго замалчивавшейся) работы Маркса «История тайной дипломатии XVIII века» и своего рода критический разбор взглядов Маркса на немецком (а в 1918 г. — и на русском) языке. Рязанову не понравилось, что Маркс искал «колыбель Московии» в «кровавом болоте монгольского рабства», потому что это противоречило тезису о капиталистическом прошлом России, и, по предположению Рязанова, этим можно было доказать представление либералов о российском государстве как «демиурге» российской истории.[359] Конечно, изображение Маркса «наивным демократом    или либералом» не могло вызвать согласия Ленина.

За теоретическими и историческими ошибками некоторых большевистских идеологов и историков Ленин обнаружил «левацкий» отзовизм, возникший в его собственной партийной фракции и недооценивавший значение думской социал-демократической пропаганды, больше того, выступавший за отзыв депутатов из Думы. Позиция Ольминского, со всей ее теоретической и методологической слабостью, делала невозможной выработку в сфере политики промежуточных требований, переходных этапов, ведущих к конечной революционной цели. Эта позиция поставила под сомнение весь смысл политической борьбы за республику и демократические свободы. По сходным причинам Ленин полемизировал в то время и с появившейся в «Правде» Троцкого платформой, которая противостояла декабрьскому постановлению РСДРП 1908 г. В первом тезисе этой платформы, в согласии с позицией Ольминского, о повороте 1907 года говорилось следующее: «…3-июньский режим есть “фактическое неограниченное господство дворян-помещиков феодального типа,” причем дальше указывается, что они “прикрывают самодержавно-бюрократический характер своего господства лжеконституционной маской фактически бесправной Гос. думы”. Если помещичья Дума “фактически бесправна” — а это справедливо — то как же может быть “неограниченным” господство помещиков? Авторы забывают, что классовый характер царской монархии нисколько не устраняет громадной независимости и самостоятельности царской власти и “бюрократии”, от Николая II до любого урядника. Эту ошибку — забвение самодержавия и монархии, сведение ее непосредственно к “чистому” господству верхних классов — делали отзовисты в 1908–1909 году… делал Ларин в 1910 году, делают некоторые отдельные писатели (например, М. Александров), делает ушедший к ликвидаторам Н. Р-ков (Н. Рожков, историк. — Т К.)».[360]

Сам Ленин уже в декабре 1908 г. в заметке «Проект резолюции о современном моменте и задачах партии» определил третьеиюньский режим как изменение характера самодержавия в интересах сплотившихся вокруг него, но ведущих между собой борьбу господствующих групп. Этот вывод по существу остается верным и ныне: «Открыто закреплен и признан государственным переворотом 3-го июня и учреждением III Думы союз царизма с черносотенными помещиками и верхами торгово-промышленной буржуазии. Став по необходимости окончательно на путь капиталистического развития России и стремясь отстоять именно такой путь, который сохранил бы за крепостника-ми-землевладельцами их власть и их доходы, самодержавие лавирует между этим классом и представителями капитала. Их мелкие раздоры используются для поддержания абсолютизма…»[361]

Осознав «относительную самостоятельность» государственной власти, самодержавия, Ленин уже в начале ноября 1908 г. указал на бонапартистские черты «нового» режима, на «аграрный бонапартизм» Столыпина. В статье «Об оценке текущего момента» он предсказал неизбежность аграрной революции, «конфискации всех помещичьих земель» в том случае, если сложившийся режим и реформы Столыпина, нацеленные на передачу общинных земель в частную собственность, столкнутся с сопротивлением антагонистических групп. Ни крестьянство, ни помещичья аристократия не были удовлетворены этими реформами, и интересы последней обусловили покушение, оборвавшее в 1911 г. жизнь Столыпина. Все эти социальные и политические конфликты послужили опорой для бонапартистского механизма власти.[362] Ленин удачно предсказывал, что «успехи» Столыпина в лучшем случае могут привести «к выделению слоя сознательно контрреволюционных, октябристских крестьян», в то время как основные массы крестьянства останутся в «лагере революции». Это соотношение сил не могло проявиться в Думе, однако «подделанное большинство черносотенцов плюс октябристов», обусловленное избирательным законом, на котором видны черты бонапартизма, не могло прикрыть все более очевидное «противоречие между фактически всецело господствующим черносотенным самодержавием и показной внешностью буржуазной “конституции”».[363]

В споре со своими оппонентами Ленин уточнил свою позицию в двух отношениях: с одной стороны, по вопросу бонапартизма и изменения социального характера монархии, а с другой стороны, в связи с определением направлений аграрного развития России. В одной из своих статей, опубликованной в конце 1911 г., он охарактеризовал социально-политический строй, сложившийся после революции, и осветил соотношение «старых и новых» моментов развития. Он указал на роль столыпинских реформ в эволюции монархии и подчеркнул важность связи государственной бюрократии с торгово-промышленной буржуазией: «…отрицать буржуазный характер современной аграрной политики, отрицать вообще “шаг по пути превращения в буржуазную монархию” могут только люди, совершенно не вдумывающиеся в то новое, что принесено первым десятилетием XX века, совершенно не понимающие взаимозависимости экономических и политических отношений в России и значения III Думы… “Почерпая силы” от поддержки верхов буржуазии, бюрократия рекрутируется не из них, а из старого, совсем старого… поместного и служилого дворянства».[364]

Ленин подчеркивал и особенности буржуазной деятельности царской бюрократии, которая придавала этой деятельности исключительно крепостнический характер: «Ибо, если есть разница между буржуазностью прусского юнкера и американского фермера (хотя оба они, несомненно, буржуа), то не менее очевидна и не менее велика разница между буржуазностью прусского юнкера и “буржуазностью” Маркова и Пуришкевича. По сравнению с этими последними прусский юнкер прямо-таки “европеец”!»[365]

Взвешенные взгляды Ленина на эволюцию российской монархии могут вызвать удивление прежде всего у тех, кто склонен придавать второстепенное значение историческим аргументам, историческому обоснованию политических работ Ленина и, тем самым, сознательно или несознательно не учитывает связи между ленинскими политическими оценками и историкотеоретическими высказываниями. Между тем Ленин еще в 1902 г. отмечал, что за своеобразным развитием самодержавия как «до некоторой степени самостоятельно организованной политической силы» стоят особые интересы «могущественных чиновников», и как тогда, так и позже указывал на многовековые корни этого явления, к которым, наряду с восточным деспотизмом, принадлежали в начале XX в. и определенные черты новейшей европейской цивилизации. Размышляя о развитии российского капитализма, Ленин, наряду с многоукладностью, то есть сосуществованием различных общественно-производственных форм, писал о «восточной», торгово-ростовщической эксплуатации, о значительной роли «черносотенно-октябристского» капитализма.[366] В «смешанном развитии» видел Ленин и своеобразие аграрных отношений, для которых было характерно, с одной стороны, появление элементов «американского пути», а с другой стороны, даже после реформ Столыпина, сохранение «азиатских», «турецких» черт. В целом Ленин считал современный русский капитализм «средневековой» «военно-бюрократической» формой империализма, включающей в себя основное противоречие между «прогрессивным промышленным и финансовым капитализмом», с одной стороны, и «самой дикой» деревней — с другой.[367]

В этот период времени Ленин подверг критике и исторические воззрения одного из меньшевистских течений, т. н. ликвидаторства (выступавшего за ликвидацию нелегальных партийных структур и создание легальной партии). Несколько упрощая, можно сказать, что ликвидаторы были «заинтересованы» в преувеличении «европейских» черт российского развития, поскольку рассчитывали на то, что западная схема развития «с опозданием» повторится и в России. (Сегодня мы сказали бы, что речь шла о появлении в российской социал-демократии более или менее продуманной «модернизационной парадигмы»). Ведущий идеолог меньшевиков Г. В. Плеханов, отвергая «ликвидаторство» и вступив в борьбу против либерального понимания истории, тем не менее, в основном заимствовал историческую концепцию русского государственного развития П. Н. Милюкова. Плеханов был вынужден приспосабливать свою историческую аргументацию к убеждению меньшевиков, что российский капитализм способен следовать «европейскому образцу», однако этому противоречили утверждения Плеханова о присутствии в России азиатского способа производства, которые означали, что Плеханов, именно в отличие от Ленина, сильно преувеличил роль «некапиталистических» форм в развитии России.[368] Уже во время дискуссии о первой программе партии (1902 г.) Ленин указал на это вопиющее противоречие, содержавшееся и в плехановском проекте программы: «Плеханов говорил о капитализме вообще» и затемнил вопрос о «специально-русском капитализме», а между тем программа партии «должна дать свод и руководство для агитации против русского капитализма», необходимо выступить «с прямым объявлением войны именно русскому капитализму», соединив таким образом теорию с практикой.[369] Как мы видели, ранние методологические и теоретические разногласия между Плехановым и Лениным отражались в оценке проблемы азиатского способа производства. Плеханов и позже не отказался от своей ранней концепции борьбы «азиатского» и «европейского» в российской истории, в этой схеме он рассматривал и события февраля и октября 1917 г. Такая интерпретация имеет приверженцев и сегодня. В отличие от Ленина или Троцкого, Плеханов исходил не из своеобразной комбинации, совмещения двух тенденций развития, а жестко противопоставлял исторические категории, абсолютизируя их в их чистых формах. Собственно говоря, именно от Плеханова исходит та снова «вошедшая в моду» после распада СССР мысль, что февральская революция укладывалась в процесс политической «европеизации» России, в то время как октябрьская, наоборот, привела к восстановлению «российского своеобразия», «восточных», «азиатских» черт развития. [370]

На основании своих ранних занятий историей Ленин понял, что не следует недооценивать противоречивые интересы и политические противоречия внутри господствующих классов и группировок, поскольку, как показали события 1905 г. (и с еще большей очевидностью — 1917 г.), отчасти именно этими противоречиями был вымощен путь к революции. Ленин выделял внутри «помещичьего лагеря» два течения, которые позже были определены в исторической науке как «бонапартистское» и «легитимистское».[371] «Бонапартистское течение» учло некоторые результаты революции, в том числе реформы Столыпина, а также склонялось к уступкам консервативной буржуазии и развивающемуся капитализму. Для помещичьего «легитимизма» была характерна приверженность старой монархии и защита самодержавия даже от самой монархии, как это выражалось в деятельности черносотенца Пуришкевича или Маркова. Ленин не считал направленным против существующего строя присоединение либералов к «либеральной» экономической политике Столыпина, то есть к попытке дальнейшего распространения капитализма в деревне. Ссылаясь на опыт, извлеченный Марксом и Энгельсом из истории французского бонапартизма, он высказал мнение, что защита собственнических классов от пролетариата не сходит с повестки дня и тогда, когда буржуазия оказывает давление на дворянство. Абсолютная монархия перерастает в буржуазную монархию, что является последней стадией буржуазной революции. Для защиты своих экономических интересов буржуазия отказывается от значительной части политической власти в пользу крупнопоместной аристократии, царской бюрократии и т. д. В конце 1911 — начале 1912 г. Ленин писал в журнале «Просвещение», что либералы охотнее поделятся властью с черносотенцами, чем пойдут на сотрудничество с демократическими силами. «Буржуазия Вехов, Струве и Милюкова» выберет Пуришкевича в противовес массовым демократическим движениям: «Задача либерала — “попугать” Пуришкевича так, чтобы он “потеснился”, побольше места уступил либерализму, но так, чтобы отнюдь не могли при этом вовсе устранить с лица земли все экономические и политические основы пуришкевичевщины».[372]

Суть бисмарковско-столыпинского бонапартизма состояла не просто в лавировании между буржуазией и помещиками, а в том, что монархия принимает буржуазные черты, приспосабливается к требованиям капиталистического развития. [373] В то же время Ленин ясно видел, что российское самодержавие, царизм, который, в отличие от бисмарковского режима, «оставался бессильным на почве мировой конкуренции современных капиталистических государств и был оттесняем все более на задний план в Европе», вступил в союз с самыми реакционными политическими силами и «в союзе с черносотенным дворянством и крепнущей промышленной буржуазией пытается ныне удовлетворить свои хищнические интересы путем грубо-“националистической” политики, направленной против окраин, против всех угнетенных национальностей… в частности и путем колониальных захватов, направленных против ведущих революционную борьбу за свободу народов Азии (Персия, Китай)».[374]

Таким образом, осуществленный Лениным анализ российского капитализма сочетался с изучением структуры мировой системы капитализма и определением места российского капитализма в этой системе (к этому вопросу нам еще придется вернуться позже). В конечном итоге этот анализ очертил интеллектуальные рамки политической деятельности Ленина и по существу обусловил другие аспекты его теоретической деятельности.