ПЕРВАЯ АТАКА

Целый день 10 августа сорок четвертого года стрелковый батальон старшего лейтенанта Нилова атаковал небольшую молдавскую деревеньку, разбросавшую приземистые серые домики по склону пологой, распаханной высоты. Нашей правофланговой роте досталось самое трудное направление. Трудным оно было потому, что наступать приходилось чуть правее деревеньки и, в случае успеха, бойцы не могли укрыться за ее плетнями и хатами, оказывались все время на виду у врага. К тому же до самой вершины холма предстояло бежать в гору. А вражеский огонь одинаково прицельно хлестал по цепи и с вершины высоты, и с околицы.

Когда батальон сосредоточился в глубокой придорожной канаве, обсаженной корявыми, черными от старости вербами, комбат Нилов где перебежками, а где ползком пробрался в правофланговую роту.

Командира батальона бойцы немного побаивались. Невысокого роста, щуплый, он был необыкновенно подвижен и сварлив. С худощавого, еще безусого лица, казалось, никогда не сходила хмурая суровость, а временами и беспричинная ярость. Когда полк находился на отдыхе, переформировывался и пополнялся людьми и техникой, а затем шел на передовые позиции занимать свой участок, не раз приходилось видеть, как невесть за что распекал Нилов какого-нибудь вкрай растерявшегося бойца. Впрочем, все кончалось благополучно.

Бывалые фронтовики только посмеивались. Они-то знали, что в бою Нилов был храбр, всегда рвался вперед, и бойцы прощали ему неуравновешенность ершистого характера.

А вот заместитель комбата по политической части, или, попросту, замполит капитан Асамбаев был совсем другим. Тоже невысокого роста, но коренастый, он мало походил на бравого офицера-фронтовика. На круглом и широком, с узкими раскосыми глазами лице всегда светилась добрая и мудрая улыбка. Будто случайно оказались на нем широкая, с мятыми полевыми погонами мешковатая шинель, кирзовая кобура с пистолетом на старом солдатском ремне и какая-то полудомашняя овчинная шапка еще довоенного образца. Любили Асамбаева за ровную доброту, за смешной казахский выговор и за то, что всегда был с бойцами, находя для них такое слово, в котором только и нуждались они в тот час, в ту минуту. А еще любили замполита той безотчетной любовью, какую сохраняют ученики на всю жизнь к своему наиболее уважаемому школьному учителю. Всем почему-то казалось, что Асамбаев и в самом деле был учителем в каком-нибудь далеком казахском городишке. Он, наверное, любил возиться с детишками, да так и осталась у него с тех пор на лице эта добрая мудрая улыбка.

— В атаке не останавливаться и не оглядываться! — крикнул Нилов, чтобы слышала вся цепь. — Только вперед! Достичь высоты одним махом! Если же кто струсит…

Что будет с теми, кто струсит, Нилов досказать не успел. Рядом с канавой ухнул тяжелый немецкий снаряд. Ходуном заходила под нами стылая мокрая земля. Запершило в горле. Облепило грязью, опрокинуло с металлических ног мой ручной пулемет Дегтярева. Где-то рядом застонал раненый.

Собственно, комбат мог бы и не напоминать нам, что делать в атаке. Известное дело — вперед и только вперед, куда же еще.

Что касалось меня, то тут дело ясное. Это была моя первая в жизни атака, и она почему-то совсем не страшила. Где-то мелькнула в памяти лихая лавина чапаевцев, веселых, неунывающих моряков-кронштадтцев, идущих в штыки на врагов революции. Смерть? Убьют? Так уж и убьют с первого раза. Если такое и случится, то наверняка с кем-нибудь другим, но не со мной. В мои-то семнадцать лет чего бояться…

— В атаку! Впе-ре-ед!..

Какая-то неведомая сила выбрасывает из канавы.

Что было дальше, помнится смутно. Лихой, стремительной и ошеломляющей, как думалось, атаки не получилось. Просто сначала бежали по густому жирному месиву чернозема, а потом выдохлись, перешли на шаг. Бешено колотилось, рвалось из груди сердце, свистел воздух в сухой, словно луженой глотке. Вырывались из суставов ватные ноги. Какими-то безразличными казались тонкое вжиканье пуль над головой и вспышки дымно-огненных фонтанов по сторонам.

— Вперед! Ур-р-ра!

Кричу вместе со всеми, но звук получается прерывистым, хриплым и не очень-то грозным. Но с этим разноголосым призывным криком тело будто стало невесомым и легким. Куда-то исчезла невероятная усталость. Ноги сами несут вперед. Только дрожь пулемета от коротких очередей напоминает, что стреляю вместе со всеми, что я, как и другие, иду в атаку, делаю то, что и нужно в такой обстановке.

Вдруг чем-то горячим стегануло по ногам, и я с маху падаю в грязь. «Кажется, ранило. А ведь может и убить…»

Рядом шлепается второй номер Саша Белышкин.

— Вперед!..

Снова вскакиваю, бегу дальше и чувствую, что ноги все же держат. Значит, не ранен, только почему-то сильно печет выше колена.

И тут впервые замечаю фашистов. Они выскакивают из окопов и, пригнувшись, петляя, бегут за бугор. Стоя, даю длинную очередь. Попал или нет — не знаю.

С ходу перемахнули пустые немецкие окопы. То тут, то там в разных позах кулями лежат убитые в грязных, мышиного цвета шинелях, в стальных касках на головах.

— Вперед!

Идем дальше, на ходу стреляя по противнику.

Где-то слева вспыхнула яростная стрельба, и тотчас нашей правофланговой роте пришлось развернуться фронтом на деревню. Похоже, враг контратаковал батальон во фланг.

Спешим. Таинственно нахохлились под черными соломенными крышами маленькие домики. Что-то опасное и тревожное чудится в проломах темных окон, за покосившимися плетнями, под серыми стрехами хат.

— Та-та-та-та! Фиу-фиу!

Злыми шершнями шипят над головой горячие пули. Торопливо, взахлеб бьют с околицы вражеские пулеметы. Успел заметить: под низким порогом крайнего дома нервно бьются бледно-голубые вспышки. Бросаюсь на землю, торопливо ловлю на прицел порог, и «дегтярь» дрожит привычной мелкой дрожью.

Очередь. Еще очередь, и затвор звонко шлепает впустую. Кончились патроны…

— Белышкин, диск!

Нет Белышкина. Куда и когда исчез мой напарник — не знаю. Торопливо рою углубление в мокрой, холодной земле, судорожно насыпаю перед головой спасительный холмик и неведомо кому кричу:

— Патро-оны!

Залегла рота под сильным прицельным огнем. Похоже, кончались патроны не только у меня.

Где же Белышкин? Нету Саши. Оглядываюсь назад. Ползет ко мне пожилой, смуглый боец, должно быть, казах. Смешно обвисли мокрые черные усы. Широкоскулое лицо искривлено напряжением и усталостью. Темные угольки глаз, не мигая, смотрят на меня. Что-то издали кричит непонятное. Прислушиваюсь.

— Патроны!.. Командир посылал…

Неумело, мешковато и грузно ползет боец. Роет носом землю, а высоко поднятый зад, словно напоказ, ритмично колышется из стороны в сторону над черной пахотой.

Приготовил пустой и единственный диск, набиваю его патронами.

Дикий крик заставляет оглянуться. В пяти шагах, срывая окровавленную рубаху, в предсмертных судорогах корчится боец-казах. Кто-то вскрикнул и умолк справа.

— Снайпер! Не высовываться! — раздается по цепи.

Снайпер — это плохо. Еще сидя в обороне, в наспех отрытых, заснеженных траншеях, услышал я это зловещее слово. Не только услышал, но и почувствовал: однажды чуть высунулся из ячейки и что-то раскаленное и острое тут же пронзило недавно полученную шапку. Опалило волосы на макушке.

— Легко отделался, парень. Смотри, что получится, — ладит мой пожилой сосед лопату со сломанным черенком. Медленно поднял ее над бруствером, прислушался. Цок! Брызнули искры.

— Во! Точно положил. В аккурат посередине…

За деревней вновь вспыхнула частая стрельба. Донеслось протяжное и злое:

— А-а-а-а!..

— Вперед! Ура! Это снова нам.

В который раз с трудом отрываемся от спасительной земли, бежим дальше.

Деревню взяли только к вечеру, когда на землю опускались сырые туманные сумерки. Сразу же за околицей остановились, наспех вырыли окопы и повалились в изнеможении. Наступать дальше не было сил, а главное — кончились патроны.

Неожиданно прибился Белышкин. Без шапки. С грязной брезентовой патронной сумкой, в которой оказался один-единственный полный диск. Радуется, торопливо и взволнованно рассказывает, что с ним произошло. Оказывается, оглушило парня миной. Не помнит, как опрокинулся навзничь, сколько пролежал на стылой мокрой земле. Очнулся и в судорожном, до икоты ознобе, не сразу понял, где он и что с ним случилось. А когда в голове прояснилось, по звукам стрельбы пошел к своим, еле нашел меня на самом правом фланге батальона.

Над обороной установилась непривычная тишина. Командиры забеспокоились: уснут смертельно уставшие бойцы, а вдруг фашисты предпримут контратаку? Установили дежурных, приказали им изредка постреливать, чтобы враг знал — в наших окопах не дремлют.

— Пулеметчики, сколько осталось патронов? — шепчет выползший из серой, дрожащей от сполохов ракет туманной мути замполит Асамбаев.

— Неполный диск…

— Стрелять короткими, лишь бы слышали, что не спим. Патроны должны скоро поднести…

Волнуется замполит. Пополз дальше. И здесь без него не обходится…

Только теперь можно перевести дух, собраться с мыслями, осмыслить первую в моей жизни атаку. Стеганули меня по ногам, оказывается, разрывные пули. Вырвали в тяжелых зимних брюках два добрых клока ваты, обожгли ногу огнем и мелкими осколками. Только и всего.

Тянет в сон. Голова тяжело обвисает, неудержимо клонится вниз, пока не ткнешься носом в холодную мокрую землю. Вздрогнешь испуганно: «Нельзя спать!» И торопливо нажмешь податливый спуск:

— Та-та-та…

Чтобы хоть на минуту сомкнуть липкие, непомерно тяжелые веки, забыться коротким, бесконечно желанным сном, устанавливаем с Белышкиным поочередное дежурство. Как удивительно приятно и безмятежно спится, хотя рядом, над головой, время от времени ровно стучит пулемет. Но ты плывешь в объятиях сладкого забытья и каким-то особым чутьем воспринимаешь, что все спокойно, что тебя еще не будят, и блаженный отдых продолжается.

Сменяю Белышкина. Он тут же ткнулся лицом в землю и мгновенно уснул. Встряхиваю головой, с трудом держу тяжелые веки, прислушиваюсь.

По обе стороны глухо бормочет неусыпный фронт, а на нашем участке застыла зловещая, напряженная тишина. Лишь слышны за горой какие-то крики, приглушенный шум, урчание моторов.

На окопы наползает холодный сырой туман. Меркнут звезды. Вспышки осветительных ракет не раздвигают темноту, а делают ее какой-то мутной, неправдоподобной, словно земля погрузилась под воду.

Неведомо откуда доставили и начали разносить по обороне куски крупно нарезанного черного, заскорузлого хлеба и густо посоленного сала. Но есть не хотелось. Хотя бы глоток воды. Под локтями и коленками слышится холодная влага, а пить нечего.

Но главное — патроны, гранаты… Как неуютно и тревожно в холодном окопе, когда пусты пулеметные диски, а в автомате Белышкина всего-то патронов на несколько коротких очередей. Гранат у нас вовсе нет. Когда же их поднесут? Чем отбиваться, если полезет враг в контратаку?

Видимо, о том же думают другие бойцы, потому что слышен в темноте их тревожный говор и нервная суета.

А на противоположных скатах высоты все громче, все ближе какая-то неясная возня, приглушенные крики.

Бужу Белышкина. Он судорожно хватается за автомат, спросонку вскакивает, не зная, что делать.

— Тихо, лежи… Слышишь, фашисты что-то затевают…

Снова появляется Асамбаев. Он выплыл из мутной влажной темноты, все такой же неторопливый, мешковатый и спокойный.

— Как дела, орлы? — шутливо, буднично спрашивает Асамбаев и ложится рядом.

— Патронов почти нет…

— Сейчас будут. Смотрите вперед, — весело, нараспев говорит Асамбаев и внезапно растворяется в темноте.

Нам непонятна веселость Асамбаева, кажется совсем неуместным в такой тревожной обстановке его невозмутимое спокойствие, безразличие и к таинственному шуму за высотой, и к тому, что у нас почти совсем нет боеприпасов. Но на душе стало спокойнее.

Подул ветер. Словно распахнулась, сдвинулась темная занавеска. Выплыла бледная, чуть ущербленная луна. В тот же миг почудилось, что против неба вершина высоты как-то странно шевелится, выгибается, будто по ней перекатываются волны.

— Фашисты!

Враз ожила оборона. Вразнобой забухали винтовки. Фыркнули автоматы. Коротко и дробно застучали пулеметы. Где-то слева, явно наугад, ухнула бронебойка. Вскоре яростная стрельба гремела по всей наспех занятой обороне. И над всей этой беспорядочной, торопливой огненной скороговоркой звенел в темноте знакомый, со смешным акцентом, голос Асамбаева:

— Бей их, подлецов! Бей проклятых!

Мы с Белышкиным скупо стреляли короткими очередями по расплывчатым силуэтам, по неясному шевелению на фоне подсвеченных луной облаков. Били, пока не звякнул затвор по пустому патроннику. Расстрелян последний диск…

Заметно слабел огонь во всем батальоне. Кончались патроны и у других.

Ночную контратаку противник начал тихо. Должно быть, пытался сблизиться на предельно малое расстояние, смыть нас единым ударом. Видимо, удалось ему снять охранение и незаметно подобраться на бросок гранаты. Наш шквальный огонь прижал фашистов к земле, и они залегли где-то совсем рядом. То тут, то там в нашем расположении вспыхивал сноп искр, слышались оглушительный взрыв и тонкий свист осколков — лопались брошенные немцами гранаты. Одна из них разорвалась совсем близко, и обломок длинной деревянной ручки упал рядом с пулеметом.

Высоко в небо взлетела красная ракета. В темноте послышались короткие лающие команды, непонятный, все нарастающий шум…

И как раз в это время в окопы доставили патроны. Никогда раньше, да и до самого конца войны, не встречались мне патроны в такой неудобной упаковке. То были не просто пакеты из обычной многослойной, густо просмоленной бумаги, а какие-то цинковые коробки, наглухо закупоренные со всех сторон. Саша Белышкин притащил две такие коробки и сейчас, чертыхаясь, нервно возился с ними в темноте, не зная, что делать.

— Руби лопатой! — кричит по соседству Вася Седак.

Справа и слева уже слышались звонкие удары лопат.

Эх, успеть бы! Напряжение растет с каждой минутой. Впереди все громче слышится многоголосый рев врага.

— Братцы! — вдруг раздался в темноте необычно взволнованный, веселый и звонкий голос Асамбаева. — Сегодня освобождена Одесса! Наши войска взяли Одессу! Бей фашистов! Ура, братцы!

На миг притихла оборона, а потом еще дружнее зазвенели лопаты о металл патронных коробок. Чаще забухали винтовки. Сухо затрещали короткие автоматные очереди. В центре боевого порядка сначала робко, а потом все уверенней, солидно задудукал «максим».

Мы с Белышкиным успели набить три диска, когда темнота взорвалась криком, топотом ног, беспорядочной стрельбой. Фашисты приближались.

— Одесса наша! Бей их, в душу, в печенку!.. — гремел Асамбаев. — Бей!.. Ура!

И завернул добрый, мешковатый, всегда улыбчивый, с лицом скромного сельского учителя замполит такое словечко, что даже в этой обстановке кто-то восхищенно крякнул и громко захохотал.

По цепи рот волнами перекатывается громкое «ура».

Шквал огня. Крик всеобщего возбуждения, решимости и ликования. Кто-то выскочил из окопа, чтобы схватиться врукопашную. Кто-то поднялся над бруствером и вел огонь в полный рост по уже повернувшим вспять гитлеровцам.

Преследовать врага в темноте было нельзя — можно перестрелять друг друга или напороться на засаду.

…Утром, обходя трупы врагов, батальон цепью пошел вперед. А вечером поредевшие роты были переведены во второй эшелон нашего 125-го стрелкового полка.

Наш расчет снова увидел Асамбаева на второй день, когда батальон, перед получением новой задачи, расположился в неглубокой лощине и бойцы, присев на пригретую солнцем сухую прошлогоднюю траву, молча дымили самокрутками. Пока комбат с командирами рот проводил рекогносцировку, замполит рассказывал бойцам о делах на фронте, в далеком тылу, о том, что ожидает нас впереди. Рассказывал все тем же мягким и ровным, со смешным акцентом голосом, с той же доброй улыбкой на широком лице с узкими раскосыми глазами. И совсем не верилось, что это тот самый Асамбаев, чей голос в прошлую ночь звенел набатом, что это он так кстати ввернул словечко. Даже бывалые, видавшие виды фронтовики крякнули тогда от удовольствия и восхищения, забыв и об опасности, и о том, что почти не осталось патронов. Они уже знали: припасенная новость об освобождении Одессы, крепкое непечатное словцо были в те критические минуты последним резервом Асамбаева.