ЗАСАДА

Бой был тяжелый и затяжной.

Ночью скрытно заняв исходный рубеж, батальон на рассвете начал атаку с голой, еще осенью распаханной высоты. А сейчас была ранняя весна. Снег почти сошел и только кое-где по глубоким балкам и с теневой стороны глинистых обрывов безымянной речушки виднелись его холодные грязно-серые островки. Солнце еще не успело подсушить проснувшуюся после зимней спячки землю, и грязь стояла непролазная. В маслянистом сыром суглинке вязли ноги вездеходной пехоты, не хотели крутиться колеса станковых пулеметов, легких пушек сопровождения и повозок с боеприпасами. Лошади, выбиваясь из сил, рвали постромки, ломали дышла и зачастую просто не могли сдвинуться с места.

Сначала все шло неплохо. После десятиминутного артналета растянутая цепь батальона дружно пошла вперед. С небольшой возвышенности хорошо было видно, как наши бойцы, подоткнув за ремни полы шинелей, неторопливо и уверенно шли на сближение с противником. Вдоль цепи горохом рассыпались ружейные выстрелы, выбивали короткие строчки ручные пулеметы. Автоматы пока молчали — до противника было еще далековато.

С ходу с ремня даю несколько коротких очередей по темневшим на высотке подозрительным холмикам. За ними, по всей вероятности, укрылись вражеские солдаты. Но стреляю редко, приходится беречь патроны, потому что знаю: главное дело впереди.

Немцы стреляли вяло. Их ружейно-пулеметный огонь пока мало досаждал наступающим. Потери были совсем незначительны, и как-то само собой прошло нервное напряжение, которое всегда растет, накаляется перед началом боя.

Вскоре мы вышли на неширокий, видимо, сенокосный луг. Идти стало легче. Под ногами захлюпала чистая талая вода. Но с каждым шагом ее становилось все больше. Вот она уже уверенно просочилась в мои дырявые сапоги, а через несколько шагов ручьем хлынула в главную дыру повыше щиколотки.

Слева от меня вприпрыжку передвигается самый пожилой в роте боец Чернобай. Его коренастая мешковатая фигура, плотно перетянутая парусиновым ремнем, смугловатое круглое и добродушное лицо с пышными смоляными усами никак не вязались с этой суровой реальностью боевой обстановки. Кажется, идет полтавский дядько в соседнее село по каким-то своим крестьянским надобностям и нет ему никакого дела до того, что над головой шмелями шикают пули, что нередко прямо под ногами выбивают они фонтанчики сырой земли. Даже длинная новенькая трехлинейка с острым граненым штыком, которую Чернобай нес под мышкой, издали казалась похожей на обыкновенные крестьянские вилы.

Но больше всего смешило, как упорно и старательно оберегал Чернобай от воды свои новенькие, недавно полученные защитного цвета обмотки. Он высоко, по-журавлиному поднимал ноги и почти после каждого шага поочередно дрыгал ими, смахивая лишнюю влагу. От этого Чернобай замедлял движение, отставал от других, и командир взвода, рослый, статный красавец сержант Вася Седак уже несколько раз бросал на него короткие злые взгляды. Наконец не выдержал:

— Ты что отряхиваешься, как кобель после дождя? Вперед!

Чернобай засеменил по воде, вздымая фонтаны брызг.

Почему-то вовсе некстати вспомнилось, что этот пожилой усатый солдат очень любил собак. Еще на переформировке он мог часами рассказывать о великом разнообразии собачьего племени, о том, какая умная у него была до войны овчарка и как застрелил ее фашист-офицер в годы оккупации Полтавщины.

— Вот уж поистине друг человека, — мечтательно говорил Чернобай и рассказывал новую историю необыкновенных способностей своей собаки. — Бывало, за версту учует фашиста, предупредит, и мы заблаговременно прячемся по подвалам. А как умела выполнять различные поручения!

Мы с удовольствием слушали были и небылицы Чернобая, соглашались с его мнением, хотя, откровенно говоря, многие мои товарищи, так же как и я, кроме своих деревенских, облепленных репьями дворняг, других собачьих пород и не знали.

Может, в связи с этой слабостью Чернобая и съязвил смешливый весельчак Вася Седак, напомнив ему про кобеля.

…Все началось неожиданно. Путь наступающим преградила трехметровой ширины канава, до краев наполненная холодной талой водой. Видимо, не значилось на командирских картах это пустячное в летнюю пору препятствие. И теперь, в период весеннего разлива, вдруг обернулся этот ров неприятной преградой. Некоторые с ходу бросились в воду и окунулись с головой.

— Тону! — истошно закричал кто-то в середине цепи.

На минуту бойцы замешкались, кое-где сгрудились в одно место, подыскивая, где удобней перемахнуть на другой берег. Я присмотрел притопленное осклизлое бревно, по которому с грехом пополам можно перебраться на другую сторону, если, конечно, не свалюсь в ледяную воду. Кто был ближе к левому флангу, бросился к единственному полуразрушенному деревянному мостику, по которому могла пройти даже повозка.

И как раз в этот момент откуда-то слева торопливо ударили пулеметы. То тут, то там взметнулись фонтаны взрывов вражеских мин и снарядов.

Бегу по бревну. Но едва ступил два шага, поскользнулся, ухнул в холодную купель по самую грудь. Рядом барахтается в воде Чернобай. Он уже добрался до противоположного берега, но никак не может выбраться на скользкий глинистый обрыв.

— Помогите!

Та-та-та… Вжиу, вжиу… Громко ляскают по земле и воде разрывные пули. Глухо ухают мины.

Сержант Седак первым перешагнул канаву, помог выбраться на сухое Чернобаю и, размахивая автоматом, устремился дальше.

Вскоре цепь батальона залегла в неглубокой сухой канаве, полукольцом опоясывающей пологую высоту.

Торопливо дозарядили оружие, приготовили гранаты. Чернобай успел наспех выжать портянки и перемотать свои новые обмотки.

А потом была атака, с криком «ура», хлесткими солеными словечками в адрес фашистов, с хрипом в горле и свистом в ушах: то ли ветер, то ли пули… Но достичь вражеских окопов на склоне высоты одним махом не удалось. Цепь наступающих прижал плотный прицельный пулеметный огонь противника. Густо вздыбили мокрую землю мины и снаряды. Пришлось залечь, наспех лежа окопаться. Началась нудная затяжная перестрелка. Огонь пулеметов врага несколько приутих.

А левый фланг батальона, на пути которого оказался хутор, похоже, противник контратаковал. Там вспыхнула ожесточенная перестрелка, послышались разноголосые крики, взрывы ручных гранат. Видимо, дело дошло до рукопашной. Но вот стрельба начала удаляться, и мы снова пошли вперед.

Гитлеровцы отступали. Мне хорошо было видно, как несколько солдат, выскочив из окопа, в открытую, в полный рост побежали за вершину высоты. Стоя, с руки посылаю вслед длинную, на полдиска очередь.

Наконец высота взята. По инерции идем дальше. Левый фланг загнулся, роты перемешались. Команд никаких нет, и как-то само собой получилось, что за околицей, на хорошо прогретом и сухом кладбище начало собираться все больше и больше наших бойцов. Установилась непривычная тишина. Только сейчас увидели, как ласково и ярко светит солнце, как дрожит над землей водянистое марево весенних испарений. Между могильными холмиками тихо колышется под легким ветерком сухая шелковистая трава-мурава. Кое-где, на самом припеке, пробиваются первые зеленые стебельки. Даже черные, покосившиеся деревянные кресты не портят весеннего солнечного полудня после успешно завершенного боя.

От хутора кладбище отгорожено непролазной чащей низкого терновника. Все обходят ее стороной, всех тянет на солнечный сухой пригорок. Напряжение постепенно спало, и только теперь чувствую, как дрожат уставшие ноги, как неприятно липнет к телу мокрое от воды и пота обмундирование и как таинственно и волнующе пахнет прошлогодним высохшим чабрецом.

А пока нет команды, бойцы зря времени не теряют. Кто тут же прикорнул, опершись спиной о теплый деревянный крест, кто протирал оружие или жадно затягивался самокруткой. Домовитый Чернобай, сев между двумя еле приметными могильными холмиками, доставал из вещмешка кусок желтого сала и черные подмоченные сухари. И лишь Вася Седак почему-то с тревогой посматривал на заросли дерезы и на все растущую толпу бойцов.

— Не сбиваться в кучу! — не выдержал Седак, поднимаясь на ноги.

И как раз в этот момент из чащи дерезы пулей вылетел большой серый волк с оскаленной пастью, низко опущенным хвостом, желтыми подпалинами на животе. Он бешеным махом понесся в сторону пологой возвышенности, за которую недавно бежали немцы.

— Волк! Волк!.. Аля-ля-ля! Ату! Ату!

Одиноко хлопнул чей-то выстрел. Волк наддал еще быстрее.

— Бей по собаке! — неожиданно крикнул Седак, хватаясь за автомат.

— Волк! Волк!

Фыркнула очередь, другая.

— Прекратите стрелять! Перестаньте, чудаки! — так и вскинулся Чернобай. — Собака это! Овчарка!

— Волк! Ату! Ату!

Многие схватились за оружие. Появление волка необыкновенно развеселило ребят, и хотя каждый из них, может, никогда и не видел его, поддался общему охотничьему азарту, словно и не было сегодняшнего боя, не было охоты на зверя более крупного и страшного.

— Ну что, герои, подстрелили волка? — смеется Чернобай, довольный тем, что никто не попал. — Овчарка это самая настоящая, и не такая она дура, чтобы лезть под ваши глупые пули. Собака — самое умное животное. Недаром нарекли ее первым другом человека…

И опять понесло Чернобая. Где были, где небылицы. Да и какая бойцам разница. Главное — нашелся словоохотливый рассказчик, и его далекое от сегодняшнего боя, от всего только что пережитого повествование успокаивало, хоть на несколько минут переводило мысли, переключало нервы на простой, мирный житейский лад.

Ну что ж, собака, пусть будет собака. Но почему она вдруг выскочила из зарослей дерезы? Почему на нас никакого внимания? Кто ее там держал? И почему помчалась не куда-нибудь, а к немцам?

— Встать! Бегом рассредоточиться! — вдруг закричал Седак. — Взвод, айда со мной, обследуем кусты.

Что было потом, и сейчас вспоминается отрывочно, словно в кошмарном сне. Враз что-то грохнуло. Вокруг заплясали огненные нити, что-то затрещало громко и часто. Кто-то вскрикнул. Топот ног. Лихорадочная суета. Чья-то на высокой ноте команда:

— Ложись! Куда ты?! К бою!..

Одни упали наземь, изготавливаясь к стрельбе, другие метнулись назад, за кладбище. Падаю между могильными холмами, торопливо заряжаю «Дегтярева». Рядом валится незнакомый убитый наповал боец. Успел заметить над кустарником сизый дымок, а под ним, у самой земли, блеклые мигающие огоньки. По нас в упор били из хитро устроенной засады. Трещали автоматы. Строчил пулемет.

Разрывные пули звучно щелкали о землю, о черные деревянные кресты. Казалось, стреляют со всех сторон.

Лихорадочно мечется вместе с нами высокий, худой, в длиннополой шинели и больших круглых очках неведомо кем из ребят и где взятый пленный. Он явно не поймет, что ему делать, и, пригнувшись, зайцем скачет по кладбищу. Пули почему-то щадят его.

— Пристрелите гада! Удерет! — кто-то кричит громко и зло.

Может, потому, что ни к кому конкретно эта команда не относилась, в пленного не стреляли.

— Нихт удерет! Нихт удерет! — лопочет он и падает за соседний холмик рядом со мной.

Минутное замешательство прошло, и мы, сначала вразнобой, а потом дружно ударили по кустам дерезы. Из-за ближних могильных холмиков туда полетело несколько гранат. Огонь засады стал заметно слабеть, а вскоре утих совсем.

Только теперь осматриваюсь вокруг. Невдалеке в разных позах лежало несколько наших убитых бойцов. За ними молодой круглолицый солдат, лежа на боку, неумело бинтует себе шею и морщится от боли. А рядом, охватив обеими руками голову и уткнув лицо в землю, воет фашист.

— Нихт бегу… Гитлер капут… Нихт бегу…

Неожиданно с пологой возвышенности, куда отступили фашисты и куда только что убежала собака, послышались яростная стрельба и громкие непонятные крики. Противник кинулся в контратаку. Но это уже не застало нас врасплох, а тем более — не испугало. Развернувшись в ту сторону, мы ударили таким плотным, яростным огнем, что гитлеровцы словно споткнулись, залегли, поползли обратно. И тогда без команды перемешанные роты бросились врукопашную. Оставив убитых, гитлеровцы бежали.

А когда совсем стихла эта неожиданная стычка, из простого любопытства мы пошли посмотреть в заросли кустарника, где была устроена засада. В самой чаще, в неглубокой сухой канаве увидели несколько окопов в полный рост. Вокруг густая россыпь стреляных гильз. На дне одного из окопов и рядом с ним четыре еще не остывших трупа. На бруствере опрокинутый взрывом пулемет с разорванной лентой, неначатый ящик с патронами. А чуть в сторонке — расстегнутый собачий ошейник с коротким ременным поводком, привязанным за сухое терновое корневище.

— Да, хитро придумали. Поддали нам жару, — задумчиво говорит Седак и разгадывает их замысел. — Решили с двух сторон ударить. Как-то доперли, что мы выйдем как раз на кладбище и здесь начнем топтаться, как на базаре. Вот тебе и волк… А собака вроде посыльного, чтобы одновременно оттуда и отсюда…

Да, похоже, что так оно и было. Наполовину удался замысел. К счастью, не совсем.

Но весельчак Вася долго не мог быть задумчивым и удрученным.

— Ну что, Чернобай, друг человека, говоришь? «Не стреляй! Не стреляй! Это овчарка!» Вот тебе и овчарка. Чуть бы пораньше ее выпустили — не пригодились бы тебе больше новые обмотки.

Чернобай конфузливо улыбается:

— Конечно, надо было бы ее подстрелить, если ее в такое дело впутали. А вообще-то собака и в самом деле друг человека. А только разве фашист — человек?