НА КРЫШЕ ВАГОНА

Мы блаженствуем. Ярко светит уже не жаркое солнце ранней осени. Оно хорошо прогрело полукруглые жестяные крыши товарных вагонов и сейчас мягко отдает уютное тепло сквозь разостланные шинели. Прохладный бархатный ветерок ласкает лица, деловито относит в сторону косматый хвост паровозного дыма, и мы словно плывем сквозь тугой пьянящий запах карпатских лесов и полонин.

Вагоны слегка покачивает. Многих моих друзей уже убаюкало, и они, вытянувшись поперек крыш, сладко спали.

А мне не спится. Не могу уснуть по той немаловажной причине, что еду по железной дороге первый раз в жизни. Да, первый раз.

Сегодня нам просто повезло. Вот уже сколько дней после выполнения трудной задачи командования в прифронтовой полосе мы догоняем свою часть, которая ведет бои где-то в долинах Трансильвании. Добираемся как придется. Больше шагаем пешком, ориентируясь по фронтовым дорожным указателям, расспрашивая встречных шоферов. Случалось, попадались попутные машины, и тогда совершали стремительный бросок вперед. Но такое бывало нечасто.

Сегодня, после ночлега в заброшенном сарае с прошлогодним пыльным сеном, мы вновь вышли в путь и неожиданно оказались на полуразрушенной железнодорожной станции, с которой по наспех восстановленному пути шел к фронту эшелон. Его охраняли несколько пожилых солдат и такого же возраста лейтенант. Нас взяли охотно. Лейтенант посоветовал равномерно расселиться по крышам закрытых и запломбированных вагонов и, в случае чего, быть готовыми, как он выразился, отстаивать эшелон, не жалея живота своего. Впереди начинались Карпатские горы, леса, в которых бродили остатки вражеских дивизий.

И вот я на крыше большого четырехосного вагона. С высоты далеко видно во все стороны, и мне кажется, что я птицей парю над глубоким ущельем. Впереди весело попыхивает дымом облезлый, с мятыми боками паровоз. По временам он тонко сипит тугой струей белого пара, подает короткие сердитые гудки, будто недоволен частыми крутыми поворотами, на которых волей-неволей приходится сбавлять бег.

По сторонам сплошным ковром курчавятся покрытые лесом горы. Лишь изредка проплывет чистая, словно подстриженная поляна со стожками сена.

За каждым поворотом горы становились все круче, все чаще из сплошной зелени лесов поднимались голые каменистые утесы.

Далеко внизу пенилась торопливая горная речка. Вдоль нее и шел железнодорожный путь, лишь изредка отклоняясь в сторону, срезая углы. Было страшновато глядеть вниз на замшелые мокрые валуны и темные водовороты. Но ведь можно и не глядеть туда, а вот так лечь на спину и любоваться бездонным голубым небом, вершинами высоких таинственных гор.

На душе покойно и легко. Хорошо думается в блаженной сладкой дреме. В голову лезут разные философские мысли…

И надо же так обернуться делу, что вот я, парень из самого глухого на Кировоградщине села Иванковцы, куда в пору осеннего бездорожья могла пролететь только птица, перешагнул государственную границу. Перешагнул и освобождаю эту сказочно-таинственную, загадочную Европу, которую знал лишь по школьным учебникам. Освобождаю, а сам до сегодняшнего дня и поездом-то ни разу не ездил. Да что там поездом! На обыкновенном грузовике проехал всего лишь один раз.

Впервые… Многое мне приходится делать, видеть и чувствовать впервые.

Словно во сне, чудится тихий вечерний закат. Пахнет парным молоком, скошенными хлебами и горьковатой полынью. Пережевывая жвачку, солидно и неторопливо бредут располневшие за день ленивые коровы. Притихли уставшие мальчишки, гурьбой идущие за чередой. Нежно ласкает теплая дорожная пыль побитые колючками босые ноги. Кажется, они сами несут меня домой, словно и не было позади длинного пастушеского дня на холмах и луговинах Холодного яра. И была тому причина немалая: дальний родственник и однофамилец Оноприй — шофер единственной в селе полуторки — пообещал матери, что подъедет на рассвете к нашему дому, и мы повезем на Знаменку продавать цыбулю.

Побывать на станции, посмотреть настоящие паровозы, послушать их пронзительные гудки, от которых закладывало уши, бесплатно выпить на почте полную кружку колючей сельтерской воды было заветной мечтой каждого мальчишки. А тут ехать на Знаменку, да не на лошадях или волах, а на машине Оноприя…

Был тот Оноприй среди сельских мальчишек личностью легендарной. Это он первым в селе, подняв тучи пыли, разогнав обезумевших собак и кур, протарахтел по улице на новенькой полуторке, пахнущей свежей краской, бензином, запахами далеких, таинственных городов.

Не всем удавалось прокатиться на той машине. Потому, заслышав ее гул и скрип растрепанного деревянного кузова, мальчишки со всех ног бросались к повороту дороги, где Оноприй сбавлял ход и можно было догнать полуторку, уцепиться за железные крючья бортов. Висели мы на тех крючьях почти до полного удушья, потому что в озорной игре первенство признавалось за тем, кто дольше продержится.

За поворотом Оноприй прибавлял ход, но это не пугало: в любой момент можно без опаски шлепнуться в полуметровую мягкую дорожную пыль.

А еще мы знали, что в кузове полуторки, сразу же за кабиной, стоял заветный деревянный ящик. Были в том ящике вещи для нас бесценные — куски рваных резиновых камер. Наиболее везучим удавалось на ходу забраться в кузов, наспех отхватить полоску резины, и тогда среди мальчишек разносилась молва: у Ваньки Пискуна появилась необыкновенно дальнобойная рогатка. Пущенная с кладбища гайка достала окна бабки Секлеты, а драчливому петуху Петра Клацала жить осталось недолго…

Не довелось мне уснуть в ту тревожную, длинную ночь. Все чудился за темным окном далекий гул машины. Едет…

Много раз глухими ночами вскакивал я с твердой лежанки в великой надежде: едет… Так и не заехал за нами Оноприй.

А через несколько лет, когда в нашем селе хозяйничали оккупанты, везла меня на Знаменку чужая машина. Зверем ревел мотор огромного грузовика, заглушая плач и причитания девушек, крики прощания ребят.

Вот уже показалась станция, та самая Знаменка. Совсем близко пыхтит паровоз, стоя в упряжке длинной вереницы товарных вагонов с зарешеченными окнами. Скоро побегут они, эти вагоны, далеко-далеко, в проклятую неметчину, откуда возврата нет.

Злобно хрипят овчарки. Словно отсчитывая время, мерно бьют перрон кованые сапоги.

— Шнель!.. Шнель!..

Давит душу низкое осеннее небо. Воздух пропитан чем-то чужим, нереальным, во всем — запах смерти…

Будто в тумане, за дрожащим маревом горьких слез видятся тихие вечерние закаты, утопающие в садах хаты родного села, росные утренние тропы в разнотравье Холодного яра. Как давно это было, как далеко все ушло!

Невыносимая тоска сжимает сердце. Э-э, будь что будет! Прыжок с кузова. Рывок за угол. Сухой треск автоматной очереди. Свист в ушах и бешеный стук сердца. А потом многие дни скитаний по заброшенным хуторам и буеракам Черного леса…

Совсем недавно впервые в жизни пришлось проехать и на трамвае. Небольшой, чистенький румынский городок Бакэу был так удачно охвачен с двух сторон нашей кавалерией, что даже трамваи ходили по его улицам, невозмутимо и весело вызванивая малиновыми колокольчиками. Мы оказались в числе первых русских солдат, увиденных румынами на улицах города. Комсомольцы-подпольщики с большими красными бантами на груди прямо у обочины дороги предлагали умыться, угощали горячим чаем и хрустящим домашним печеньем. Чернобородые старики молча протягивали большие глиняные кружки с молодым прозрачным вином.

Собственно, ехать на этом маленьком облезлом трамвайчике нам было некуда и незачем. Но как приятно на ходу вскочить на подножку, вцепиться в отшлифованные руками блестящие медные поручни и под звуки веселых колокольчиков плыть по многолюдным и уже мирным улицам.

Кто-то из моих дотошных однополчан присмотрелся, что был тот трамвайчик нашим неудачливым земляком, должно быть, увезенным на чужбину оккупантами. На коричневых от времени дощатых стенах и жестких скамейках можно было прочесть вездесущее: «Ваня + Катя = любовь», «Витька дурак», «Одесса-мама» и другие знакомые слова и многозначительные выражения.

Но что мне до всего этого! В тот же день в мятом солдатском треугольнике полетела в родные Иванковцы взволнованная весть: «Я уже за границей. Идем вперед…» И, как бы между прочим, упомянул, что ездил по чужому городу на трамвае. Я-то хорошо знал, что никто из моих односельчан никогда и не видел этого самого трамвая…

Философские размышления прервали шипение тормозов и непонятный крик со стороны паровоза. Там, на крышах вагонов, творилось что-то невообразимое. Все почему-то стояли на полусогнутых ногах, непонятно жестикулировали над головой руками и с ужасом смотрели куда-то в одно место. Некоторые вдруг ни с того ни с сего прыгали в каком-то странном бешеном танце или, упав на колени, застывали с протянутыми руками, словно молящиеся бедуины.

Что за чертовщина! Одурели, что ли, ребята? Может, в вагонах что-то случилось и сейчас бабахнет? А топот все ближе ко мне, все громче крики…

— Берегись!

И только теперь я с ужасом понял, в чем дело. С придорожного столба свисал ржавый крючковатый провод. Он впритирку царапал крыши и мог запросто стянуть зазевавшегося пассажира под колеса вагонов или в пропасть, на осклизлые камни пенящейся внизу реки.

Вот провод ближе, ближе… Вот он уже на соседнем вагоне… Что делать? Хватать руками и бросить через голову? А вдруг ток… Перепрыгнуть… А если упаду… Высоко очень…

Сам не помню, как схватил провод руками, перекинул через голову, да прямо под ноги Ивану Подвыженко, на соседний вагон. Иван козлом взбрыкнул на одном месте, перемахнул через провод и, поняв, что опасность миновала, дурашливо заорал:

— Николаха, держи рюкзак! Держи! Гибель!

Мой земляк, такой же восемнадцатилетний, Николай Мизненко никогда не расставался с туго набитым трофейным рюкзаком, покрытым сверху рыжей телячьей кожей, шерстью наверх. Никто из нас не имел даже простого вещмешка — все солдатское богатство умещалось в кармане — и потому над запасливостью Мизненко всегда подтрунивали.

— Погибаем! Ой-ой-ой! — дико орал Иван, давясь смехом.

Мизненко с выпученными от страха глазами ошалело метался по крыше вагона. Крепко прижимая к себе тугой рюкзак, он затравленно искал безопасный угол, но неумолимо приближавшийся провод с такой притиркой царапал крыши, что увернуться от него было невозможно.

Все с затаенным вниманием смотрят на трухнувшего Мизненко, боясь самого худшего. Вот провод ближе, ближе… Николай замер в позе боксера, ждущего удара. Прыжок! Короткая ожесточенная схватка. И все кончено… Мизненко обессиленно сидит на крыше, а рюкзак, мелькая рыжей шерстью, прыгает по камням далеко внизу, у самой речки…

Однако, черт побери, не так уж безопасно ехать на крыше вагона. Еще, чего доброго, свалишься вниз или стянет проводом, как тот рюкзак. Не говоря уж о том, что стрелять по нас из придорожных кустов можно без промаха.

Притихли ребята, не спят, настороженно оглядываются по сторонам. Но вокруг такая благодать, так безмятежно ласково светит солнце, что напряжение спадает, легкое покачивание убаюкивает, и я засыпаю сладким блаженным сном.

Просыпаюсь от какого-то шума и странного, тревожного гудка паровоза, вдруг прервавшегося, словно его чем-то придушили.

Что происходит, осмыслить не успел. Только увидел, что дорога вдруг уперлась в отвесную каменную скалу с черной закопченной дырой, откуда клубами валил густой дым. Дыра огромной пастью поглощала вагоны. Почему-то казалось, что сразу же за сводами пасти вагоны вместе с людьми летели куда-то вниз, в какую-то преисподнюю и там бесследно исчезали.

Прыгать! Прыгать, пока не поздно! Уже проглотило половину эшелона вместе с ребятами. Ближе, ближе черная пасть… Метнулся на край крыши. Мелькнула перед глазами каменистая обочина. Страшно! Разобьюсь…

— Тонне-ель! — протяжно несется откуда-то издалека.

В тот же миг оглушил, вжал в крышу вагона дикий грохот. Неистовый шум, свист, скрежет и лязг железа несся со всех сторон, словно вагон выехал в огромное жестяное ведро, по которому изо всей силы колотили палкой, обдавали струей сжатого воздуха и качали из стороны в сторону. Кромешная темень. Дымное удушье…

Первая мысль — стянет! Стянет чем-нибудь с крыши, под колеса, которые глухо и ритмично выстукивали где-то внизу. Расплющит, раздавит в лепешку… Плашмя вытягиваюсь поперек вагона и всем естеством чувствую, что где-то совсем рядом, над самой спиной, проносятся какие-то крючья, острые выступы скал, обрывки проволоки. Вот-вот заденет и…

А еще чувствую, что задыхаюсь. Словно окунулся головой в дымоходную трубу. Ни глотка воздуха! Еще минута — и все будет кончено. Лихорадочно ищу спасения. Приходит мысль, что внизу дым реже. По-пластунски ползу в торец крыши, нащупываю руками железную скобу. Одну, вторую… По этой лесенке спускаюсь до самых буферов и чувствую, что спасен — дышать легче.

Совсем рядом ритмично стучат колеса. Но это уже не страшно. Руки мертвой хваткой держатся за скобу…

А через минуту вновь ярко засветило солнце, дохнуло в лицо такой удивительно чистой свежестью, что слегка закружилась голова, и чтобы не свалиться под колеса, я осторожно и медленно полез на крышу.

Вскоре эшелон остановился на маленьком пустынном полустанке, и мы узнали, что дальше он не пойдет. Собрались у паровоза. Все закопченные, грязные. Подсчитали потери. Они оказались невелики: кроме рюкзака Николая Мизненко с рыжей телячьей шерстью, стянуло одну шинель и разорвало рубаху на спине Ивана.

Почему-то именно потеря рюкзака всех необыкновенно развеселила.

— Как же, Николаха, ты теперь до Берлина дойдешь без припасов-запасов? — как всегда первым начал подшучивать Иван Подвыженко.

— Отстань! — злится Мизненко, и от этого хохот еще громче.

— А знаете, братва, — уже серьезно начал Подвыженко, — сегодня первый раз я на поезде проехал. И сразу столько приключений…

— И я, — улыбается щербатой улыбкой сержант Игнатовский.

— Я тоже.

— И я впервые.

И, к удивлению, оказалось, что все в этой необычной команде, за исключением Мизненко (его отец был знаменским железнодорожником), сегодня впервые в жизни ехали на поезде.

— Ничего, ребята, не ваша вина, что впервые, — задумчиво говорит пожилой машинист в промасленной, без погон солдатской гимнастерке. — А все-таки далеко еще до вас просвещенной Европе…

Вскоре мы шагали по обочинам дороги привычным размеренным шагом. Шагали туда, где все громче слышалась грозная, неумолчная скороговорка фронта.