Талса

Волков: Евгений Саныч, а почему из всех возможных университетов вы выбрали Талсу?

Евтушенко: Случай. Я очень любил и люблю Бориса Леонидовича, очень люблю фильм Дэвида Лина «Доктор Живаго», очень люблю музыку Мориса Жарра к фильму «Доктор Живаго». Я видел, что творилось в Америке, когда он вышел. Фильм шел уже полтора-два месяца, я ездил по всей стране и специально приходил на последний сеанс, чтобы посмотреть – встанут люди в конце фильма или не встанут? И они всегда вставали. Этот фильм дал надежду очень многим людям, которые смертельно боялись войны. У нас такого не было, как у американцев.

Волков: Это я точно могу сказать, что не было.

Евтушенко: А тут увидели руку Пастернака, протянутую человечеству. И они поняли, что в России вовсе не красные роботы живут, а просто люди, которые любят и страдают.

Волков: Но почему Талса именно?

Евтушенко: А потому что, когда я оказался здесь, в Талсе, на симпозиуме по переводам, им мои фильмы понравились, которые я приезжал сюда показывать. И они мне тоже понравились. Простотой какой-то своей. Вообще, это самый типичный американский город. Я шел по улице – и вдруг откуда-то с неба возникла мелодия Лары. Средь бела дня! Я обалдел просто. Я искал – откуда? А это городские часы заиграли. И местные жители сказали, что у них давно уже так!

Волков: И так до сих пор играют?

Евтушенко: Да! В 12 часов! А я, кстати, написал стихотворение об этом[101]. И положил его на музыку Жарра.

Волков: А прочтите его!

Евтушенко:

Если, крича,

плачу почти навзрыд,

словно свеча,

Лара в душе стоит.

Словно свеча,

в этот проклятый век,

воском шепча,

светит она сквозь снег.

И ты плачешь, Россия, плачешь

по всем, кто где-то замерз в пути.

<…>

Вы знаете, я пою это иногда. Это единственное, что я пою…

Волков: И даже не фальшивите.

Евтушенко: Да. Я это с женщинами пою, дуэтом. Вот на эту мелодию Лары. И когда я услышал вдруг эту музыку в Талсе – я суеверный человек, – подумал, что Борис Леонидович мне показывает…

Волков: Где вам приземлиться… Значит, получается, что это сделано с подсказки Пастернака?

Евтушенко: Да-да. А вы не забудьте, что все-таки он был первый великий поэт, который меня поцеловал. Я буду петь это скоро с джазом – меня просят, чтоб я это спел. Ну, конечно, это еще неизвестно, буду ли я в голосе, черт побери!

…А вы заметили, что в Талсе всюду Щелкунчики стоят?

Волков: Вообще «Щелкунчик» – это национальная американская музыка. Петр Ильич – автор двух национальных американских музык: «Щелкунчика» и увертюры «1812 год».

Евтушенко: Ну послушайте еще:

Я на площади Ютика в Талсе

стою, как Щелкунчик,

который сбежал из балета,

посреди оклахомских степей,

посреди раскаленного лета.

Здесь привыкли ко мне,

и мой красный мундир деревянный

тем хорош, что на красном невидима кровь,

а внутри меня – рана за раной.

Мне бинтуют их,

зашивают —

есть и поверху, есть и сквозные,

но никак она не заживает,

моя главная рана – Россия. <…>

Мне ковбой на родео сказал:

«Ты прости, я был в школе лентяем.

Где Россия?

Постой – где-то между Германией

и… и Китаем?»

А ведь в точку попал он.

Россия действительно между,

но от этого «между»

терять нам не стоит надежду.

И однажды я вздрогнул

на площади Ютика в Талсе,

потому что с Россией на миг

с глазу на глаз остался.

Это мне городские часы

под размеренные удары

заиграли хрустально

мелодию Лары.

Жаль, что сам Пастернак не услышал той музыки,

снега рождественского искристей.

Если даже не фильм,

то ему бы понравилась Джули Кристи.

Запрещенный роман

прорывался в Россию

мелодией Мориса Жарра.

Выключали экран телевизора,

если где-то на льду

танцевала под эту крамольную музыку пара.

Так сделали на нашем телевидении, когда на чемпионате Европы по фигурному катанию в Загребе играли эту мелодию!

Но во всех кабаках —

и в столице,

и даже в Елабуге —

тему Лары играть ухитрялись,

прикинувшись дурнями,

русские лабухи.

И рыдали медвежьи

опилками туго набитые чучела,

потому что, как запах тайги,

эта музыка мучила.

И, не зная за что,

инвалиды рублевки кидали,

и мелодии этой подзванивали медали:

Если, крича,

плачу почти навзрыд,

словно свеча,

Лара в душе стоит.

Словно свеча,

в этот проклятый век,

воском шепча,

светит она сквозь снег.

И ты плачешь, Россия, плачешь

по всем, кто где-то замерз в пути.

Жгут, горячи,

слезы, как воск свечи.

Русь, ты свети!

Лара, свети, свети!

Даже кресты

плачут живой смолой.

Родина, ты

будь ради нас живой!

Мир пустоват,

если нет звезд в ночи,

и Пастернак

с Ларой как две свечи.

И ты плачешь, Россия, плачешь,

по всем, кто где-то замерз в пути.

Жгут, горячи,

слезы, как воск свечи.

Русь, ты свети,

Лара, свети, свети!

И, скитаясь по свету,

опальный роман доскитался

до того, чтобы время вызванивать музыкой в Талсе.

Тихий шелест страниц запрещенных —

мой трепет российского флага.

От чего-то нас все-таки вылечил доктор Живаго.

И Щелкунчиком, не деревянным – живым,

в нескончаемом вальсе

я кружусь вместе с Ларой

на площади Ютика в Талсе.

Это мой подарок городу Талса. И здесь я это пел. Я пел и с местными студентками своими, и с гостями из других городов. Это можно петь со всеми. Лишь бы в голосе быть.