Феллини, Антониони, Пазолини

Волков: Поговорим теперь о святой троице итальянского кинематографа, трех великих режиссерах: Феллини, Антониони и Пазолини. Вы знали всех троих. Как бы вы их сравнили между собой, чем они друг от друга отличались? И каковы были ваши встречи с ними?

Евтушенко: Сначала давайте о Феллини, хорошо? Он был неотделим от Джульетты Мазины. Он ушел немножко раньше ее, и она не могла без него существовать. Если бы наоборот случилось, то следом ушел бы Феллини. Они были неразрывны. Они, как дети, ссорились, дразнилками занимались. Для нее тяжело было, что он ее не снимал – и долго не снимал. Я как-то оказался у него на съемках. Он сделал восемнадцать дублей в «Городе женщин» с Марчелло Мастроянни. Восемнадцать дублей! Совершенно простого одного кадра! Я ничего не понял. Оказывается, он переставлял свет, свет там как-то не так стоял. А потом он вернулся к Джульетте, после большого перерыва. Я бы сказал, это коварный был замысел: саму себя сыграть. Женщину, ревнующую режиссера, который не снимает ее. Это фильм «Джульетта и духи».

Волков: Абсолютно автобиографический фильм.

Евтушенко: Мы с ним познакомились, когда он получил первую премию на Московском международном кинофестивале в 1963 году за «8?». Председателя жюри Григория Чухрая чуть ли не из партии хотели исключить за это. Просто скандал был! Надо отдать ему должное, Чухрай вел себя мужественнейшим образом. И это была первая премия, которую вообще в жизни получил Феллини! Он мне потом сказал, когда я брал у него интервью для «Литературной газеты», – и это было самое трогательное, самое лучшее, что может сказать один мужчина другому, – что у него было чувство такое, будто я мальчик из его класса. Одноклассник его пришел! Это, знаете, дорогого стоит. И у нас всегда были сердечные разговоры. Он не любил, когда к нему шлялись на съемки – а этого все хотели, – но мне он разрешил присутствовать, когда снимал «Город женщин». Я был потрясен умением Марчелло: он моментально, как только его отпускали с дублей, ложился на диванчик и засыпал. А потом, когда надо было, сразу же поднимался, свежий как огурчик, входил в роль: «Что нового добавить, какой нюанс, маэстро?»

Волков: Настоящий профессионал.

Евтушенко: Но на фильме «Джульетта и духи» была особенная атмосфера. Там были только его оператор, она и он. Это первая склейка была – высшее доверие к чужаку, в данном случае ко мне. Я тогда немножко флиртовал с одной милой итальянкой, владелицей галереи художественной, и приехал с ней. И когда Джульетта увидела ее, она так на меня посмотрела! «Это кто такая?» Я сказал: «Это очень мой хороший друг». – «Я сама с ней разберусь», – сказала Джульетта. И эта дама испарилась. Вообще. И потом я ее больше никогда не видел.

На просмотре волновались все – первый раз же видели картину. Обсуждали, спрашивали. Я очень горжусь тем, что поправки три предложил, и они все были приняты. Я уж не помню сейчас какие – мелочовка там какая-то монтажная…

Когда мы остались втроем, Джульетта сказала: «Вы сегодня приглашены к нам на ужин». И мы поехали к ним на дачу. И моему глазу открылось что-то невероятное – что было накрыто на столе! Только потом, уже после смерти Джульетты, у нас в журнале «Искусство кино» перевели ее предсмертное интервью. Оказывается, Мазина очень готовилась к моему приходу, она прекрасно знала мои стихи, она была на моих выступлениях, она изучила мой характер, она поняла, что я бабник и что обязательно припрусь с какой-нибудь женщиной. Обязательно! А она мне решила выбрать свою подругу, у нее было несколько кандидаток из числа ее подруг. Но потом она подумала: какого черта! Он придет, я готовила для него, а он про меня забудет… А так они с Феллини оба будут за мной ухаживать. А когда Евтушенко привел эту, так сказать, свою даму, я дала ей понять… В общем, я заполучила его одного!..

И оказывается, она знала, что Евтушенко всегда, где бы он ни был, во всех странах, пьет только вино этой страны. Он любит национальные блюда тех стран, в которых бывает. Он страшно любопытный, он это ценит. И поэтому Мазина стала звонить каким-то своим тетушкам, бабушкам, дедушкам и выспрашивать старинные рецепты, и сама в первый раз многое очень сделала. Она такое вино достала – настоящее, деревенское, я был потрясен просто. Это для нее целая операция была. Это было пиршество! Джульетта – и повариха замечательная, и человек замечательный, умница, они с Феллини все время подкалывали немножко друг друга. Потом начали о фильме спорить: «Вот правильно Эудженио тебе сказал…» – она взяла меня в союзники. Они оба такие хорошие люди были!

Надо сказать, винцо было очень крепенькое. И мы пошли прогуляться к морю. Для меня было тепло, а он поеживался, даже пиджака не снимал. Мы вышли на пляж, у них пляж выходил прямо в море. И я полез в воду.

Волков: Вы разделись?

Евтушенко: Да, конечно. Мазина осталась дома, советовала быть осторожней. А Феллини пошел. И у меня свело ногу. Так Феллини прыгнул в воду, только пиджак сбросил, даже в ботинках. Слава богу, я недалеко заплыл, но все-таки это было дико больно, неостановимая боль. И Феллини всадил пятерню свою с ногтями прямо мне в ногу, и сразу всё прошло. Потом у меня целый месяц не сходили пять точек на икре.

Волков: Автограф Феллини?

Евтушенко: Да! Я написал стихотворение, оно так и называется – «Автограф Феллини». Я его уже в Риме начал показывать всем, задирал штанину. И уже в Москву приехал, а у меня всё еще видно – и там показывал. Тут уж я наследник Пушкина – люблю прихвастнуть. А было чем, кстати!

Но если говорить всерьез, мне у Феллини больше всего нравятся «Ночи Кабирии» и «La Strada» – это мои его любимые фильмы. Там он гений. Везде. Я ставлю вкус своим студентам, например, по итальянским двум фильмам. По фильму «Похитители велосипедов» и по «Ночам Кабирии». А Мазина – это женский Чарльз Чаплин. У нас, пожалуй, такого уровня есть только одна актриса – Инна Чурикова. Она одна, может быть, достигает такого уровня волшебства. А Феллини, конечно, гений, гениальный человек. Как Мидас. К чему бы он ни прикоснулся – всё становится золотым. Даже если это фильм, который мне не очень нравится, как «И корабль плывет…», например, – а у него появляется какой-то совершенно феноменальный носорог. Чего стоит один этот носорог! А чего стоит павлин во время снегопада в «Амаркорде»! Понимаете, Феллини против ханжества церковного, но он верующий человек. Это чувствуется. Феллини понимает разницу между настоящей, внутренней верой и внешней ритуальностью, и это защита веры своей.

Так что разрешите мне прочесть «Автограф Феллини»… Там некоторые слова будут по-итальянски. «Fiori di zucchini, non ancora fritti…» – «еще не поджаренные цветы цуккини» – этому меня научила не Джульетта, это Витторио Гассман меня научил, это такая вкуснотища с белым вином! Вот еще выражение: «Questa notte e fredda, pazzo…» – «такая холодная ночь, ты сумасшедший»! Или «Pacienza, Eugenio, pacienza!» – «терпение, Евгений, терпение»! Вот и всё.

Fiori di zucchini, non ancora fritti,

были вымыты бережно

в крестьянском корыте,

и поджарены потом на оливковом масле,

и язычки огня

прыгали на них

и гасли.

А женщина, готовившая fiori di zucchini,

была не крестьянкой —

актрисой,

лукавой по-арлекиньи,

и она перевертывала fiori

с боку на бок

по рецептам своих итальянских бабок,

чтобы они сияли,

как золотые стружки

с топора родителя Пиноккио в столярушке…

Эту женщину звали Джульетта Мазина,

и она щебетала, как птичка,

и не тормозила,

пока он, может, самый великий на свете мужчина,

наслаждаясь,

прихлебывал

«Брунелло ди Монтальчино»,

и особым —

влюбленно-насмешливым зреньем —

любовался Джульеттой,

как собственным лучшим

твореньем.

Я в палящую полночь пошел искупаться,

он меня упреждал:

«Questa notte e fredda, pazzo…»

И, когда меня судорога прихватила,

в море прыгнуло в брюках,

поплыло ко мне мировое

светило.

И когда захлестнули смертельные волны-игруньи,

Федерико

вонзился,

как будто когтями,

ногтями в икру мне,

и меня на себе выволакивал, будто младенца,

по-отцовски рыча:

«Pacienza, Eugenio, pacienza!»

Целый год или два, —

Ну это преувеличение немножко, -

чтоб ударами с ног не

свалили,

задирая штанину,

показывал я

пятиточечный этот автограф

Феллини.

Потому нас, наверно, к большому искусству так

тянет,

что спасает оно даже болью,

вонзенными в душу

ногтями,

и дарует нам радость,

но вовсе не хочет людей провести на

мякине,

как Джульеттины

нежные fiori di quelli zucchini!

Я пере-перехвастнул, конечно, про год-два, но пару месяцев этим можно было хвастаться…

Волков: Ну, это ж стихи!

Евтушенко: Да, это стихи. Это, конечно, незабываемо. И хорошо, конечно, что существует памятник им вместе, и в сознании народа они вместе… Хотя были и непростые моменты в их жизни. Я никогда не забуду, как вышел замечательный фильм с Джульеттой и Марчелло Мастроянни, где они изображали американскую парочку: «Джинджер и Фред» – чудесная картина! Я в Риме оказался между двумя кинотеатрами. В одном из них шел новый фильм Сильвестра Сталлоне – стояла гигантская очередь! А в соседнем зале показывали великий фильм национальной гордости Италии Федерико Феллини, новый фильм. Там можно было спокойно купить билет. Зал был неполон. Но ведь это просто несравнимо: Сталлоне и Феллини!

Волков: У него ведь были трудности с финансированием всех его последних фильмов.

Евтушенко: А почему? Потому что он никогда не знал, сколько будет стоить его картина.

Волков: И потом, его фильмы никогда не были настоящими, по коммерческим стандартам, хитами… никогда!

Евтушенко: Нет, за исключением «Амаркорда». И «Ночей Кабирии».

Волков: А Антониони? Они ведь были соперниками?

Евтушенко: Ну, в какой-то степени, конечно. Даже конечно!

Волков: С вами Феллини говорил об Антониони?

Евтушенко: Нет. И Антониони о Феллини никогда. Я был у Антониони, но у нас были с ним другие отношения, нежели с Феллини. Антониони был любимый режиссер моей жены Гали, которая обожала его. Она очень любила и Монику Витти. Мне он тоже нравился, и я до сих пор спорю с американцами, доказываю им, что «Забриски-пойнт» – удивительный фильм. Удивительный! Американцы ничего такого не сняли, не оставили киносвидетельства о целой эпохе… когда убили Аллисон Краузе[119] – студентку, о которой я в свое время тоже написал стихотворение, его распространяли листовками. Двести тысяч листовок выпустили с моими стихотворениями в Сан-Франциско, издательство «Lawrence Ferlinghetti», которое, к сожалению, сейчас он продал. У Антониони разные вещи мне нравились, но он был не моего темперамента художник. Мне нравится, когда какой-то солнечный зайчик пляшет в художнике. Даже в трагическом.

Волков: Да, у Антониони нет такого зайчика. У него абсолютная безысходность.

Евтушенко: Но вы знаете, он мне сказал очень большой комплимент. Он знал всю историю того, как фильм мой «Детский сад» сняли с конкурса.

Волков: А его собирались выставить на конкурс на кинофестивале в Венеции?

Евтушенко: Да. Но итальянцы, к сожалению, сказали в министерстве нашем, что фильм им очень понравился. «Мы гарантируем, что Евтушенко получит премию». Это было для начальства совершенно неожиданно. Член Политбюро товарищ Гришин – они соизволили посмотреть этот фильм на даче. И он не разобрался, в чем дело. Вот понимаете, каким это самодурство бывало! И припоздал чуть-чуть. И когда он вошел, и Ермаш там уже был…

Волков: Филипп Тимофеевич Ермаш, председатель комитета по кинематографии…

Евтушенко: Да. Он там уже был. И сказали: Виктор Васильевич уже на подъезде, начинайте! И когда Гришин вошел, на экране мимо Большого театра шли коровы с беженцами – в 1941 году, мимо Большого театра! Беженцы! И он не сообразил, что тут происходит…

Волков: Гришин же был первым секретарем Московского горкома партии и отвечал за Москву.

Евтушенко: И он сказал: «Это черт знает что! Я сейчас только с собрания, нас так критикуют! А мы озеленяем, украшаем образ города, и хоть бы доброе слово нам сказали!» – встал и вышел. Он не понял, что это сорок первый год! А остальным было тяжело сказать ему – все-таки член Политбюро, один из святых, и всё…

Вообще то, что начало происходить с этим фильмом, невероятно! Сергей Федорович Бондарчук, который был на «Мосфильме» руководителем нашего объединения, помогал мне, приезжал на съемки, – не пришел на открытие. Савва Кулиш согласился прийти, но все знали, что он меня снимал в «Циолковском»[120], что мы ближайшие друзья. Я кинулся к Володе Наумову. А Наумов: «Женечка, ты что, не видишь, я не могу в таком виде выйти! Посмотри, я весь заляпанный!» – потому что он знал тоже. И тогда я к Саше Митте бросился. А слухи-то уже пошли, знаете, как сарафанное радио. И Сашка говорит: «Ой, Женя, ты знаешь, я, когда собирался, гладил брюки и, по-моему, забыл утюг!» – и бежать бросился. Я правду вам рассказываю, это не пародия.

Потом позвонил министр путей сообщения <Н.С.> Конарев, и говорит: «Слушай, чего там у тебя с этим фильмом-то происходит? Мне позвонили из ЦК, сказали: „Вас Евтушенко не приглашал на свой фильм? Дак вы не ходите! Не надо ходить туда, не надо“. А мне все равно, я ухожу с поста министра на пенсию. Я хочу тебя посмотреть». Я больше даже не хочу называть одного крупного чина КГБ – того, который дал мне разрешение, чтоб в фильме забирались на кремлевскую башню и зачехляли ее. Он тоже вежливо отказался: «Я по разным причинам не могу, Евгений Саныч».

Волков: Прийти на открытие – это что было? Это значило засветиться в антисоветизме, так получается?

Евтушенко: Нет, но всем было уже известно, что член Политбюро товарищ Гришин, один из пятнадцати, так сказать, святых, увидел фильм и рассердился. А он не сообразил просто.

Волков: Возвращаясь к Венеции и показу там «Детского сада»… Что итальянцы решили, когда узнали, что ваш фильм не допускают к участию в конкурсной программе?

Евтушенко: Они меня пригласили членом жюри! Член жюри не может показывать свой фильм в конкурсной программе. (Был организован внеконкурсный показ. – Ред.) Так вот, Антониони мне сказал самый большой комплимент. У меня там есть… кстати, Аллену Гинзбергу тоже очень нравился этот кусок, и многим он нравился.

Волков: С аквариумами? Пионер Женя с аквариумом в руках?

Евтушенко: Да, с аквариумом. И Антонини сказал: «Это у тебя антология будущего кино». И еще что меня потрясло – он угадал: у меня там, где женщина разламывает ломоть хлеба и слизывает крошки, – это непрофессиональная актриса. Антониони сказал: «Профессиональная актриса не могла сделать так. Это невозможно просто. Это выше!» Так что у меня с ним были хорошие отношения. Вот только мы столкнулись с ним насчет Иоселиани…

Волков: А как вам «Blow-up» Антониони нравится?

Евтушенко: Очень нравится, конечно! С Ванессой Редгрейв! Замечательная картина. Но все равно мне больше всего нравится «Забриски-пойнт». Мне это на сердце просто легло.

Волков: А «Приключение»?

Евтушенко: О, это тоже хорошая вещь. Но, понимаете, Антониони не мой художник. Вот я очень высоко ценю Тарковского. Но самое мое любимое у него – эпизод «Колокол» из «Рублева». Вот это полностью мое. А то, что он снимал потом на Западе, меня не трогало. К сожалению.

Волков: Тут я с вами склонен согласиться. Последние фильмы Тарковского кажутся мне самоповторами почти на грани автопародии. То есть он в них сконцентрировал и усугубил основные мотивы своего творчества, и они вдруг приобрели несколько, я бы сказал, гротескные черты. Хотя и у позднего Тарковского есть свои поклонники. Он создал свой стиль, это огромное явление. И он очень популярен на Западе – может быть, самый известный русский режиссер после Эйзенштейна.

Евтушенко: Но я когда вижу «Колокол»…

Волков: Да, мы говорили, что это про всех про вас. И про Тарковского, и про вас, и про Андрея Вознесенского – это автобиографично для всех шестидесятников.

Евтушенко: Вы никогда не видели поэта Бориса Чичибабина?

Волков: Нет.

Евтушенко: Мне в Солоницыне, несмотря на то что он хорошо сыграл, страсти не хватало. Потому что и в иконописи Рублева есть страсти. И «Страсти по Андрею» – так фильм первоначально назывался. А в Солоницыне мне не хватало темперамента. И вот этот темперамент я увидел запоздало в Чичибабине. Какой это был человек! Истовость, знаете, истовость невероятная просто!

Волков: Вообразить, каким мог быть Рублев, – это, по-моему, все равно что вообразить, каким мог бы быть Христос. И здесь мы переходим к Пазолини, который хотел пригласить вас на роль Христа в своем фильме «Страсти по Матфею».

Евтушенко: Он увидел меня на фестивале в Москве и предложил мне сняться. Просто увидел, как я читаю стихи, – этого для него было достаточно. И, конечно, я был без ума от этого. Особенно когда я увидел потом этот фильм. Там же его собственная мать снялась, между прочим. А в роли Христа Пазолини снял какого-то левого испанского студента, такого молодого Фиделя Кастро, но, с моей точки зрения, однолинейного. Даже для Кастро однолинейного. А тогда тот же Антониони, и Феллини, и Гуттузо – все они подписали письмо Хрущеву, что Евтушенко нужен, потому что он очень популярен в Италии, что Христос в этом фильме будет показан с марксистской точки зрения… Хотя Пазолини был марксист такой…

Волков: Да, своеобразный.

Евтушенко: Вольготный, да. И если бы я был в Италии, я бы плюнул на всё и снялся у Пазолини. Но, к сожалению, я там тогда ни разу еще не был. Хрущеву показали это письмо, и, говорят, он просто подумал, что над ним шутят.

Волков: Чтобы советский поэт да снимался в роли Христа?…

Евтушенко: Ну, это смотря как подать. Ведь ему подал тогда Владимир Семенович Лебедев моих «Наследников Сталина» в правильный момент…

Волков: Ну, это тогда входило в общие тактические политзамыслы Хрущева. А вот, кстати… Пазолини, как и вы, знал, как с уголовниками разговаривать, у него ведь тоже были знакомства в этом мире. Правда, с ним не так всё благополучно обошлось, как с вами.

Евтушенко: Я знал одного адвоката сицилийского. Ему посвящено одно из лучших моих стихотворений об Италии – «Процессия с мадонной». Его звали Людовико Коррао. Но только сейчас узнал – я встретил его внука, и тот рассказал, – что, оказывается, Коррао был убит любовником своим. А я даже и не догадывался. Вообще что-то уж очень он хорошо одевался, он здорово одевался… Он был сенатором от Сицилии, любил искусство и ко мне хорошо очень относился. Мы жили у него на разных этажах с Ренато Гуттузо. Это такая пьяцца дель Грилльо.

Волков: А о чем вы разговаривали с Пазолини?

Евтушенко: Я вам не говорил, какое мое стихотворение ему понравилось? «Баллада о выпивке», невероятно просто! Я не представлял, что ему такое может понравиться.

Волков: Нет, я как раз понимаю.

Евтушенко: «Мы сто белух уже забили, / Цивилизацию забыли…» – как пьют тройной одеколон зверобои. А о фильме я сказал ему: «Но я же такого не сыграл бы Христа…» – «Так у тебя бы он совсем другой получился. Мне пришлось бы развивать тему Марии Магдалины с тобой… С тобой – это другое совсем. Потом, я читал твои интервью, на тебя досье мне притащили, я увидел, что любимый твой герой Тиль Уленшпигель был. У тебя бы Христос получился как Тиль Уленшпигель». Короче говоря, это была бы другая фактура и, может быть, совсем другой фильм. Ну, жалко, что так получилось. Но в жизни каким-то образом я по кусочкам играл и то, и то, и то… И, может быть, даже и не надо было мне играть Христа. Может быть, и надо было у меня это отобрать.

Волков: Это одна из тех несыгранных ролей, которые приобретают символическое значение в биографии, правда?