Преподавание: книги и фильмы

Евтушенко: Вот я сейчас думаю – почему я так дорожу своим преподаванием? Да потому, что вижу, как мои студенты иногда меняются, как они становятся другими. Я вижу, как они просветляются. С ними работать не безнадежно. И сам очищаешься от этого. Когда я заболеваю и мне трудно выступать, когда я долго не вижу человеческих лиц перед собой, для которых я пишу, которым читаю стихи, – я чувствую себя не в своей тарелке. Я хочу видеть эти лица, всматриваться в них. Я хочу им что-то передать из своего опыта. Я преподаю совершенно по-другому, чем многие это делают. Например, когда преподают литературу, чаще всего проверяют усвоение материала, и поэтому заставляют учеников рассказывать содержание. И больше ничего – раз ученик пересказывает содержание, значит, он прочел. А я наоборот – я говорю: вам никто не поможет в жизни. Сейчас сложно. Очень сильный дефицит великих философов. И вы должны вырабатывать свою собственную философию. Сейчас размываются границы моральные, и вы должны сами себе очертить эти границы. Я говорю им о себе, о своей жизни, на что я поставил самозапреты, что я видел в детстве…

Я верю: мои ребята, студенты, не будут никогда высокомерны, зная Цветаеву, зная Ахматову, зная русских писателей и те хорошие фильмы, которые я им показываю. Как им нравится «Холодное лето пятьдесят третьего…» – хотя это, казалось бы, далеко от них. Я преподаю им и книгу Евгении Семеновны Гинзбург «Крутой маршрут», курс называется «Евгения Гинзбург как преподаватель оптимизма». Я говорю им: чему она вас учит? Быть готовыми, примеряться к разным ситуациям, как она делала.

Волков: Вы в преподавании своем так связываете эстетику с этикой и ее практическим применением в жизни?

Евтушенко: Нет. Я просто преподаю совесть. Я серьезно говорю. Преподаю совесть! Так, как я ее понимаю.

Волков: Совесть не в абстрактном смысле, а совесть, как американцы говорят, – guiding light, направляющий свет? Как некий образец, как себя вести, что делать в повседневной жизни?

Евтушенко: Поведение, да. И теперь понимаете, почему они так любят мою поэму «Голубь в Сантьяго»? Потому что она учит их, что нельзя сдаваться, нельзя поддаваться мыслям о самоубийстве. А некоторые из них подвержены депрессиям. Это, кстати, и у нас тоже происходит. И вообще в мире много самоубийств среди молодых. Так что я преподаю им всё, чему научился в жизни у других людей.

Волков: Вы преподаете им жизнь. В том числе и свою жизнь.

Евтушенко: Совершенно верно. И Гоббс еще, Гоббс[102] – то, чего они не знают. Когда я вижу, что они не знают англосаксонской классики, своей собственной, я моментально ее включаю, сразу же перехожу совершенно свободно к теме глобальной культуры и начинаю: «Границы мне мешают… / Мне неловко / не знать Буэнос-Айреса, / Нью-Йорка…» В их системе американской есть элемент изоляционизма. И я учу их не быть провинциалами. Вы, говорю им, сами про себя говорите, что вы лидеры всего мира. Но нельзя же быть лидерами всего мира, не зная этого мира! Я их предостерегаю, я говорю им, что при всей непохожести Америки и СССР иногда я вижу, что вы во многом похожи с Советским Союзом.

Волков: То есть в Союзе общение со всем миром не разрешалось – а здесь оно не поощряется, что ли…

Евтушенко: Да, дескать, можно прожить без этого. И потом, американцы действительно мало сейчас видят мир, скукожилась их идея Корпуса мира[103].

Волков: Я недавно разговаривал с американским чиновником, который начинал в Корпусе мира, и он считает, что сейчас это совершенно не похоже на то, что было пятьдесят-шестьдесят лет тому назад, когда всё начиналось.

Евтушенко: Мое преподавание – это не просто пропаганда России. Это пропаганда Пушкина. Я им не любовь к нашей бюрократии преподаю, я сам им искренне говорю, как я не люблю нашу бюрократию – так же, как и их бюрократию не люблю. И они слушают меня и пишут такие вещи, которые меня потрясают.

У меня был недавно праздник просто. Мы проходили мои стихи, я им говорю: любое стихотворение выбирайте, – и один студент, араб, выбрал «Бабий Яр».

Волков: Понимаю. И у меня на вашем месте был бы праздник.

Евтушенко: Я прочитал его работу и так счастлив, что он написал это сам, я его не подталкивал. За семнадцать лет преподавания у меня это было первый раз! Девятнадцатилетний мальчик сказал, что их поколение должно наконец решить вопросвзаимоотношений Израиля и арабского мира. Старшее поколение не может решить этого, они уже привыкли настолько не верить друг другу, что это будет продолжаться бесконечно. Нужны совершенно новые подходы – и он прав. Вы не представляете, как я был счастлив, что это произошло в моем классе, в моей аудитории!

Волков: Евгений Саныч, а моя реакция такая: я боюсь за жизнь этого человека.

Евтушенко: Я это понимал и, когда цитировал его работу, не называл его имени… на всякий случай. Хотя он не боялся поставить свою фамилию, между прочим.

Волков: В этом вы видите свою миссию здесь – расширять кругозор ваших подопечных, молодежи американской?

Евтушенко: Да, потому что они не только американцы. Есть даже из Анголы, и арабы, и китайцы, и японцы. У меня был китаец, совершенно неожиданно приехавший и вовсе не собиравшийся, по-моему, оставаться. Неизвестно, конечно, что из него будет, но он написал замечательное эссе – редкий случай для китайского студента. Он написал очень трезвое эссе относительно того, что только сочетание свободы слова и свободы мысли, свободомыслие в конечном счете в соединении с экономикой могут дать то общество, которое будет действительно служить народу.

Волков: Сейчас это еще не ортодоксальная мысль для Китая. И мне становится яснее, о чем вы разговариваете со своими американскими студентами.

Евтушенко: Да, мы вместе разговариваем обо всем человечестве. Я с ними совершенно по-братски разговариваю! Я хочу понять, чего же мои студенты хотят от мира, каким хотят его видеть. И многие вещи мы чувствуем одинаково, и похожи они на меня в каком-то смысле.

Волков: Юные евтушенки…Не в том смысле, что они будут обязательно стихи писать, а в том, что вы предлагаете им какую-то этическую модель, на которую они могли бы ориентироваться, которую они могут принимать или не принимать – это уже их личное дело.

Евтушенко: В которую я сам верю. Только одно я им не позволяю, тут я борюсь за них.

Волков: Списывать?

Евтушенко: Нет-нет. Впадать в пессимизм. Я им говорю, что некоторое наличие здорового скепсиса желательно для человека, проникнутого романтизмом. Как для меня, например. У меня друзья более скептически настроены, чем я сам, мне этого не хватает. Вот в семье моей этого хватает, жена Маша скептик. Не циник, цинизма в ней нет нисколечко. Скепсис и цинизм – это разные вещи, и этой разнице я учу тоже. Я с ними разговариваю, я выволакиваю из них исповедальность, я учу их исповедальности, потому что кончают жизнь самоубийством те в основном, кто не обладает смелостью исповедальности. Я говорю: исповедальность, конечно, наказуема, над вами могут издевнуться, но зато она, исповедальность, компенсируется тем, что если вы сами рискнете открыться, то и перед вами кто-то откроется. И вы найдете таких же мыслящих людей, которые болеют тем же, чем и вы. Вы найдете самых близких друзей. Правда?

Волков: Но это очень трудно, я знаю, как это трудно – открыться другому человеку.

Евтушенко: Поэтому-то некоторые мои студенты, сдав мне свои эссе, добавляют, что не хотели бы, чтобы это читали все. Я понимаю. И тогда я говорю: «А можно я без фамилии прочту? Тут очень важная мысль, ребята, даю вам слово». Некоторые разрешают – без фамилии разрешают. Но иногда они меняют свое решение об анонимности – когда я говорю: «Это же очень важно для других – то, что вы пишете. Я не понимаю даже, чего вы тут стесняетесь. Не бойтесь! Не бойтесь, ну, оглянитесь, какие хорошие лица у ваших сокурсников!» И это на них действует.

Волков: Так вы им преподаете кроме всего прочего еще и социальную психологию?

Евтушенко: Я стараюсь предостерегать их от розового оптимизма, потому что это ужасно: подойти к краю пропасти и не чувствовать, что она заполнена просто каким-то туманом розовым. А насчет пессимизма… Знаете, их очень здорово встряхивает, когда говоришь, что для многих людей пессимизм – это способ казаться умнее, чем другие.

Волков: Справедливо.

Евтушенко: Я им говорю: нужно начинать с себя. Осудить себя – прежде чем осуждать что-то в мире. А то многие сидят на кухне и ругают правительство свое собственное. Сами никогда не будут заниматься политикой, но ругают. Сидят и ругают-ругают-ругают. А что же вы сами не попробуете тогда? Может быть, надо попробовать иногда что-то сделать?

Волков: По-моему, эта функция преподавателя более типична для американской системы, а в России еще не прижилась. В России отношения педагога и ученика-студента рассматриваются так: педагог говорит, а студент записывает за ним. А потом должен это изложить. А в Америке упор делается всё же на общение.

Евтушенко: Не очень это типично, не очень. В Америке то же самое. Очень во многом.

Волков: Получается, что вы и здесь новатор…

Евтушенко: Я знаю, как учат в американской школе. Здесь не рекомендуется отвлекаться от темы. А первое, что я говорю: мы прочли с вами такой-то роман, посмотрели такой-то фильм. Я это знаю всё, я этот фильм смотрел, я перечитывал эту книгу. Не надо мне рассказывать то, что вы прочли. И доказывать мне, что прочли, не надо. Увязывайте это всё со своей жизнью – ведь вы даже представить не можете таких ситуаций! А вы попытайтесь сфантазировать, поставить себя на место этих людей в этих условиях. Тогда вам будет легче идентифицировать себя с ними, тогда вам будет ближе все. Все время объединяйте себя с тем, что вы прочли или увидели в кино.

Американцы начиная со школы – они называют это deviations[104] – это не приветствуют. А надо больше привлекать совершенно разные произведения. Поэтому я объединяю очень часто совершенно разные фильмы, разные группы вопросов. Замечательно получается, когда, например, объединяешь «12 разгневанных мужчин» Сидни Люмета и «12» Никиты Михалкова. Между прочим, интересно, что им больше Михалков нравится. Ну, вообще Михалков будет посильнее, надо сказать… Нравится вам, что делает Михалков как председатель Союза кинематографистов, или нет, но он физиологически талантливый человек. Это, конечно, удивительная картина! И совершенно феноменально там играет Сергей Гармаш. Какой образ! Невероятный.

Волков: Сергей Гармаш вообще великий актер, по-моему, недооцененный.

Евтушенко: Да, великий актер. А Михалков тут, кстати, ушел в тень как актер. Он слабее их всех здесь. По-актерски. Он даже не понял, что он сделал. Ведь там же всё совершенно не совпадает с его монархическими взглядами, которые он пытается нам внушить. Но я своим студентам говорю: не принижайте значения американского фильма. Если б не было его, то не было бы и фильма Михалкова.

Волков: То есть если б не было бы американских «12 разгневанных мужчин» Сидни Люмета, то не было бы и «12» Михалкова?

Евтушенко: Да! Вот это и есть нормальная циркуляция культурной крови! Потому что это впиталось когда-то, когда Михалков еще мальчишкой фильм Люмета посмотрел, он думал об этом, потом это каким-то образом наложилось на современные события.

Я не скрываю от своих ребят, какой противоречивый человек Михалков, но он очень талантливый. Когда я показывал студентам оба фильма, я даже защищал американский фильм. Но! Мои студенты проголосовали за михалковский фильм, они были потрясены. У Люмета Генри Фонда потрясающий совершенно, но Михалков какой фильм сделал! Ведь двенадцать гениальных ролей там, двенадцать гениальных актеров! Да и вообще пять или шесть гениальных картин сделал человек. Мы уже привыкли Михалкова ругать – то за то, то за другое, но он человек необыкновенного таланта. Он еще может многое сделать, надеюсь, – если забудет свои имперские замашки, о которых так много говорит. Ему просто нравится играть царя, по-моему, на самом деле он рожден для искусства.

А мои студенты… Что меня трогает в американских студентах – их способность на отклик. Вот я проходил с ними вместе книгу Гинзбург «Крутой маршрут». Само собой получилось так, что я преподавал им оптимизм, веру в человечество – через Евгению Гинзбург. И какой был отклик, какие они замечательные работы написали! Я обожаю эту книгу. Обожаю! Она меня самого многому научила. Гинзбург была для меня огромным человеческим открытием – и как писательница, и как человек. Как она не сдавалась! Как не потеряла любовь к человечеству, как оставалась до конца своей жизни веселым – веселым! – человеком. Жизнерадостным человеком. Любящим молодежь, верящим в человеческую душу. Ведь она сумела ее рассмотреть в самом, может быть, страшном месте – женском ГУЛАГе. Пусть это будет моим студентам прививкой от пессимизма.