Твардовский

Евтушенко: Я видел пьяного Твардовского. Это меня не шокировало, но как-то напугало. Я был поражен, как такой талантливый человек может так тяжело пить.

Волков: Описания сильно выпившего Твардовского на меня всегда производили удручающее впечатление. Такая крупная личность, замечательный поэт! Пьянство его всего как-то комкало.

Евтушенко: У меня было стихотворение, как я однажды Твардовского отвозил в гости к Грибачеву. Я увидел Александра Трифоновича после собрания, выпившего, сидевшего с Грибачевым, и тот вдруг предложил к нему заехать домой. Он очень лебезил перед Александром Трифоновичем.

Волков: Перед ним, по-моему, все лебезили – и справа, и слева.

Евтушенко: Грибачев попросил меня их подвезти, я был за рулем тогда. Моей первой машины.

Волков: Какой марки?

Евтушенко: «Москвич». В машину еще набились Егор Исаев и Алексей Марков – это была очень странная компания. (Е. Исаев – ярый коммунист, А. Марков, наоборот, выступал против однопартийности. – Ред.)

Жена Грибачева, увидев Александра Трифоновича – Грибачев выдвинул Александра Трифоновича вперед, – была в совершенном восторге, чуть не упала. А меня поразило огромное количество живописи Грибачева. Он, оказывается, писал акварели – нежные, дымчатые. «Ого! Так ты и рисуешь? – заметил Твардовский. И вдруг сказал: – Ну что? Палач на отдыхе?»

Волков: Да, этим Александр Трифонович славился, мог такое сказануть.

Евтушенко: Тот в ответ: «Ну, Саша, зачем ты так грубо?» А потом было ужасно, просто ужасно… Твардовский пел песни какие-то народные…

Волков: А может, он напивался, чтоб иметь возможность вот такие слова сказать в лицо людям вроде Грибачева?

Евтушенко: Не знаю, не знаю… Но мне было грустно это видеть. Но на том собрании на него так нападали! Даже, по-моему, Владимир Фирсов[112]: «Я, как молодой кандидат в члены партии, хотел бы сказать коммунисту Твардовскому относительно его неверной политики в „Новом мире“…»

Волков: Да, когда Фирсов начинает учить Твардовского – это уже гротеск.

Евтушенко: Да, это было ужасно. Это тяжелая была история, это трагедия человека видна[113]. Но он никогда мне не был неприятен. Я всегда любил «Василия Теркина» и горжусь тем, что первый обратил внимание на гениальное стихотворение Твардовского «Две строчки», одно из лучших его. И написал первую статью об этом стихотворении.

Из записной потертой книжки

Две строчки о бойце-парнишке,

Что был в сороковом году

Убит в Финляндии на льду.

Лежало как-то неумело

По-детски маленькое тело.

Как будто он бежал-бежал,

Да лед за полу придержал…

Далеко шапка отлетела.

И часто ночью одинокой

С чего – ума не приложу, —

Мне страшно той судьбы далекой,

Как будто это я лежу,

На той войне незнаменитой —

Замерзший, маленький, убитый

Забытый, маленький, лежу.

Волков: Какое потрясающее стихотворение!

Евтушенко: И никто никогда его не замечал! С моей легкой руки его стали все цитировать потом, как будто впервые увидели. Бывает так. Это великое стихотворение – одно из лучших. Вот если сказать по-честному, для меня в русской поэзии самые дорогие стихи это «Наедине с тобою, брат, / Хотел бы я побыть…» Лермонтова, «Я вас любил: любовь еще, быть может…» Пушкина и, может быть, вот это стихотворение Твардовского. Почему? Я не знаю. Но они на меня так действуют…

Волков: Резонируют, я понимаю это.

Евтушенко: Я прошу прощения, если, может быть, оговорился в некоторых строчках этого стихотворения, когда читал наизусть…

Волков: Это очень интересно само по себе: Твардовский в редакции Евтушенко. Вы уже не раз это в наших диалогах делали. Это всегда любопытно.

Евтушенко: Короче говоря, у меня всегда к Твардовскому была какая-то глубокая нежность и благодарность – конечно, за «Теркина», это великая вещь!

Волков: На которую, помните, еще Бунин отозвался с восторгом. И я недавно понял, что в «Теркине» есть внутренняя – не полемика, нет, – а как бы соревнование с Лермонтовым. Твардовский будто говорит: вот у Лермонтова есть про знаменитый бой, а я напишу про бой у деревни Борки, и тоже будет замечательно.

Евтушенко: И так и получилось. Особенно эти строчки, простые такие: «Люди теплые, живые / Шли на дно, на дно, на дно…»

Больше всего я ценю выдышанность поэзии, когда она как будто выдышана, а не написана. Это было у Пушкина: «Я вас любил, любовь еще, быть может…» – ведь перевести совершенно невозможно. Я пробовал переводить своим студентам. И столько перебрал переводов, и сам пытался перевести, а ничего не получается. Его воссоздать на другом языке почти невозможно, если когда-нибудь не появится гений – вот как Лермонтов гениально перевел «Горные вершины» Гёте. Это гениальный перевод и, кстати, очень точный.

Волков: Сейчас это уже невозможно. Никогда Пушкин не будет адекватно переведен, и по простой причине: в западной поэзии не существует больше рифмы. И поэтому любая попытка перевести зарифмованное стихотворение будет выглядеть как…

Евтушенко: …старомодная. Увы и ах!