Евтушенковская рифма

Евтушенко: У меня были хорошие рифмы, никто с такими рифмами не работал. У меня «лица – листья» рифмовались, «с неба – снега». Никто не рифмовал так. Это потом стало уже расхожей монетой, а тогда этого никто не делал. И Белла это потом усвоила. Первая!

Волков: Этот вопрос как-то обходится элегантно, а раннее творчество Ахмадулиной, по-моему, связано очень сильно с тем, что писали вы в то время.

Евтушенко: Естественно. Ну, не только у нее. Ассонансная рифмовка существовала в русском языке давно – это первая рифмовка была. Пушкин это услышал: «Возьми себе шубу, / Да не было б шуму». Он взял это из фольклора. Так Блок зарифмовал «ветер» и «вечер». Но это еще делалось редко. Такие рифмы, как «немо – небо», скажем, «с неба – снега», – это я придумал. Это очень просто казалось, а потом пошло уже и посложнее:

Я была у Оки,

Ела я-бо-ло-ки.

Дальше – больше, высший пилотаж! В то время еще много попадалось усеченных рифм, в двадцатых годах они были довольно-таки часты. Ну, например, «велит» и «корабли» – правда, это плохая усеченная рифма. Она не привилась. Я первый почувствовал, что время усеченной рифмы прошло. Она может применяться с ударением на последнем слоге и если повторяется много других букв, скажем, «примотав» и «прямота». Вот тогда это хорошо. Или если всё вокруг очень точно и только одна неточнинка есть. А в ассонансах люди, даже не понимающие, инстинктивно слышат что-то освежающее. И поэтому все это замечали. Мои стихи были сначала именно этим заметны, только одним – рифмами. Сначала у меня вырвались вперед рифмы, а потом уже пошли содержательные стихи:

Мне мало всех щедростей мира.

Мне мало и ночи и дня.

Меня ненасытность вскормила

И жажда вспоила меня.

Это 1951 год, кажется. Это уже строчки, это не просто рифмы. Тут уже плотность стиха сама работает. И Окуджава, и Высоцкий – я с ними боролся, – ну, дружески боролся, пытался объяснить им это. Окуджава с моей подачи очень много исправил рифм. У него было, например: «Полночный троллейбус по улицам мчит, <…> чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи, / крушенье, / крушенье». Я ему сказал: «Поставь мчи, отрежь „т“». Потому что это усеченная рифма, которая устарела. И у Высоцкого то же. Они очень много исправили рифм.

Волков: По вашему совету?

Евтушенко: Да, точно. Потому что я уловил, что это закон, который… как бы это сказать… русское ухо замечательно воспринимало. Это всё от фольклора. А фольклор – это же выверено веками. Смотрите, какие рифмы, например, есть в фольклоре:

Мою голову открытую

Остудит ветерок,

А мою любовь забытую

Осудит весь народ.

Ведь «народ» и «ветерок» вообще ни в какие ворота не лезет! Но когда «остудит ветерок» и «осудит весь народ» – это проходит как целиком рифмующиеся строки. Вот это я уловил. Это я привил. И, между прочим, потом даже у Твардовского появились некоторые ассонансные рифмы. Или у Константина Ваншенкина. Я написал большую статью о нем не так давно и признался, что я у него учился деталям – он очень скрупулезный. А вот он не признался – и не надо! Но я-то это знаю, вижу!

Среди цветущей мать-и-мачехи,

Среди рассыпанной травы

Учебник высшей математики

И три девичьих головы.

Это же евтушенковская рифма, но она уже мне не принадлежит. Я ее выпустил. И слава богу! Я помог русской рифме…

Волков: Завоевать новые рубежи.

Евтушенко: Я бы сказал так: может быть, к сожалению, и этому тоже есть предел, всё это тоже исчерпается. Но, во всяком случае, это счастье, что я продлил жизнь рифм.

Волков: На полвека!

Евтушенко: Потому что рифмы – как бубенчики. Они удерживают в памяти стихи. И совершенно, простите меня, евтушенковские стихи – «Казнь Степана Разина»: вроде бы чуть-чуть архаичны, но выдерживают вот это сочетание архаики и современности. Я даже успел перевести «Слово о полку Игореве» ассонансным развитым стихом, возвратив русскому фольклору подаренную им же идею ассонансной рифмы. Что не означает, что это навсегда. Нужно быть готовым к тому, что…

волков:…когда-нибудь и из русской поэзии рифма уйдет.

Евтушенко: Да, я боюсь этого. Это будет печально. Но стихи не могут держаться ни на чем – если не будет рифм, то должен быть какой-то ритм и еще б?льшая плотность содержания и мысли. Вот на этом русская поэзия может спастись. Я ведь уже пытался делать большие вещи белыми стихами. «Снег в Токио. Японская поэма» у меня получилась. И какие-то куски в «Маме и нейтронной бомбе» тоже получились, написанные совершенно свободным стихом, держащимся на содержании и плотности. Свинченность все равно должна быть какая-то. Ничто не может держаться ни на чем. Этого никогда не будет.

Волков: Природа не терпит пустоты…

Евтушенко: Свободный стих имеет право на существование – точно так же, как имеет право на существование абстрактная живопись. Но абстрактная живопись тоже делится на шарлатанскую, м?стерскую или шаляй-валяйную, просто ради шлепа написанную. И видно, когда это просто непрофессиональная мазня, а когда это Кандинский, у которого ничего нет случайного и все скреплено эмоцией. Или у Джексона Поллока в его лучшей картине «Собор» – этот наброс красок держится на эмоции, это чувствуется. Когда нет никакой эмоции – получается изобретатель типа Боба Раушенберга. Я ему так и сказал: «Боб, я напишу о тебе: ты изобретатель. Это тебя устраивает?» – «Да, а чего там! Это разве меньше, чем художник?» – на этом мы с ним и договорились.

Волков: Композитор Джон Кейдж тоже именовал себя не композитором, а изобретателем. Это одна эстетика.

Евтушенко: Ну и что? Вот Боб понял, и подарил мне за мою статью о нем картину, которая у меня висит здесь, в Талсе. Потому что я его ничем не унизил, он действительно замечательный изобретатель. Но всегда должно быть вдохновение, без этого искусство не может! И страсть должна быть, страсть! Должны быть скрепы – эмоция или мысль, колоссальная сила мысли, которая тоже держит стихи. Вообще-то говоря, это высказывание принадлежит Мао Цзедуну молодому. Он сказал, что самая высшая мысль – это эмоция, ставшая мыслью.

Волков: Он же был поэт, у меня даже книжка его стихов есть, изданная в Москве в 1957 году.

Евтушенко: Ну что ж, я тут подписываюсь. Так же, как могу подписаться под высказыванием товарища Сталина о том, что гитлеры приходят и уходят, а народ германский остается. Так же, как и Сталин приходит и уходит, а народ все-таки остается.

Волков: Россия остается. Справедливое суждение.