Маша

Евтушенко: Какое счастье, что у меня есть Маша! Правда.

Волков: Она замечательная женщина. Вот я смотрел, как она помогает вам при съемках нашего фильма и как вы на это реагируете… Она вас понимает с полуслова и даже с полузвука, по-моему.

Евтушенко: Но мы с ней спорим дико. Я обожаю «Детство» и «В людях» Горького. Лежу в постели рядом с ней, читаю вслух и реву. А она смеется надо мной. И Маяковского она не любит – другое поколение, тридцать лет разницы.

Волков: Я тоже хотел возразить Маше, когда она сказала: «У Окуджавы нет плохих стихов». Да Окуджава вообще средний поэт. Он потрясающий, великий… не знаю, как назвать этот жанр. Бард? Нерусское слово. Создатель песен? Такого никогда не было в русской культурной истории и уже не знаю, когда будет. Но стихи… Читать их, по-моему, неудобство одно. Спасает то, что слышишь в уме музыку, голос.

Евтушенко: А слушать хорошо. Нет, он прелестный, прелестный…

Волков: Я вот сейчас подумал: обыкновенно мужчины стремятся к одному типу женскому – а ваши жены все разные, не похожи друг на друга.

Евтушенко: Но все они очень уважают Машу. Это для меня очень важно. Они к ней с огромным уважением относятся. Ни одна из них никогда не сказала ни одного плохого словечка о Маше. Она единственная, кто выдержал меня столько – двадцать пять лет!

Я увидел Машу, когда она пришла в Петрозаводске на мое выступление на местном ТВ. Мне тогда было плохо, и Марат Тарасов, мой друг, народный поэт Карелии, литинститутский еще мой товарищ, пригласил меня в Карелию. И я с ним нырнул туда, в Карелию. И вот я выступал в телестудии, аудитория небольшая была, человек сто собралось, подписывал книжки свои – и обратил внимание на одну руку. Рука какая-то была… мраморная. Поднял глаза – и лицо тоже мне очень понравилось. Я спросил: «Как вас зовут?» – «А зачем вам это?» – «Как, – говорю, – зачем? Вы же у меня просите автограф». – «А это не моя книжка. Я вообще не ваша поклонница, у меня мама ваши стихи любит, она меня послала. Я люблю Окуджаву больше. Простите меня, но я больше люблю Окуджаву…» Конечно, меня немножко это задело. Хотя Булат мой товарищ и друг, но все-таки…

После выступления мы с Маратом уезжали с телестудии и увидели ее: она шла очень быстро, спеша куда-то. Я сказал: «Хотите, мы вас подвезем?» Я не знал, как ее зовут даже! «Нет, – говорит, – я опаздываю, извините, Евгений Саныч, мне не до вас сейчас. Я работаю гидом, меня группа ждет, я еду в Кижи».

Волков: Но вы, конечно же, не сдались?

Евтушенко: Я позвонил в туркомпанию, она единственная в Петрозаводске была. Подошла Маша, но только другая. Она была потрясена, когда я сказал, что это Евтушенко звонит, но очень разочарована, что я не ее искал. Я объяснил, узнал фамилию – Новикова, и мне с большой неохотой, но дали телефон. Я позвонил. Подошла ее бабушка: «Что-то я не понимаю. Как это вы нам звоните и одновременно по телевидению разговариваете?!» Меня ж на ТВ записали, а она как-то не врубилась, старушка. Потом позвала Машу. И вы знаете, я сразу испытал к ней такое чувство доверия…

Я тогда делал всё, чтобы не разводиться с Джан. Я еще не знал, что там был замешан другой человек. Хорошо, женщина из английского посольства, которая с Джан дружила, сказала мне: «Жень, не будьте слепым. Это, может быть, жестоко с моей стороны, но я хочу, чтоб вы просто не тратили свои нервы. У нее есть человек, который оказался с ней тогда, когда вас не было рядом. Простите…» Этот человек потом уехал с ней, у них ребенок родился.

Короче говоря, я Маше всё рассказал. Мы зашли в маленький ресторан, в бывший каземат, там была такая комнатка только на двоих, где можно было спокойно поговорить. Это было самое дорогое местечко в городе. И я ей рассказал, что остался у разбитого корыта, что должен уезжать в Испанию, а меня никто не провожает, не встретит… Говорю: «Вы мне так нравитесь, я испытываю к вам какое-то чувство доверия. Посоветуйте, что мне делать сейчас? Как мне спастись?» И она мне сказала: «Вам нужно всё сделать, чтоб спасти ваш брак. Потому что если вы не сделаете этого, вы про любую женщину, на которой женитесь, будете думать, что это она виновата в расставании с Джан, что у вас еще был шанс, а вы его не использовали. И вы никогда не будете любить эту женщину».

Ведь какую мудрую вещь сказала! Я так и поступил. Пол Уинтер, знаменитый джазмен американский, мой друг, ездил к Джан, и другие мои друзья ездили, пытались Джан уговорить не разводиться со мной. И я сказал Маше: «Всё сделал, что мог. Ничего не получилось. Сейчас вот уезжаю в Испанию. И меня опять никто не будет провожать, никто не будет встречать…» – «Ну хорошо, если хотите, я поеду вас проводить». Мы приехали в Москву, нас встретили двое моих друзей: Юра Нехорошев, главный евтушенковед, и Леша Черняков, мой бывший одноклассник, один из немногих остался. Этот сразу сказал: «Вот – это жена! Жена!» А Юра сказал: «Надо ее свезти туда, где ты когда-то вылез из окна Межирова и прошелся с чаркой водки по карнизу девятого этажа, чтоб она поняла, что ты за тип». И мы поехали на Солянку, показали ей это окно, и они ей описали, как я тут когда-то гусарил. Мне было тогда лет семнадцать или восемнадцать. «Это меня не пугает, я еще хуже была!» – сказала Маша.

А когда она приехала в Переделкино, один писатель, увидев ее в первый раз, ей сказал: «Маша, а вы знаете, что Женя или полковник, или генерал КГБ наверняка. Вас это не пугает?» – «Меня просто разочаровывает, что он не маршал», – она ответила. Вот молодец, да? Нашлась. Она об этом мне рассказала лет через двенадцать только, тогда не рассказывала. Потому что было бы плохо ему… Он вообще любил мистифицировать и сам про себя распространял всякие мистификации. Его уже нет, он умер давно, но Маша до сих пор не может простить ему эти слова.

Волков: У вас с Машей двое детей – Женя и Митя. Расскажите о них.

Евтушенко: Они здесь учатся, в Талсе. Уже оба заканчивают университет. Один из них, может быть, поступит в аспирантуру, посмотрим. Женя хочет заниматься political science[100], а Митя пишет стихи по-английски и осуществляет какие-то проекты литературные, в которые я не очень вникаю. Я даже включил одно его маленькое стихотворение в свою последнюю книжку. Странные очень стихи. Но ребята хорошие. Травку не употребляют, не колются, не пьют – то есть могут, конечно, выпить немножко…

Волков: Но не так, чтобы полное воздержание.

Евтушенко: Вот Женя влюбчивый. Не знаю, в кого пошел уж…

Волков: Действительно, загадка.

Евтушенко: И удачно довольно. Но быстро как-то перевлюбляется. А Митя несчастливо влюбляется, он однолюб. Вот такие они – хорошие, нормальные ребята, маму любят, папу, по-моему, тоже. Все дети мои знакомы друг с другом, у них хорошие отношения, переписываются, переимейливаются.

Волков: А в смысле двуязычия как у ваших сыновей?

Евтушенко: Они говорят по-русски. Хотя Митя вообще не очень разговорчивый. А Женя говорит быстро, живо. Митя интроверт, а Женя экстраверт. А так – трудно предугадать, что с ними случится.

А Машин особый дар в том, что она соединила всех со всеми.

Она очень любит моих английских детей, и Петю жалеет, и Тошу. Как-то она, слава богу, воссоединила всех.

Волков: Может быть, прочтете «Последнюю попытку»?

Евтушенко: С огромным удовольствием. Между прочим, Маша сама составляла книгу «Весь Евтушенко» и включила все стихи, посвященные моим предыдущим женам. Стихотворение «Последняя попытка» написано в 1986 году, когда я Машу встретил, а посвящение немножко позднее, в 1993 году: «Моей жене Маше, подарившей мне с той поры, как было написано стихотворение, двух сыновей – Женю и Митю».

Последняя попытка стать счастливым,

припав ко всем изгибам, всем извивам

лепечущей дрожащей белизны

и к ягодам с дурманом бузины.

Последняя попытка стать счастливым,

как будто призрак мой перед обрывом

и хочет прыгнуть ото всех обид

туда, где я давным-давно разбит.

Там на мои поломанные кости

присела, отдыхая, стрекоза,

и муравьи спокойно ходят в гости

в мои пустые бывшие глаза.

Я стал душой. Я выскользнул из тела,

я выбрался из крошева костей,

но в призраках мне быть осточертело,

и снова тянет в столько пропастей.

Влюбленный призрак пострашнее трупа,

а ты не испугалась, поняла,

и мы, как в пропасть, прыгнули друг в друга,

но, распростерши белые крыла,

нас пропасть на тумане подняла.

И мы лежим с тобой не на постели,

а на тумане, нас держащем еле.

Я – призрак. Я уже не разобьюсь.

Но ты – живая. За тебя боюсь.

Вновь кружит ворон с траурным отливом

и ждет свежинки – как на поле битв.

Последняя попытка стать счастливым,

последняя попытка полюбить.

И еще одно маленькое стихотворение. Хорошая песня есть на эти стихи, Сережа Никитин написал. «Три фигурки», 1995 год:

По петрозаводскому перрону,

зыбкому, как будто бы парому,

шла моя любимая с детьми.

Дети с ней почти бежали рядом

и меня упрашивали взглядом

«Папа, ты на поезд нас возьми…»

Что-то в тебе стало от солдатки.

Все разлуки словно игры в прятки.

Вдруг потом друг друга не найти?

Женщины в душе всегда готовы

молча перейти из жен во вдовы,

потому их так пугают зовы

железнодорожного пути.

На перроне, став почти у края,

три фигурки уменьшались, тая.

Три фигурки – вся моя семья.

Монументы, мусор и окурки.

Что осталось? Только три фигурки —

родина последняя моя.