Фидель и Куба

Евтушенко: Я слушал выступление Фиделя на лестнице Гаванского университета, где он почему-то сосредоточился на Коммунистической партии Франции. Он говорил: вот мы боролись за свободу – и что? Раньше нам диктовали американцы, а теперь диктуют коммунисты.

Волков: Намекал, конечно, при этом на Советский Союз? На то, что Хрущев отступил перед Джоном Кеннеди во время Карибского кризиса.

Евтушенко: Ну, это ясно было, но он все-таки не говорил этого, кстати.

Фидель стоял в ботинках в этих солдатских, увидел меня и восклицает: «Вот здесь поэт русский Евтушенко! Что он скажет про все это?» Я находился в растрепанном состоянии перед многотысячной толпой, не было даже микрофона… И я сказал: «Я вас понимаю, но вот что хочу сказать: я убежден, что никто не хотел как-то оскорбить вас лично или кубинцев. Просто такая серьезная ситуация в мире. Очевидно, все исчислялось какими-то минутами, секундами. Это была опасность, которая нависла над всем человечеством. И понимание этого продиктовало такое скорое решение. Может быть, вас не могли найти в этот момент…» – это правда, так оно и оказалось[64].

Ну и Фидель подошел после этого ко мне: «Пойдем поговорим!» Пошел ко мне в отель прямо. Он еще такой тогда был. И сидел у меня, и мы о многом говорили. Там был еще один человек, его друг мексиканец – преподаватель школы, в которой Фидель организовал школу революционеров.

Волков: Первую свою подпольную организацию.

Евтушенко: Да. Виктор Рико Галан. Очень хороший человек, идеалист. Мексика была единственной страной, которая тогда поддерживала дипломатические отношения с Кубой. И когда я потом попал в Мексику и узнал, что он арестован, я президента Мексики попросил его освободить. Президент сказал: «Единственное, что нужно, – это чтобы он написал письмо, что больше никогда не будет заниматься политической деятельностью. Больше ничего. Только я не верю, что он это сделает». Я говорю: «Почему?» Президент говорит: «Вы не знаете, что такое гордость мексиканская. Гордость ему не позволит. Он все понимает, он понимает, что сделал ошибку, но вот признать это он не может, потому что его затравить могут за то, что он оказался слабым». Это справедливо было.

Я ездил к Галану в тюрьму, мне дали с ним свидание. Это место, где на стенах висели портреты Мао Цзэдуна, Троцкого – там же сидели разные леваки, террористы, экстремисты. Некоторые были милыми людьми, со своими убеждениями. И Виктор Галан мне дал понять, что сожалеет о том, что устроил подпольную школу. Но в конечном счете ничего страшного с ним не случилось. Кажется, он действительно перестал политикой заниматься.

Волков: Аразговор с Фиделем?

Евтушенко: Это был разговор об истории Советского Союза вообще. О ГУЛАГе, обо всем что угодно. Понимаете, мне пришлось ему многое рассказывать. Это был очень искренний спонтанный разговор, где было даже стучание револьвером по столу – не на меня направленным револьвером, просто от темперамента…

Кубинский кризис – это был настоящий всемирный триллер. Вообще – к каким вещам приходится прибегать иногда политикам! У Микояна была какая-то удивительная интуиция. Он привез фильм Эйзенштейна об Иване Грозном. Каким образом он мог взять с собой этот фильм и понять, что это может ему пригодиться при разговоре с Фиделем? А он знал, что это сложный будет разговор…

Поначалу Фидель сидел, отмалчивался. Тогда Микоян сказал: «Давайте посмотрим один фильм, товарищ Фидель, чтобы вы поняли, что такое власть». И показал ему этот фильм. И на Фиделя это подействовало. После фильма Фидель стал разговаривать с ним.

Волков: Может быть, Фидель идентифицировал себя каким-то образом с Иваном Грозным?

Евтушенко: Наверное, как человек власти, как человек, который получил власть, осознал, что такое бармы власти…

А после этого случилась еще одна история, я был тому свидетелем. Мы сидели – Калатозов, я, Урусевский – и разговаривали с Микояном.

Микоян Калатозова очень хорошо знал – ведь Калатозов когда-то был начальником Госкино и показывал по заказу Сталина разные фильма для членов Политбюро. А Микоян присутствовал при этом. И Калатозов с Микояном вспоминали, как однажды Сталин смотрел американский фильм про одного пирата. Я помню сюжет этого фильма, но не помню названия.

Там один пират играл в шахматы из мякиша хлебного. Он делал портреты, крошечные статуэточки своих собственных соратников. И когда отыгрывал какую-то фигуру, то сбрасывал с доски, вызывал этого человека и шлепал его из пистолета. Фильм заканчивался тем, что пират стоял, отхлебывая ром из бутылки, и, хохоча адски, вел судно – и увидел прямо перед собой выросший айсберг… Он вел судно уже один, так как всех перестрелял, – и разбился об айсберг. И вдруг товарищ Сталин сказал: «Ну, как вам этот фильм?» Все поежились, сказали: «Ну, не очень приятный, Иосиф Виссарионович», – кажется, Микоян и сказал. А Сталин сказал: «А я считаю, что полезно еще разочек этот фильм крутануть». И они крутанули его второй раз…

Еще Микоян рассказал – понимаете, вот в такие напряженнейшие исторические моменты, свидетелем которых оказываешься, люди раскрываются по-другому, – так вот, Микоян рассказал такую историю. Они однажды шли на озере Рица после выпивки на даче у Сталина, утром с похмелья, и Сталин был не в духе. И тогда Микоян отстал – услышал, что Сталин разговаривает сам с собой: «Я несчастный человэк, я никому нэ вэрю». Вслух. И Анастас Иваныч Микоян сказал нам: «Я понял, что я не должен быть замечен, а то бы я, может быть, здесь не сидел бы сейчас».

Волков: Мог бы оказаться фигуркой из мякиша.

Евтушенко: Ну, вы понимаете, да? А мне Микоян именно тогда рассказал, как он впервые услышал мое имя. Как он ехал по улице – по Якиманке[65], около Литературного музея, – и вдруг там перегорожена улица.

Волков: Пятьдесят четвертый год, кажется?

Евтушенко: Это был первый мой вообще индивидуальный вечер, когда там собралась толпа, перегородившая улицу. Там же крошечный музей был. И Микоян спросил: «Что это такое? Что тут происходит?» – «Евтушенко!» Он сказал мне: «Я даже не знал, что это такое, кто это такой! Потом уже мне рассказали, что это поэт такой появился».

Волков: Микоян, по-моему, тогда же вам сказал, что в первый раз увидел: очередь стоит на поэта, а не за продуктами.

Евтушенко: Что-то в этом роде, да! Но самое главное, что это было… Это был такой уровень откровенности! Потому что мы были внутри исторического момента, когда открываются души… Это невероятное чувство!

Волков: Да, момент был страшноватый.

Евтушенко: Вот и он это понимал. Микоян, конечно, незауряднейший человек, незауряднейший. Я ему подарил свою книжку, и он комментировал некоторые стихи, особенно стихотворение «Бойтесь данайцев, дары приносящих»: «Это мне больше всего понравилось. Много их было в моей жизни, много таких я видел…» И это Микоян всё рассказывал к неудовольствию одного человека. Его фамилия была Тихменев. Я не знаю, у него были действительно ли такие…

Волков: Действительные или воображаемые погоны?

Евтушенко: Да, мне так показалось, во всяком случае. Он отвечал за поездку Микояна на Кубу. И в момент вот такой откровенности принесли телеграмму. И Тихменев сказал: «Шифровка от Никиты Сергеевича». Микоян ему говорит: «Читайте». А Тихменев ему заявляет: «Это секретная информация, суперсекретная информация. По инструкции, Анастас Иваныч, здесь не должны присутствовать люди посторонние». – «Эти люди не посторонние!» – закричал Микоян. Взял бутылку и запустил ее в сад… У нас терраса была открытая. И знаете, как страшно?! Человек бросает бутылку, а звука нет… она в траву упала…

Микоян заставил-таки Тихменева эту телеграмму прочесть. Там ничего не было секретного, просто человеческая: «Дорогой Анастас, я знаю, что ты выполняешь важную миссию, от которой зависит судьба всего человечества, я очень тебе благодарен. Твоя жена скончалась неожиданно. Возвращайся. Забудь про всё. Вы всю жизнь прожили вместе. Мы найдем, кому поручить дальнейшие переговоры. Спасибо тебе за всё, что ты сделал». Уже тогда все-таки были какие-то результаты переговоров Микояна на Кубе.

Волков: Ну, того тоже можно понять. По инструкции он не имел права этого делать.

Евтушенко: Да, да. Вот так всё произошло. И это было незабываемо, как я оказался внутри коловорота истории. Почему-то история выбрала меня, чтоб я был свидетелем этой сцены. А может быть, это и справедливо.

Волков: Для того чтобы вы могли об этом рассказать?

Евтушенко: Да. Это моя мечта, я хочу написать не воспоминания, а именно роман о Кубе. Я знаю, что Габриэль Гарсиа Маркес собирал материалы о Фиделе, но, наверное, его книги уже не будет, если не осталось чего-то написанного. Но все равно я напишу. Потому что я видел эту историю с разных совершенно позиций. Чего стоит только та ночь, когда закрывали все злачные места на Кубе, все дома свиданий – места, по которым меня команданте Гаваны водил. Всё проходило мирно, но для многих людей – я не подозревал даже! – это была трагедия, для многих это было последнее убежище.

Волков: Образ жизни. С этим связана очень интересная волна ностальгии по докастровскому времени на Кубе, которая сейчас существует в Соединенных Штатах. Американцы даже нашли группу старых музыкантов, которые играли в этих самых кабаках и злачных местах, – Buena Vista Social Club, люди, которым под девяносто лет. И это был феноменальный коммерческий успех. Миллионными тиражами их записи расходились.

Евтушенко: Я очень люблю Кубу. Фидель, конечно, уникальная личность. Совершенно. И я бы хотел его описать таким, каким видел, когда он был молодым. Я его в более позднее время не знал, я уже не ездил на Кубу. Я заступился за моего друга – поэта-диссидента Эберто Падилью[66] и уже не мог туда приехать. Но это уже особая история. А отношения наши с Фиделем продолжались.

Фидель знал, что я был в большой беде, когда он приехал со своим неожиданным визитом в Москву. Вы знаете, что он послал сообщение о том, что летит к нашим, уже с борта самолета? А ночью мне позвонил посол Фауре Чомон, сказал, что Фидель хочет меня видеть. И Фурцева мне рассказывала, как Фидель ей специально хорошие вещи обо мне говорил, зная, что я в опале.

Я ему благодарен за это. И за то, что ночью мы виделись. Я же появился в этой специальной партийной гостинице в Плотниковом переулке на Старом Арбате, и в этот момент товарищ Месяцев[67], которому Фидель был поручен, – мой, кстати, враг, который мне проработки устраивал…

Волков: Он потом был председателем Гостелерадио.

Евтушенко: Да. А перед этим был секретарем комсомола. Когда он увидел меня в двенадцать часов ночи в гостинице, где остановился Фидель… Что с ним было! Он чуть в обморок не упал. Это было как возникший перед самым его носом взрыв. Это всё в романе будет описано.

Волков: Это в каком году было?

Евтушенко: Шестьдесят четвертый, по-моему.

Волков: А не шестьдесят третий?

Евтушенко: Это можно будет уточнить. Когда его переводил Коля Леонов[68]. Совершенно замечательно, импровизируя в переводе. Здорово! А когда формировалась программа пребывания для Фиделя, там был невероятно смешной случай! Составить программу было поручено Месяцеву. Приехал все-таки глава государства, знаменитый всемирно человек. И Месяцев спросил: «Товарищ Фидель, что бы вам хотелось увидеть в нашей стране?» – «А что вы скажете, компаньеро Николас? – спросил его Фидель. – Что самое интересное в Советском Союзе?» А у того инструкций-то не было никаких еще. «У нас всё интересно, товарищ Фидель!» И тут Кастро начал упорствовать: «Ну все-таки самое интересное, вот лично для вас – что самое интересное?» Вы знаете, я никогда не испытывал такого чувства жалости к человеку, как в тот момент. Жалости к стране нашей, стыда. Месяцев совершенно потерялся, он даже взмок от пота. У него не было на этот случай инструкции! И Фидель понимал, чувствовал это.

Волков: Он издевался над Месяцевым немножко?

Евтушенко: Это было. И Месяцев вдруг встал, вытянулся в струнку и сказал: «Партия, товарищ Фидель!» И Фидель захохотал. А Месяцев ему: «Как вы можете смеяться при этом, товарищ Кастро!» – «Да нет, я же спрашивал о другом! Географически просто!» У меня было просто чудовищное ощущение позора…

А вы знаете, чем Месяцев кончил? Когда его услали послом в Австралию, он приставал там к нашим артисткам ансамбля «Березка». В общем, ему влетело.

Волков: Месяцев несколько лет назад выпустил книгу мемуаров. Называется «Горизонты и лабиринты моей жизни». Там он вспоминает об этой истории.

Евтушенко: Видите, сколькими воспоминаниями я наполнен? И, наверное, не зря я это всё видел.

Волков: Да. Это всё надо записать. И про Кубу надо написать. Куба – это особая тема, конечно.

Евтушенко: Безусловно, кубинская революция была совершенно справедливая. Она была просто бескровной вначале. А потом на Кубу вторглись контрреволюционеры. И Фидель просто отправил всех этих «гусанос»[69] обратно в Америку, только по сто долларов попросил за доставку. Это уж точно я знаю, потому что у меня были личные дружеские отношения с Сашей Алексеевым.

Волков: Алексеев тогда был резидентом КГБ на Кубе.

Евтушенко: Да, он был профессиональным работником КГБ, работал в Латинской Америке корреспондентом «Известий», это была его «крыша». Писал стихи, между прочим, довольно упадочные, с нашей советской точки зрения. Одинокий человек, неженатый. Он познакомился с Фиделем, который ему понравился, с Че Геварой и написал нашему руководству, что надо им помочь – они собирали тогда деньги на экспедицию на «Гранме»[70]. Но что сделало наше Политбюро? Послало запрос кубинской компартии, Бласу Роке, их вождю, что они об этом думают. И те написали, что Фидель принадлежит к аристократии, что он учился в иезуитском колледже и прочее.

Волков: Испугались, что это им перекроет кранты советской финансовой помощи?

Евтушенко: Ну, конечно, если говорить по совести. Не то что они его совсем раскритиковали, но, в общем, не рекомендовали. Их послушались. А после своей победы Фидель решил установить с Советским Союзом взаимоотношения и попросил, чтобы первым послом на Кубе был Алексеев. А у нас тогда было правило, которое, по-моему, исполнялось: профессиональный работник КГБ не мог быть послом. И Алексеева не утвердили.

Волков: Не удовлетворили просьбу Фиделя?

Евтушенко: Да, не удовлетворили. Но тогда Алексеев приехал на Кубу первым секретарем посольства. А я приехал корреспондентом «Правды» писать стихи. Это был уникальный случай, когда не член партии приехал в страну как поэтический корреспондент. Я не писал никаких статей, я писал просто стихи, разные.

Волков: Это действительно первый и последний случай.

Евтушенко: А после приехал еще Симонов, когда Калатозов предложил ему написать сценарий о Кубе, – Фидель ведь тогда очень был популярной фигурой. И даже в Америке, между прочим. Когда я был первый раз в Америке, я познакомился с одной девочкой, с которой у меня был некоторый роман. Нас соединило то, что и на ее груди – чуть более красивой, чем моя грудь, – был значок с Фиделем Кастро.

Алексеев мне рассказывал про первое исполнение «Интернационала» на Кубе – я в это время отлучался, уезжал куда-то. Он был там уже первым секретарем, но на самом деле был главным в посольстве. Кастро сказал ему, что сегодня будет сюрприз. Это было после высадки десанта «гусанос» в заливе Плайя-Хирон. Пришел какой-то оркестр маленький, из старичков всяких, профсоюзных каких-нибудь забастовщиков бывших, и они сыграли с грехом пополам «Интернационал». Вот и всё.

Волков: Этим жестом Кастро заявил всему миру, что Куба окончательно становится коммунистической страной.

Евтушенко: А я говорил американцам всегда, что они сами сделали Фиделя коммунистом.

Волков: Многие американские исследователи сейчас приходят к такому же выводу, должен вам сказать.

Евтушенко: Ну вот видите… Фидель был неповторимо обаятелен! Он был подлинно новым человеком – новым для нас, но новым и для Запада. И эта его человеческая новизна во многом не потускнела и по сию пору. Во всяком случае, для меня.