Орловский ремонт

Главным поставщиком Орловской ремонтной комиссии был «барин-барышник», некто П. А. Пузин.[144] Он происходил из старинной, но обедневшей дворянской семьи. Отец отдал его в Орловский имени Бахтина[145] корпус, но мальчик никак не хотел учиться, и родителя попросили взять его из корпуса. Любимым занятием молодого Пузина было убегать из отцовского дома на Конную, где он наблюдал за торгом лошадей и свел обширное знакомство с мелкими барышниками и цыганами. Дома он ходил с кнутиком, дружбу вел с извозчиками и целыми днями пропадал по конюшням соседних особняков. Словом, мальчик до самозабвения любил лошадей и ничего, кроме них, признавать не хотел. Отец пробовал так и сяк внушить сыну, что надо учиться, прибегал даже к сильным средствам, как розги, но ничего с ним поделать не смог и совсем отказался от сына. Его взяла к себе тетка, и на ее хлебах Пузин прожил до восемнадцати лет, помогая ей в хозяйстве, но при этом не забывая своих друзей-барышников. Как он сколотил свои первые сотни рублей, я не знаю, но дело у него пошло, и лет через пять он стал весьма видным барышником. Это было оригинально по тем временам: дворянин и барышник, однако Пузин держал себя просто, так как, можно сказать, вырос в лошадино-торговом кругу. С учреждением ремонтных комиссий он начал сперва робко, по две-три лошадки поставлять в ремонт. Вскоре он понял, что это выгодное дело, и сбор по ярмаркам, а затем сдача в ремонт лошадей стали едва ли не главным его занятием. С каждым годом эта работа разворачивалась все шире и шире и давала доход. Пузин развил свое дело, купил на окраине города, недалеко от Конной, двор с хорошим домиком окнами на улицу и выстроил там конюшни. На воротах появилась вывеска: «Конная торговля П. А. Пузина», и в спортивных журналах замелькали объявления, что в Орле у Пузина можно найти всякого сорта лошадей, начиная от верховых и кончая тяжеловозами. Во время войны он сильно разбогател на поставках лошадей в армию, купил на той же улице, только ближе к городу, дом, стал ездить на резинках, так что в городе ему уже низко кланялись, величая не Пашкой, а почтительно – Павлом Александровичем. К тому времени он женился на дочери местного помещика, мадемуазель Кологривовой, и кое-что взял за женой.

Приехав в Орел, я остановился в гостинице, и на другой день Пузин сделал мне визит. Ростом он был невелик, но коренаст. У него было здоровое, красное лицо, живые, маленькие, но при этом очень быстрые глаза, светлые волосы и мелкие черты лица. Силы он был огромной. Про таких людей говорили в старину: «Неладно скроен, да крепко сшит!» Характер у него был предобрый, весельчак он был большой, забулдыга тоже, но при этом великодушен и очень вспыльчив. В торговле слово держал, и иметь с ним дело было не только возможно, но и приятно.

Прием лошадей мы начинали обычно у него во дворе, в 9 часов утра. Дело шло быстро и без осечки: проработав у Бураго, а затем в Полтаве, я знал ремонтную лошадь не хуже любого старого ремонтера и потому работа не только не пугала меня, но доставляла удовольствие.

Обычно в Орле один или два раза в неделю комиссия в полном составе обедала у Пузина. Стол простой, но вкусный, вин почти не было, преобладали разные наливки и настойки. Иногда после обеда я любил зайти на конный двор Пузина, усесться на скамеечке возле конторы с кнутиком в руках и, пощелкивая шпорами, смотреть. Вот цыган подводит партию лошадей в семь-восемь голов. Гривы у лошадей все заплетены соломой, в хвостах также торчат пучки соломы, чтобы лошади в дороге не зачесали гривы и хвосты (не терлись гривами и хвостами о доски стойла), лошади выглядят хорошо, товар дельный. Приказчик не спеша осматривает лошадей, проверяет зубы, отмечает в списке и рассылает их по разным конюшням.

Однажды, сидя так после обеда у Пузина на дворе, я был поражен видом двух лошадей. Это были бронзово-рыжие мерины четырех с половиной вершков росту (160 см.), без примет, удивительно правильные и красивые. Бросив беглый взгляд на замечательных лошадей, я сразу понял, что это залетные птицы. Не было никакого сомнения, что это полукровные лошади, родившиеся где-нибудь на Западе или, быть может, под Киевом или Полтавой, где тогда были сосредоточены лучшие наши верховые заводы. Еще раз взглянув на этих культурных животных, я решил, что это польские лошади, и спросил пузинского агента, где он их купил. «У поляка-беженца в Малоархангельске, – последовал ответ. – Он совсем прожился и продал лошадей. Поверите ли, ваше высокородие, когда я уводил их у него со двора, он заплакал, как малый ребенок». Я сейчас же велел послать за Пузиным. Он, посмотрев со мной лошадей, только и сказал: «Ну и товар, такого я и не видывал! Сдавать не буду, оставлю для себя: грех таких лошадей продать!» – Пузин был не только барышник, но и страстный охотник. Ребята на конюшне окрестили этих лошадей поляками, так их и стали звать.

Приближалась Масленица, и Пузин сообщил мне, что думает собрать тройку, с тем чтобы пустить «поляков» на пристяжку и показать эту тройку Орлу. Пузин замечательно ездил, и я нисколько не удивился, узнав, что он хочет блеснуть перед Орлом не только своей тройкой, но и своей ездой. «Да, замечательная будет тройка, если подберете коренника», – сказал я, и на этом мы расстались. Через несколько дней Пузин попросил меня взглянуть на одну рысистую лошадь. «Давайте», – сказал я ему, и два молодца вывели темно-рыжего жеребца. Лошадь была необыкновенно низка на ногах, а стало быть, глубока, ребриста, с превосходной короткой спиной, выпуклой почкой и ярко обрисованной хомутиной. Она подкидывала задом, приплясывала, держала уши назад и норовила ухватить зубами то повод, то руку конюха – зла непомерно. Глаз у жеребца, казалось, горел зловещим огнем. Наконец его успокоили, и он застыл, стал ровно и не переминаясь на четырех ногах.

Я люблю подобную стойку и считаю таких лошадей особенно сильными и выносливыми. «Коренник?» – спросил я Пузина. «Так точно!» – весело отвечал он. «Хорош, очень хорош! Как звать?» – поинтересовался я. «Чёрт», – последовал лаконичный ответ. «Как Чёрт?! – удивился я. – Уж не завода ли Афанасьева и не от Сатаны ли? Дайте аттестат». Нет, «бумага», как называют аттестаты барышники, была из завода Бельгардта. «Это вы его назвали Чёртом?» – спросил я Пузина. – «Нет, ребята. Зол как черт, того и гляди убьет. Вот они и назвали его Чёртом!».

Дня через три начали съезжать тройку: умные «поляки» пошли как старые лошади, Чёрт в одиночке шел недурно, но лошадей рядом с собой не терпел. Я посоветовал Пузину бросить эту затею. «Нет, Яков Иванович, надо съездить и показать тройку Орлу, сам буду кучером и прокачу вас на первый день Масленой». Как-то после обеда дней за пять до Масленой, приехав во двор Пузина, я увидел следующую картину: в ковровые сани закладывали тройку. В новой наборной сбруе, недавно полученной Пузиным из Москвы, тройка выглядела необыкновенно нарядно и была так хороша, что хоть сейчас отсылай ее на придворные конюшни. Я с восхищением обошел тройку. Пузин стал в санях на кучерское место, спокойно разобрал вожжи и крикнул ребятам: «Пущай!». Двое молодцев сели в сани, и Чёрт, спокойно переступая с ноги на ногу, тронулся с места… как старая лошадь. «Что за чертовщина?» – подумал я, глядя на Чёрта.

Пристяжные, изящно полуопустив головы и легко переступая тонкими красивыми ножками, как будто не касались земли, так свободны и плавны были их движения. Тройка на ходу была одно загляденье, и все мы высыпали за ворота, чтобы полюбоваться ее ездой. Пузин взял направо, тронул легкой рысью и сейчас же скрылся из глаз за поворотом улицы. Мы остались ждать. Минут через двадцать послышался топот, скрип саней и звон бубенцов. Мимо нас ураганом пронесся Пузин, подымая за собой вихри снежной пыли. Кольцом вились пристяжные, вытянув голову, летел коренник, а Пузин, весь красный от мороза и лихой езды, гикал и свистел на тройку. Извозчики испуганно сторонились, оборачивались прохожие. Когда Пузин вернулся домой, возбужденный удалой ездой, глаза его горели, щеки были красны, а сам он был в восторге от резвости Чёрта. «Не лошадь – птица!» – говорил он, трепля жеребца по шее.

Наступила Масленица. У Пузина на блинах было много народу. Как водится, выпили, и после этого хозяин решил показать свою тройку Орлу. О ней уже говорил весь город, и ее появления на катании ждали с нетерпением. Прошло не больше часа, и Пузин на тройке подъехал к дому. Его жена отказалась ехать, а я сел в сани. Пузин поехал в город и здесь несколько раз довольно резво промчался по главной улице. Затем он взял вверх по Болховской, и мы выехали на большую Болховскую дорогу, белой скатертью уходившую вдаль. Встречных было мало, и Пузин дал волю кореннику. Чёрт закинул голову назад и прибавил ходу. Мы неслись по белой равнине, подымая за собой облака снежной пыли. Становилось весело и хорошо. Пузин лихо сбил шапку набекрень, загикал, засвистал и стал посылать коренника. Тройка мчалась уже во всю прыть, а Чёрт все прибавлял и прибавлял ходу, не сбиваясь с рыси. Лошадь эта была действительно необыкновенно резва! Я наблюдал за ходом коренника и с удивлением увидел, что кровные пристяжки начинают отставать. «Поляки» не поспевают! – громко смеясь, крикнул я Пузину. – Каков Чёрт?!». Он захохотал в ответ и, вынув кнут, вытянул пристяжных. Тройка подхватила, и мы помчались во весь опор, рискуя каждую минуту вылететь из саней. Проскакав версты две, Пузин успокоил наконец тройку, поставил ее на шаг, и мы благополучно вернулись домой, прокатив в последний раз по главной улице города. Да, замечательная это была тройка рыжих! Приятно даже вспомнить, не только что ездить на таких лошадях…