В дворянском гнезде

Наступил небольшой перерыв в работе Ремонтной комиссии, и я всецело отдался своей страсти коллекционера. Но Орел беден стариной, и все мои поиски оказались неудачными. Возвращаясь как-то домой, я встретил на главной улице города очень красивого старика, элегантного и изысканно одетого. Высокий рост, осанка и характерные длинные белые усы бросались в глаза, а его привлекательное, спокойное, одухотворенное лицо располагало к себе. Этот старик настолько меня заинтересовал, что я спросил о нем первого попавшегося прохожего. В губернском городе все знают друг друга, а потому моя любознательность была сейчас же удовлетворена. Красивый старик оказался бывшим орловским вице-губернатором Н. П. Галаховым.[146]

На следующий же день я сделал визит Галаховым и познакомился с этой милой семьей. Благообразного вида лакей в опрятном, даже щеголеватом фраке принял мою шинель и, взяв визитную карточку, поспешно удалился. Я оглянулся кругом. В настежь открытую дверь была видна гостиная. Я окинул ее взглядом и, как старый коллекционер, оценил и весь ансамбль, и качество отдельных вещей – дивную карельскую березу, стильную, превосходной сохранности, к которой не прикасалась рука реставратора. Я вошел в гостиную и застыл очарованный: легкая, воздушная хрустальная люстра с синей грушевидной фигурой внутри была очень красива и хорошо гармонировала со старинной обстановкой. Множество мелких предметов, банкеток, жиронделей, трельяжей для цветов дополняли основной гарнитур и придавали уют. Позднее я узнал, что это была тургеневская гостиная, привезенная сюда из Спасского-Лутовинова, поскольку супруга Галахова была ближайшей родственницей и наследницей двух знаменитых русских писателей, Тургенева и Фета.

Навстречу мне спешил Галахов. Мы познакомились. Он провел меня в небольшую, почти квадратную комнату с двумя окнами, где мы застали Ольгу Васильевну за чайным столиком. Небольшого роста красивая старушка, изящно, но просто одетая, совсем седая, с румяными щеками, ясными, добрыми глазами и крошечными ручками, была удивительно привлекательна. Тут же были обе ее дочери и какая-то дама, пришедшая с визитом. Галахов представил меня жене и сам в удобной позе уселся у окна. Я оглянулся кругом. Это была гостиная-будуар хозяйки дома. Много мягкой мебели, подушек разных размеров на диванах и креслах, миниатюры по стенам, пузатые комоды и столики с фотографическими карточками родных и близких в стильных, дорогих рамочках, много фарфора, вышивок и разных «библо» – вензелей, на всем этом печать красоты и того уюта, который умеют придавать своим комнатам только женщины. Возле хозяйки стоял чайный столик, кипел александровского времени пузатый чайник и ароматная, душистая влага разливалась по саксонским, тончайшего фарфора, чашкам. Хозяйка, казалось, была создана для этой обстановки, а эта обстановка создана для нее.

Мой визит продолжался недолго; я простился с хозяйкой и, получив приглашение у них бывать, откланялся и собрался уходить. Галахов пошел меня провожать, но в гостиной, как будто вспомнив о чем-то, спросил: «Ведь вы собираете портреты Сверчкова?» Я ответил утвердительно. Тогда Галахов дружески взял меня под руку и повел в кабинет. Кабинет мне понравился еще больше, чем гостиная. Это был, несомненно, лучший кабинет из карельской березы, который я когда-либо видел, и принадлежал он ранее Ивану Сергеевичу Тургеневу. Как хорош был письменный стол, книжные шкафы, кресла, диван-самосон с золотыми украшениями из левкаса, чистейшего александровского стиля. От всего веяло стариной, на всем лежал отпечаток благородства и патина (налет) времени. Я больше никогда и нигде не видел такого полного, гармоничного и цельного ансамбля вещей, такого типичного барского жилья. Это было настоящее дворянское гнездо, как его понимал и описывал Тургенев.[147]

Над письменным столом висело продолговатое полотно. Я бросил на него взгляд и сейчас же определил авторство Сверчкова. Это была превосходная работа знаменитого художника, картина-портрет – жанр, в котором был так силен Сверчков. Сюжет картины был следующий: по набережной Невы в санях мчится гнедая пара с отлетом, в санях сидит бравый военный в форме николаевских времен. Галахов мне объяснил, что картина изображает его отца (или деда – точно не помню), который во времена Николая Павловича был обер-полицмейстером Петербурга.[148] Второе полотно тоже кисти Сверчкова было портретом жеребца, на котором генерал Галахов гарцевал на военных церемониях. Жадность собирателя мгновенно проснулась во мне: глаза загорелись, и мне страстно захотелось приобрести оба полотна. Забыв, что нахожусь не в лавке старьевщика, я предложил Галахову продать картины, но он только улыбнулся.

Я стал бывать у Галаховых. Это была удивительная семья – такая, какие редко встречались и в то время. Ольга Васильевна была добрейшей души женщина, притом умница и хорошая хозяйка. Сидя в высоком вольтеровском кресле с книжкой французского романа в руках, работая за пяльцами или разливая душистый чай в прозрачные саксонские чашки начала XIX века, она всегда была одинаково мила и приятна. Я часто жалел о том, что никто из художников не увековечил своей кистью хозяйку этого замечательного исторического дома и его отдельные уголки. Про Галахова говорили, что «он не выдумает пороха», но все соглашались с тем, что это был благороднейший человек – рыцарь с головы до ног. Сына я не знал, так как в то время он находился на фронте. Из двух дочерей одна была замужем за Вырубовым, родным братом знаменитой Вырубовой, приятельницы последней русской императрицы. Младшая, Кира, была очень красива, но уже немолода. У нее были в свое время возможности сделать блестящую партию, но она все не могла найти мужа по вкусу и осталась старой девой. Сама Ольга Васильевна очень любила лошадей и в своем воронежском имении владела превосходным заводом орлово-ростопчинских коней. Я собирался весной съездить к ней на завод, но февральские события помешали осуществиться этим планам.

В доме Галаховых я встречал много интересных людей. Между прочим, там уже после революции, в мае или июне 1917 года, я встретился со Свербеевым, нашим бывшим послом в Берлине.[149] Он тогда находился на перепутье: ехать в имение было уже нельзя, и он, видимо, колебался между жизнью в Орле или в Санкт-Петербурге. На долю Свербеева выпала историческая миссия – быть послом России в год объявления Великой Европейской войны. Он мог сделать многое для ее предотвращения, многое должен был предвидеть и предусмотреть, но оказался не на высоте положения. Как все Свербеевы, он был очень красив, в совершенстве владел языками и одевался по последней лондонской моде. Однако по внутреннему своему содержанию и уму это был совершенно заурядный человек. Его, свидетеля великих минут разрыва России с Германией, мы слушали с напряженным вниманием, жадно ловили каждое его слово, что было понятно и естественно. Свербеев говорил много, лицо его при этом было чрезвычайно подвижно, но впечатления его слова лично на меня не произвели. Мне показалось, что больше, чем Россией и Германией, он интересуется собственной особой и той ролью, которая выпала на его долю и которую он так бездарно сыграл. Он цитировал слова императора Вильгельма и закончил тем, что сказал: «Вы, конечно, понимаете, как все это трудно. Мое положение обязывает к тому, чтобы каждое мое слово было верно, как в Евангелии, ведь мои записки будут читать и изучать будущие поколения», – и он обвел всех нас торжествующим взором.

Было уже совсем темно, когда я вместе с Офросимовым, шурином покойного Столыпина, покинул гостеприимный дом Галаховых. Уже на улице к нам присоединился генерал Ушаков,[150] как и Офросимов, орловский помещик. Он состоял при каком-то из великих князей и, оставшись не у дел. вынужден был покинуть Петроград, Это был умный и дальновидный человек. Вместе с Ушаковым мы решили проводить старика Офросимова, который жил неподалеку. Шли молча, по уже безлюдным улицам города. Вдруг Ушаков, не обращаясь собственно ни к кому, сказал по-французски: «C’est pauvre sire!..» («Бесцветность!»).

Галахова рассказала мне много интересного о Фете. Этот служитель муз был страстным лошадником и имел прекрасный конный завод, который вел безубыточно и очень хорошо. Его перу принадлежит несколько стихотворений, посвященных известному коннозаводчику Илье Фёдоровичу Офросимову, которые не вошли в собрание стихотворений знаменитого поэта. С разрешения Ольги Васильевны я списал эти стихотворения и, если мой архив не погиб, то они еще увидят свет.

Тургенева Ольга Васильевна помнила хуже и знала меньше. Однако и он, по ее словам, был большим любителем лошади, но рысистой, а не верховой, как Фет. В Спасском-Лутовинове на много лет пережила своего хозяина рысистая кобыла, на которой особенно любил в дрожках ездить Иван Сергеевич. Ольга Васильевна к сожалению не помнила, чьего завода была эта кобыла. Ружейным охотником Тургенев был действительно страстным и, по уверению Ольги Васильевны, ради охоты готов был забыть все. Раз заговорив об охоте, мы естественно перешли к «Запискам охотника» и стали вспоминать бессмертные типы тургеневских Хоря и Калиныча, Лукерьи, Ермолая и других. Ни до, ни после Тургенева никому из русских писателей не удалось так просто и широко развернуть на фоне русских полей и лесов такую яркую картину русской деревни с ее обитателями. Картины природы сменяют одна другую, как сменяют друг друга типы русских людей. Все вместе составляет правдивую, обширную и незабываемую картину русской жизни и народной души. «Записки охотника» были моей настольной книгой, и я сказал об этом Галаховой. В тот же день Ольга Васильевна подарила мне том «Записок охотника», вышедший отдельным изданием в 1852 году и принадлежавший когда-то Тургеневу. Книга была в роскошном шагреневом переплете, тисненном золотом, и я был глубоко признателен Галаховой и тронут ее вниманием.

Вечером и все следующие дни я читал, вернее смаковал, «Записки охотника». Перечитывая замечательный рассказ Тургенева «Однодворец Овсянников», я задумался над интересной и яркой страничкой об Орлове-Чесменском. Там устами однодворца Тургенев описывает широкую натуру Орлова,[151] создателя орловской рысистой породы. Характеристика этого лица заканчивается эпизодом с сукой Миловидкой, которая принадлежала деду автора «Записок» и обскакала всех собак. Раздумывая над этим эпизодом, я решил спросить Галахову, не сохранилось ли в их семье предания об этом. На следующий же день я обратился к Галаховой и прочел ей так заинтересовавший меня эпизод.[152] Затем я спросил ее о знаменитой суке Миловидке. Я правильно рассчитал, что если подобное «историческое» событие имело место, то в роду Тургеневых оно не могло быть забыто и передавалось из поколения в поколение. Выслушав меня, Ольга Васильевна сейчас же подтвердила, что сука Миловидка существовала, принадлежала деду Ивана Сергеевича и обскакала на садках Орлова всех лучших собак. Об этом говорила Галаховой ее мать, а дворовые девочки, играя с ней в саду, показали то место, где якобы когда-то была «похоронена» Миловидка. Таким образом, предание о Миловидке пережило несколько поколений и было известно в Спасском-Лутовинове не только в кругу тургеневской семьи, но и обитателям деревни.