Среди сибиряков

Как нарочно, стоявшая до того мягкая погода сменилась жестокими холодами, мороз доходил до тридцати двух градусов. Вытребовав лошадей, я разместил солдат по три человека в санях; ехать им было хотя и холодно, но терпимо. Команда делала в сутки по пятьдесят-шестьдесят верст, я ехал на ямской тройке, то обгоняя команду, то отставая, и весь переход мы сделали в три дня. Во время этих первых трех дней своего путешествия я имел возможность ознакомиться с сибирской деревней.

Удивительно богато, привольно и хорошо жил сибирский крестьянин! В избе у него полное довольство: стулья, занавески на окнах, чистые половики, горы пуховых подушек, расписные кованые сундуки, вязаные скатерти на столах, зеркало на стене, швейная машинка, горшки с геранью и нередко граммофон. И это в каждой ямской избе, куда я заезжал, а перевидал я их во время путешествия немало. Конечно, ничего подобного нельзя было встретить в нашей великорусской деревне, и контраст этих изб и этого довольства с тем, что я оставил хотя бы в кирсановской Шиповке, был чрезвычайно резок.

Следует, впрочем, заметить, что сибирские ямщики – народ наиболее зажиточный, но и рядовые крестьяне жили столь же привольно и почти столь же богато: держали много лошадей, скота, овец и птицы; во дворах стоял инвентарь: жатки, веялки, сенокосилки и сеялки. Амбары ломились от хлеба, и сам мужик имел веселый, сытый и довольный вид. Крестьяне здесь были вежливы, не угадывалось и следа уныния на их лицах, а о недовольстве в то время и речи не шло. Гостеприимство и радушие здесь было полное, и довольство виделось во всем: подадут на стол утку – она заплыла жиром; наставят всякой всячины – рыбы, сибирских пельменей, большие караваи белого хлеба, разных квасов, пива своей варки – и все очень вкусное и крепкое и в большом ходу у крестьян. За столом чисто и опрятно, так что приятно не только сесть за такой стол, но и посмотреть на него.

Мужик в Сибири коренастый, кряжистый, здоровый, сильный и упитанный. Черты лица скорее крупные, чем мелкие, движения медлительные и важные, бороды длинные и часто кучерявые. Что особенно бросилось мне в глаза, это достоинство, с которым держит себя здесь народ: не было и тени подхалимства, а наоборот, ясное сознание собственной силы. Словом, мужик в Сибири был особый и, главное, домовитый. Не отставали от отцов и сыновья: парни, на кого ни поглядишь, все как на подбор, один к одному: глаза ясные, румянец во всю щеку, так и пышет от них здоровьем. Кто из русских людей не знает и не помнит славных подвигов сибирских корпусов во время Мировой войны? А кто, как я, поездил по Сибири и видел этот народ у себя дома, для того эти подвиги понятны и вполне естественны. Бывало, сидя за столом и разглаживая заиндевевшую бороду, спросишь у хозяина: «Что, чалдон,[131] побьем мы немцев?». «Отчего нет?», – следовал ответ. И это звучало уверенно и гордо!

Я родился и вырос в деревне, люблю и хорошо ее знаю, долгое время вел хозяйство, а потому интересы деревни мне были всегда особенно близки и дороги. То, что я увидел здесь, в крестьянской Сибири, переполнило мое сердце не только радостью, но и величайшими надеждами. Великое будущее ждало Сибирь, а с ней и всю Россию. Именно такой я рисовал в своем воображении патриархальную Русь – деревню дедовских и прадедовских времен. Бодро, уверенно, весело и хорошо чувствовал себя русский человек, попадая в Сибирь, и перед его взором открывались совсем другие картины, нежели те, которые он рисовал себе дома, собираясь в далекую и страшную Сибирь!

Удивительно лихая и быстрая езда здешних ямщиков не только увлекательна, но и крайне своеобразна. В Сибири, где расстояния измеряются сотнями, а иногда и тысячами верст, где подъездных и железнодорожных путей почти нет, такая езда и такая организация ямского дела существенно необходимы, и без такой езды трудно себе представить жизнь сибиряка. Если мне, предположим, необходимо с ближайшей железнодорожной станции попасть в город Кузнецк Томской губернии, то я должен сделать на лошадях триста верст, ибо таково кратчайшее расстояние от станции до этого города. И такие расстояния здесь никого не смущают и не удивляют – к ним привыкли. Да, велика и грандиозна Сибирь! Потому и неудивительно, что ямщицкое дело организовано здесь блестяще, а ямщик является видной фигурой сибирской деревни. У сибиряков в каждом селе существуют так называемые вольные ямщики, они-то и везут путешественника или просто проезжающего от села к селу, или, как здесь говорят, от станции до станции. Мелькают, как в калейдоскопе, Сосновки, Берёзовки и Тарасовки, ямщиков Ермолаевых сменяют Чалдины, Чалдиных – Винтовкины и так далее, пока не кончится ваш путь. Сибиряки называют это ездой «по нашей веревочке», желая, вероятно, этим сказать, что все ямщики тесно связаны друг с другом и что езда идет гладко и без перебоев, словно по веревочке. Когда мне пришлось ехать по Сибири без команды, осматривая ли заводы или по своему делу, то я только диву давался, как лихо и быстро везли меня «по веревочке». Выйдешь, бывало, к повозке (здесь повозкой называют крытую кибитку-сани), полууляжешься в ней, под спину услужливый ямщик подоткнет подушки, укроет тебя «кошмой» (войлочная полость), сам заберется на облучок – и тройка выезжает со двора. Бочком, свесив на правую сторону ноги, сидит ямщик, туго натянув вожжи и зорко глядя на коренника. Чуть выехали со двора, ямщик загикал, закричал, ударил кнутом по лошадям, и тройка уже мчится по широкой сибирской улице. Такая езда по деревне, то есть во всю конскую прыть, считается обязательной для каждого ямщика и служит признаком особой удали. Вот уже гурьбой высыпали на улицу другие ямщики, чтобы посмотреть, как Моросейка Чалдин лихо валит на своей тройке, а мы уносимся вдаль, все вперед и вперед, подымая за собой облака снежной пыли. Мелькают крестьянские избы, выстроенные здесь в два порядка, мы выезжаем на поскотину – за околицу, дальше начинается бесконечная равнина снегов, которую сменяют леса, горы и реки, а потом опять без конца тянутся все те же снежные равнины, где-то на горизонте сливаясь с холодным оранжево-красным или фиолетово-синим сибирским небом. Без устали гикает, кричит, гонит лошадей ямщик, мы едем то крупной рысью, то вскачь, то опять переходим на рысь, и версты, десятки верст незаметно летят одна за другой. Вот мы проехали полпути, и ямщик переходит на шаг; коренник устало мотает головой, пристяжные на ходу хватают снег, а ямщик поправляет тулуп и уже подбирает вожжи. Передохнули кони, оправился ямщик – и мы опять летим по снежной равнине… Вдали покажется наконец деревня, во всю прыть своих усталых коней влетает ямщик в село и лихо подкатывает к ямской избе. Мигом закладывают новую тройку, новый ямщик взбирается на облучок, кони нетерпеливо топчут копытами снег и гремят бубенцами, а хозяйка тем временем поит вас горячим чаем с кренделями и расспрашивает про городские новости. Много своеобразной прелести и красоты в этой лихой троечной езде, и кто поездил по Сибири, едва ли когда-нибудь это забудет.

Всё сказанное относится исключительно к сибирякам, коренным жителям Сибири. Несколько сел русских переселенцев, которые я из любопытства осмотрел, привели меня прямо в неописуемый ужас. Бедность, нищета, грязь и убожество – вот что я там застал. Мужичонка корявый, захудалый, оборванный, детишки грязные, бабы бедно и неряшливо одетые. Во дворе ни инвентаря, ни сносной постройки, ни птицы, ни скота. Стоит одна убогая лошаденка, и копается у своих дровней такой мужичонка, точь-в-точь, как его отец и брат в захудалом уезде Рязанской или Тульской губернии. Крепко не любят сибиряки этих переселенцев и называют их татями, тунеядцами и пьяницам. Не хотят работать, не могут приспособиться к новым условиям жизни и влачат здесь, в этой обетованной земле, убогое и жалкое существование.

Село Брюханово – типичное торговое сибирское село. В нем две церкви, базарная площадь и большое население. Устроившись хорошо и удобно, вкусно поужинав, мы с Джамгаровым имели удовольствие после двухнедельной тряски в вагоне и трехдневной езды на лошадях растянуться во весь рост и во всю ширь на хороших кроватях. «Хорошо в Сибири», – сказал я Джамгарову и вскоре заснул богатырским сном. На другое утро, одевшись, напившись кофе с великолепными густыми сливками и выкурив утреннюю сигару, как будто был в Прилепах, а совсем не в глухой сибирской деревне, я пошел посмотреть село. Улицы его были значительно шире улиц в наших деревнях, среди домов – большинство двухэтажные, причем нижние этажи кирпичные, а верх – деревянный. Жили на верхнем этаже, внизу – кладовые, помещение для работников и прочее. Также поражало обилие надворных построек при домах, то есть сараев, боковушек, бань. Я шел по улице, с интересом глядя по сторонам, а сибиряки из своих домов и встречные на улице с не меньшим интересом наблюдали за мной.

Местный богач Пьянков, к которому я зашел, принял меня отменно любезно, сказал, что уже слышал о моем приезде и добавил, что сегодня же хотел быть у меня и познакомиться со знаменитым русским коннозаводчиком. Я удивленно посмотрел на него и спросил, откуда он знает, что я коннозаводчик. «Помилуйте, Яков Иванович, – сказал Пьянков, – кто же из нас, коннозаводчиков, вас не знает? Не желаете ли посмотреть последний номерочек? Только что получен» – Пьянков протянул мне журнал «Коннозаводство и спорт». Вот те и сибирская глушь, вот те и село Брюханово. «Что же я вас не прошу наверх?!» – спохватился Пьянков и засуетился, приглашая меня к себе.

«Разрешите мне прежде посмотреть магазин и двор, – попросил я хозяина, – извините любопытство человека, желающего видеть и знать быт Сибири». «Извольте, охотно покажу вам всё», – сказал Пьянков, и мы вошли в магазин. Здесь торговали сукнами, мануфактурой и бакалеей. Из магазина мы вышли на улицу и осмотрели еще две лавки: посудную и торговавшую дегтем, мазью, колесами, железом и скобяным товаром; рядом мучной лабаз, где бойко шла торговля мукой, пшеном, солью и прочим. Словом, придя к Пьянкову, можно было купить решительно все, от платка до ботинок и сапог, от стакана до тульского самовара. Местный «Мюр и Мерилиз», и дела он делал громадные.

Во дворе дома было чисто, везде подметено, стройка была прочная, фундаментальная, все на замках и запорах, а цепные собаки, когда мы вошли во двор, подняли адский лай и визг, рыча и кидаясь на своих цепях. Пьянков жил наверху, над своей главной лавкой. В доме все было устроено и обставлено на купеческую ногу: полы, крашенные олифой и натертые воском, блестели, чистые половики и белые дорожки вели от дверей одной комнаты до дверей другой; печи-голландки – кафельные, с горячими лежанками; по стенам в рамках красного дерева висело два зеркала, такова же была остальная обстановка, то есть хотя и красного дерева, но тяжелая и топорной работы. Огромный диван был крыт малиновым трипом (шерстяной бархат), в углу стояла горка с ценной посудой и серебром, у окон висели три клетки с певчими птицами, а в красном углу стояла божница со многими образами и неугасимой лампадой.

Сам хозяин был плотный, коренастый человек с умными глазами и рыжей, по пояс, бородой. Одет он был в длинную поддевку черного цвета и высокие сапоги. Волосы носил длинные, посредине надвое разделенные пробором, ходил медленно и говорил степенно и очень умно. О таких людях в Сибири принято говорить: «Купец с медалью – умный человек». И действительно, Пьянков имел медаль и был очень умным человеком. Его сын, довольно стройный, высокий брюнет, был одет в европейское платье и решительно ничем не отличался от московского купца средней руки. Пьянков-отец уже не выезжал по торговым делам своей фирмы в Нижний, к Макарию, или в Москву и сибирские города, туда ездил и все справлял его сын.

Мы уселись в зале, а тем временем в соседней комнате звенели посудой – очевидно, собирали чай и закуску. Пьянков восседал в высоких креслах у стола и, медленно поглаживая бороду, вел разговор о сибирских делах и обычаях. Я слушал его с большим интересом и, глядя на весь этот окружавший меня старозаветный быт, думал: «Живы еще на Руси не только типы купечества, описанные незабвенным Островским, но и купцы-заволжане, эти тысячники, как их звали в Верховом Заволжье, которые так метко и интересно описаны Мельниковым-Печерским в его замечательном романе «В лесах».[132]