Поездка в Епифань

Совершенно случайно я познакомился с неким Янковским, бывшим студентом, в те годы получившим (почему и отчего – никому неведомо), место заведующего каким-то подотделом в Наркомздраве. В ведении у Янковского была конная база. Он был очень милый молодой человек, однако в лошадях решительно ничего не смыслил. Когда на него была возложена задача купить двадцать пять-тридцать лошадей, он поручил это дело своему помощнику, некоему Александрову. Тот в лошадях тоже ничего не понимал, и тогда было решено закупку сдать барышнику или другому знающему лицу. Я предложил свои услуги, и пока я подбирал для Янковского лошадей, то устроил у себя Александрова и сопровождавшего его контролера Рабкрина.[187]

Александров держал себя надменно, и мне пришлось немало повозиться с ним, прежде чем я продал лошадей. Представитель Рабкрина приехавший с ним (фамилию его не помню), само собою разумеется с портфелем в руках, был высокий, худой и некрасивый человек. Фигура довольно-таки комичная, в прошлом, вероятно, мелкий уездный чиновник. Он был важен как индюк и горд своим положением: он должен был визировать счета, наблюдать, чтобы никто ничего не украл, – словом, был блюстителем советского кошелька. Много говорил о своей честности, поэтому я заключил, что он отчаянный взяточник, и, как потом оказалось, я не ошибся. Он боялся Александрова, Александров – его. Такова уж тогда была система: посылать двоих, чтобы они следили друг за другом и в случае чего один на другого донес. Конечно, были случаи, когда двое сговаривались, но все-таки при такой постановке дела у правительства было больше гарантии, что деньги не украдут.

Лошади были собраны за рекой, на конюшне барышника Лентяева, товар был превосходный, и сдача прошла благополучно. После этого мы обедали в доме Лентяева, и тут-то я выслушал от контролера, который изрядно выпил, что вся сила в нем, что без его подписи ни один счет недействителен, а Александров ноль, и потому надлежит иметь дело только с ним. Я все понял и сообразно с этим поступил.

Александров, контролер и я решили вместе поехать в Епифань, где, по словам Лентяева, были рысистые лошади, которых можно было тоже купить. Лентяев чувствовал себя героем дня и врал немилосердно. Я не знал этого за ним и потому попался на удочку. Он утверждал, что в Епифани тьма рысистых лошадей, и все рыжие, все дельные, все костистые. (На деле лошадей оказалось только две, причем одна никуда не годилась.)

От Тулы до Епифани сто тридцать верст, и потому накануне мы совместно обсудили маршрут. По словам Лентяева, дорогу он знал превосходно, везде имел знакомых, поэтому поездка не внушала никаких опасений. Расхвалил он также и свои сани: ковровые, мол, с высокой спинкой, три человека в ряд спокойно усядутся в них. Мы назначили отъезд на девять часов утра. Подъехали сани Лентяевых, и тут нас ждала первая неприятность: ковровые сани оказались старым корытом, где на заднем сиденье могло поместиться никак не более двух человек. Лошади были худы, а в передних санях был запряжен иноходец, мелкий и невзрачный на вид. Взглянув на эти запряжки, контролер Рабкрина буквально завизжал, заявив, что ему собственная жизнь дороже наркомздравовских рысаков и он никуда не поедет! Александров, которого, по-видимому, тоже пугало это путешествие, стал колебаться. Увидев, что все предприятие срывается, и проклиная в душе старого дурака Лентяева, я стал их уговаривать и склонил-таки к поездке. Контролер заявил, что поедет, но с условием, что ему и Александрову предоставят заднее сиденье. Это значило, что я должен примоститься на облучке рядом с кучером. Кое-как усадив их, я забрался на облучок, свесил ноги к оглоблям и ухватился рукой за передок. Впереди, на розвальнях, указывая путь, сидели старик Лентяев с сыном Федосом.

Наконец мы тронулись. Выехали на Епифанское шоссе. Мое положение было прямо-таки ужасно: спину ломило, рука затекла, ногам было больно и каждую минуту я рисковал слететь со своего облучка. Я хотел пересесть в передние сани, но оказалось, что старик Лентяев приложился к бутылочке и клюет носом, а значит, пересадить его нельзя, Федос же такой великан, что не поместится на облучке. Пришлось мне весь день ехать в таком положении, проклиная всех: и контролера, и Лентяева, и Александрова. Я мечтал только поскорее добраться до ночевки. Контролер и Александров, закутавшись в шубы, удобно сидели в санях и, как мне казалось, иногда иронически поглядывали на меня. Ехали мы долго, промелькнуло несколько деревень. Старика Лентяева совсем развезло, и он, склонившись на плечо сына, давно храпел. Федос бодро покрикивал на своего иноходца и иногда оглядывался на нас, чтобы убедиться, что у нас все благополучно. По моим расчетам, мы уже давно должны были приехать на ночевку. Начало смеркаться. Федос, свернувший с шоссе в поисках более короткой дороги, все ехал да ехал. Мне стало ясно, что мы заблудились, и я окрикнул Федоса. Он сейчас же остановился. «Ты что, сбился с пути?» – спросил я, злобно глянув на подлеца Лентяева, который храпел как ни в чем не бывало. «Виноват, Яков-Иваныч, – отвечал Федос, – не потрафил. Хотел было взять напрямик к ночлегу, да и сбился. Ну да авось доедем!». Изругав его на чем свет стоит, я велел ему ехать версты две шагом, чтобы дать передохнуть уставшим лошадям, и вернулся к своим саням. Там смекнули, в чем дело, и начали не на шутку беспокоиться. Контролер оказался отъявленным трусом, упрекал меня и чуть не плакал. Александров угрюмо молчал.

Мы медленно двигались вперед: лошади шли неохотно, понурив головы. Поднялся небольшой ветер, и посыпал снег. Я начал коченеть. Так проблуждали мы часа три. Сколько раз за эти три часа мы останавливались, сколько раз принимались искать дорогу, я потерял счет. Мои седоки окончательно упали духом, и контролер, по его собственным словам, приготовился умирать. Нелегко было и у меня на душе, но я крепился и подбадривал других.

К счастью, ветер утих, снег повалил еще сильнее и потеплело. Дорога стала тяжелой и мягкой, лошади окончательно выбились из сил и едва плелись шагом. Снег был у нас в дохах, за воротниками, в ушах, на шапках, в валенках. Казалось, что мучениям не будет конца. Но всему, как известно, приходит конец, и мы доплелись-таки до какой-то глухой, засыпанной снегом деревушки. Собаки встретили нас дружным лаем, но ни в одной избе не мелькал огонек, деревня словно вымерла. Кое-как достучались мы в одну избу и уговорили хозяина нас пустить переночевать. Лошадей отпрягли во дворе и тут же поставили кормить у саней. В избе было темно, и я попросил зажечь огонь. Мне ответили, что керосину нет, и засветили лучинку. Изба оказалась крохотной; у хозяев были ребятишки мал-мала меньше, меньшой проснулся и закричал. Это был грудной ребенок, очевидно больной, проснувшись, он плакал и кричал не переставая битых два часа. Тут же в избе были теленок, овцы и поросята. Смрад в доме был невыносимый. Контролер посмотрел на часы: было только семь вечера, значит, мы пробыли в пути около девяти часов.

Злые и угрюмые, улеглись мы на соломе-стерновке, прямо на полу подмостил нам хозяин, но заснуть не смогли: насекомые стали буквально заедать нас. Я оделся и вышел во двор. Там было тихо, слышалось только равномерное жевание лошадей да храп старика Лентяева, который, укрывшись с головой, спал в санях крепким сном. Походив по двору около часа, постояв возле лошадей, я почувствовал наконец, что засну, и вернулся в избу. Проснулся я, когда было еще темно, потому что почувствовал, что лежу на чем-то мокром, и тут же услышал чье-то теплое и порывистое дыхание. Я вскочил, зажег спичку и увидел, что овцы, привлеченные стерновкой, окружили меня и едят солому.

Утром, к вящему удовольствию контролера, я изругал на чем свет стоит проспавшегося наконец Лентяева и выгнал его вон вместе с Федоской. Наняв двое крестьянских саней, мы благополучно доехали до Епифани, купили там одну лошадь и вернулись домой.