Отлучки в Прилепы

Из Орла в свободное время я часто ездил в Прилепы и, таким образом, имел возможность лично руководить своим делом и конным заводом. В одну из поездок в декабре 1916 года я, гуляя вместе с Ситниковым, прошел вниз к реке и остановился у мельницы побеседовать с крестьянами. Стоял хороший зимний день, помолу было много, и группа крестьян, человек двадцать, ожидая очереди, спокойно разговаривала у своих саней. Мы подошли к ним. После обычных приветствий завязался общий разговор. Мало-помалу разговор оживился, языки развязались и крестьяне начали меня расспрашивать про Распутина.

Я был этим неприятно удивлен, но не подал виду и стал спокойно отвечать на их вопросы. Несколько смельчаков стали говорить, что Распутин – это позор для царской семьи, критиковали государя и вели беседу в очень повышенном тоне. Другие говорили, что у нас все идет плохо, везде, мол, измена, война проиграна, что так продолжаться не может, должны быть перемены и прочее в том же духе. Словом, настроение было явно революционное, что очень встревожило меня. Я лишний раз убедился в том, какую фатальную роль для нашей династии сыграл Распутин, как он уронил и смешал с грязью престиж царской семьи, а стало быть, и верховной власти.

Кое-как прекратив этот разговор, я вернулся домой, но мысль о грядущей революции весь тот день не оставляла меня. Я вспомнил и сопоставил то, что сейчас слышал от крестьян, с тем, что мне говорил за несколько дней до моего отъезда из Орла вахмистр одного из запасных кавалерийских полков, прикомандированный к нашей комиссии. Он рассказал мне, что в полках среди запасных солдат очень неспокойно, что после вечерней переклички они собираются землячествами и толкуют открыто о предстоящей революции, о завоевании земли и уничтожении бар и господ. Пропаганда уже находила благоприятную почву среди этих сотен тысяч людей, оторванных от домов и своего хозяйства и томившихся при запасных полках почти безо всякого дела. Солдаты говорили между собой, что ружей после демобилизации они не отдадут, пойдут отвоевывать землю и волю. В этих разговорах я слышал раскаты приближавшейся революции, с ужасом думая, что ждет в ближайшем будущем нас и Россию.

Вечером, как обычно, пришел с докладом мой управляющий Ситников. Мы обсудили с ним текущие дела, и я свел разговор на революцию. Стал доказывать Ситникову, что она невозможна, что восстание будет подавлено и опасаться нам нечего. Быть может, и придется пережить тревожные и тяжелые минуты, но в конце концов, как и в 1905 году, все окончится уступками и сойдет благополучно. Развивая этот оптимистический взгляд, я в душе далеко не был уверен, что все произойдет именно так, и хотел послушать, что на это станет отвечать Ситников.

Он был умный, дельный и преданный мне человек, и на него я вполне мог положиться. Деревню он знал превосходно, был в постоянном общении с крестьянами, водился с деревенской интеллигенцией, часто бывая в городе, знал настроения мелкого купечества, мещанства и торгового люда, и его мнение было мне очень интересно. Ситников внимательно меня слушал, изредка потирая свою лысину, что всегда служило у него признаком сильного душевного волнения. Наконец он начал говорить и сообщил мне, что, по его мнению, революция неизбежна, что надо быть готовым к худшему, что крестьяне открыто говорят о захвате земли, что деревенская интеллигенция и те горожане, с которыми он общается, тоже недовольны и что движение будет поддержано широкими массами. Он говорил долго, убедительно, называл мне имена и закончил свою речь тем, что стал просить меня принять меры.

«Надо продать Прилепы, – закончил он. – Понизовский дает за завод и имение 500 тысяч рублей. Продайте и, пока не поздно, переведите деньги за границу. Картины и всю обстановку дома надо сейчас же упаковать и отправить в Москву или Петербург. Спешите, пока не поздно. События надвигаются. Революция неизбежна!».

Но я и слышать не хотел о продаже завода и имения. Тогда Ситников стал настаивать на том, чтобы отправить из Прилеп картины, все ценное и обязательно продать тысяч на сто лошадей, а деньги держать в золоте. «Время терпит, – отвечал я ему, – но делать что-нибудь надо». На этом мы с ним расстались, так как было далеко заполночь. Ночью я долго думал обо всем этом, но утром все страхи как рукой сняло, и я уехал в Орёл. Беспечность русского человека удивительна и прямо-таки непостижима. «Ничего, авось обойдется…» Я решил пока что никаких мер не предпринимать.

Ситников последний год все чаще и чаще стал прихварывать, а вскоре после моего отъезда совсем слег. У него оказался злокачественный рак желудка, и дни его были сочтены. Это известие меня очень огорчило, так как я ценил и любил его как человека и привык к Ситникову как управляющему. Недели через две после моего отъезда из Прилеп я получил от Ситникова письмо, где тот писал, что чувствует себя скверно, просил меня приехать и еще раз убеждал принять меры на случай революции.

Что-то задержало меня в Орле, и я попал в Прилепы только недели через три, но Ситникова уже не застал в живых. Он умер недели за две-три до революции, мы похоронили его в церковной ограде села Суходол-Кишкино. Возвращаясь с похорон, я с грустью и чувством глубокой благодарности думал об этом человеке.

Если бы Ситников не умер перед самой революцией, то несомненно, моя личная судьба сложилась бы после нее совершенно иначе, а с ней иначе сложилась бы в послереволюционной России и судьба русского коннозаводства. Этот дальновидный, дельный, энергичный и ловкий человек так устроил бы мои личные дела, что я своевременно покинул бы пределы России богатым человеком и был бы не деятелем, а зрителем всего того, что творилось и творится в несчастном Отечестве. Лично для меня это было бы, конечно, лучше, ибо я свободным и независимым человеком проживал бы где-нибудь за границей и был бы по-своему счастлив. Но что сталось бы с русским коннозаводством, покинутым всеми на произвол судьбы? Это вопрос, на который ответить нетрудно: все бы погибло несомненно и бесповоротно. Я знаю, что очень многие бранят и даже клянут меня за мою деятельность на поприще коннозаводства после Октябрьского переворота. Близорукие люди, они не видят и не понимают, что только благодаря этой тяжелой и самоотверженной деятельности рысистое коннозаводство страны спасено, а с ним уцелел и не погиб орловский рысак, имеющий все шансы при новых, благоприятных условиях не только возродиться, но и расцвести. Беспристрастную оценку этой моей деятельности даст только суд истории. Когда все страсти утихнут и уляжется злоба, история ответит на вопрос о том, следовало или нет предпринимать ту работу по спасению коннозаводства, которую я предпринял в тяжелых и страшных условиях советской России.