Вологда

Я пробыл в Архангельске пять дней и охотно бы прожил в этом городе еще столько же, но чувство деликатности не позволило мне этого сделать, так как я был гостем моряков, и с меня никто не брал денег. Откланявшись адмиралу, простившись со всеми знакомыми, я тронулся в обратный путь, не забыв, конечно, сердечно поблагодарить мичмана Иванова 3-го, который все время так заботился обо мне. По пути я решил остановиться в Вологде и навестить вологодского коннозаводчика И. М. Дружинина, с которым состоял в весьма оживленной переписке. Дружинин в то время занимал должность председателя губернской земской управы и был видным лицом в городе. Это был среднего роста, приятный и веселый человек, со светлыми глазами и русыми волосами, очень подвижный и говоривший с ударением на «о» (типичное вологодское наречие). Жил он в своем доме, и хотя не являлся знатоком старины и собирателем, но был окружен интересными старинными вещами, доставшимися ему от отца и деда. Я с большим вниманием пересмотрел его вещи, и мы сели ужинать. Подъехало еще несколько именитых вологжан, и, очевидно в честь меня, разговор шел почти исключительно о лошадях.

К сожалению, проехать на завод Дружинина за недостатком времени я не имел возможности. Я также отклонил предложение любезного хозяина поехать на медвежью охоту, которая была назначена на третий день. Встреча с медведем меня мало привлекала, на другое утро Дружинин любезно заехал за мной, и мы вместе осмотрели достопримечательности города. Наша экскурсия закончилась посещением некоего Арсеньева. Это был еще не старый человек, один из обедневших представителей старинной дворянской фамилии и страстный ружейный охотник. Жил он тем, что весьма удачно делал чучела птиц и разных зверей и торговал стариной, в которой понимал превосходно. В то время ничего интересного у него не было, и мы с Дружининым собрались уже ехать, когда этот последний неожиданно сказал: «Покажите Якову Ивановичу вашу замечательную коллекцию платков». «Я ее не продаю, – отвечал Арсеньев, – но показать, конечно, можно». Он открыл сундук и стал вынимать платки. Я был очарован. Тут были старые русские платки, шали, покрывала и небольшие платочки елизаветинских времен. Особенно хороши были персидские шали, шелковые, толстые, шитые золотом церковные платки, синие и сиреневые, глубокого тона и исключительно интересного рисунка, и шелковые дамские платки тридцатых годов.

У меня глаза разгорелись при виде этой красоты и богатства, и я решил во что бы то ни стало купить эту коллекцию. «Продайте платки», – обратился я к Арсеньеву. «Что вы! Это все, что у меня есть, и я всю жизнь их собирал: в Вологде, в нашем уезде, по имениям, деревням, церквям и монастырям», – ответил мне Арсеньев и стал сворачивать платки и укладывать их обратно в сундук. Я стал его уговаривать, Дружинин молчал. Наконец, мы склонили его продать платки, и я их купил по 55 рублей за штуку, то есть за 5500 рублей – платков было сто. Одну шаль я тут же подарил Дружинину и просил вручить ее от моего имени его супруге, чем привел Арсеньева в негодование. «Я всю свою жизнь их собирал, продал их вам, как крупному коллекционеру, в надежде, что они не распылятся, а вы их с места раздариваете!» – огорченно говорил он мне.

Так, совершенно случайно я стал собственником целой коллекции замечательных платков, но к моему величайшему огорчению удержать их мне не удалось. Я их так любил и так ценил, что во время революции, боясь, что они погибнут в Прилепах, отдал девяносто платков одному знакомому в Туле и просил его их спрятать. Платки эти у него украла прислуга. А у меня из всей замечательной коллекции сохранилось только те девять платков, что я оставил в Прилепах.