«КАРЬЕРА» АВЕРОВА

Сначала показался домик, стоящий как бы на краю света. На коньке — деревянный петух с красным гребешком. У плетня — беременная женщина в широкой кофте. По всему видно, не сегодня завтра ей придется решать, как назвать ребенка. Во дворе — крошечный садик. Клумба насыпана бугорком, напоминающим могильный холмик. За домиком — узкая улочка, которая в зависимости от времени года тонет то в грязи, то в пыли.

У каждого города, как у каждого человека, свой характер, своя физиономия. Только руины все на одно лицо. Поросшие травой развалины напоминают старые, покосившиеся надгробья.

Город, расположенный на правом берегу реки, тихо принял группу военнопленных с краснокрестными повязками на руках, сопровождаемую двумя полицаями. Прохожие даже не оглядываются: столько за время оккупации пережито, столько горя каждый из них хлебнул, что вид еще нескольких несчастных не может привлечь их внимания.

Нам навстречу по мостовой шагает рота «добровольцев», уже вырядившихся в ненавистную форму. Появись на улицах города марсиане, они наверняка не произвели бы такого впечатления. На них смотрят в упор, не отводя глаз. Нас такими взглядами никогда не встречают, немцев не провожают. На нас почти все смотрят с жалостью, редко кто безразлично. На немцев — чаще всего со скрытой ненавистью. На этих же смотрят кто с ненавистью, кто с недоумением, но все с презрением и гадливостью.

— Выше голову, орлы! — требует офицер, человек с торопливыми, неуверенными движениями. Хоть командует он на чистейшем русском языке, слова звучат как чужие. — Ать, два, три! Ать, два, три! Малинин, затягивай.

И Малинин затягивает.

Что-то знакомое почудилось мне в голосе, во всем облике Малинина. Знаю, где-то я его видел, но не могу вспомнить, где и когда.

Роту сопровождает несколько немецких офицеров и солдат, вооруженных автоматами. Похоже, хозяева хотят командовать парадом, оставаясь в тени.

Мы идем мимо высоких зданий, мимо маленьких домишек. Доходим до длинной аллеи. Высокие тополя шумят листвой. По обе стороны аллеи — четыре стандартных двухэтажных дома. У второго слева копошатся несколько военнопленных.

— Саша, а Саш! Глянь-ка, нашего полку прибыло.

Тот, кто оповещает о нашем прибытии, задирает голову вверх, предоставляя нам возможность полюбоваться его курносым профилем. Саша, по-видимому, находится на втором этаже, а может быть, и на чердаке. Оттуда доносится глухо:

— А нас, поди, прогонят? Спроси у них, Петька.

Петька, может быть, и спросил бы, но Аверов угрожающе насупил свои густые брови, и Петька исчез.

— Кого вы привели? — спрашивает у полицаев молодой человек с помятым, одутловатым лицом и красными веками. На нем заплатанный, видавший виды немецкий мундир.

Полицаи пожимают плечами. Им приказано доставить нас сюда. Что делать дальше, им скажут здесь. Аверов вмешивается в разговор:

— Мы медики, но пока будем помогать строителям ремонтировать госпиталь.

А строителей-то, оказывается, уже нет. Стены и потолки побелены. На первом этаже даже покрашены полы. Несколько пленных слоняются из угла в угол, как сонные мухи. Их дело — вынести мел, глину, мусор со второго этажа. На сверкающих свежей краской полах они оставляют грязно-белые следы. Тут-то Аверов показывает свой нрав. Как только нас вводят в помещение, он схватывает подвернувшегося под руку Петьку за шиворот и начинает орать, стервенея от злости:

— Твоя работа? Кто тебе разрешил здесь шататься?

Петя не оправдывается, не делает попытки освободиться, стоит молча, втянув голову в плечи. Придя наконец в себя, он, испуганно озираясь, зовет:

— Саша, что он ко мне пристал как банный лист?

Задыхаясь от быстрого бега, в комнату врывается Саша, который, оказывается, на голову ниже своего друга. Он мгновенно оценивает обстановку: тот, кто держит Петьку, не немец и не полицай. А раз так, можно бросить на него взгляд, который более красноречиво, чем слова, предупреждает: «Не тронь». Когда это не помогает, Саша кричит:

— А ну-ка, отпусти парня!

Аверов послушно забирает руку.

— И ты тоже хорош гусь, — с насмешливой улыбкой поддразнивает Саша приятеля. — «Саша! Саша!» Руки у тебя отсохли, что ли? Чего стоишь, как казанская сирота? Двинул бы его разок лопатой по голове, живо отучился бы руки распускать.

В словах, в самой интонации слышится глубокая привязанность к тому, кого он защищает.

Не знаю, как бы обернулось дело, но на пороге появляется доктор Крамец.

— Что за шум?

— Господин гауптман, — Аверов делает шаг вперед, — разрешите обратиться!

— Молчать! — рычит Крамец. — Отвечать будете, когда вас спросят. А вот вы, фельдшер, — тычет он пальцем в сторону молодого человека с одутловатым лицом, — вы обязаны мне обо всем доложить.

— Прошу прощения… В нашей армии мне тоже всегда доставалось за нерасторопность.

— Не в нашей, а в Красной, — поправляет его гауптман. — Не рассусоливайте. Что здесь произошло?

— Вот тот схватил за шиворот этого за то, что он разносит грязь по палатам.

— «Тот», «этот»… От вас за версту несет гражданкой. Приказываю: всех, кто с грязными ногами войдет в чистую палату, гнать отсюда в лагерь. Полицейские, кто здесь старший?

— Я, господин гауптман.

— Слыхали мой приказ?

— Слыхали. Будет выполнено, господин гауптман.

— Слушайте дальше. Все они должны работать, а не баклуши бить. Вот этого дурня с лопатой оставить без обеда. Ясно?

— Ясно, господин гауптман.

— Фельдшер, даю вам два дня сроку. Чтобы у меня везде блестело. На первом этаже пусть сегодня же приберут. Потом вы им покажете, где рыть яму под фундамент дезкамеры.

— Разрешите спросить: а что будет с окнами?

— Скажи пожалуйста, — ухмыльнулся Крамец, посмотрев на фельдшера как на ожившее чучело. — А мне казалось, что вас, фельдшер, ничего не интересует. Ящик со стеклом стоит на чердаке. Стекольщика я вам на днях пришлю. А вы что хотели у меня спросить? — обращается он к Аверову.

Казимир Владимирович угодливо кашляет в кулак:

— Прошу прощения, я бы советовал вперед убрать второй этаж, иначе работа затянется. Кирпичный бой и глину надо ссыпать подальше, чтобы пыль не летела в комнаты.

— Согласен. Но запомните: здесь не комнаты, а палаты и кабинеты. Ваша фамилия? Фельдшер, запишите: он назначается старшим. С него и спрашивайте. Итак, помните — два дня сроку.

Назначение Аверова обрадовало меня. Будет легче связаться с кем-нибудь на воле и бежать.

Хитрец Аверов прекрасно понимает, с кем имеет дело. Особенно он пришелся по душе Крамецу своими замечаниями о кабинете для главного врача.

— В палатах, — доказывает он Крамецу, — двери должны быть до половины стеклянные. Пусть больные знают, что за ними наблюдают. Но в кабинете главного врача — ни под каким видом. А вдруг кто из немцев захочет к вам зайти? Зачем лишние глаза! Я бы ваши двери обил коричневым дерматином. Еще бы мне с десяток латунных гвоздиков, таких, знаете, блестящих, с широкими шляпками… А стены? Зачем их белить? Если уж нельзя достать масляную краску, то хотя бы клеевую с колером или обои. Так будет приятнее вам и нашим посетителям.

Переделать без особого разрешения дверь главный врач не решается. Но зато он достал для своего кабинета ситцевые занавески. Вместо краски и обоев немцы выдали ему несколько порошков синьки. Аверов смешал ее с мелом и сам покрасил кабинет Крамеца.

Фельдшера главврач окончательно отстранил от хозяйственной деятельности после истории со стеклами…

А началась эта история вот с чего.

Каждый день, когда нас приводили на работу, мы обнаруживали в какой-нибудь палате выбитые окна.

В соседнем доме квартировали бельгийские солдаты. Они пьянствовали, буянили, приставали к женщинам. Но особой любовью у них пользовалась игра в мяч. Фельдшер вечно жаловался, что это именно они бьют стекла.

Однажды гауптман набрался смелости и отправился в сопровождении Аверова-переводчика к соседям. Оттуда они выскочили как ошпаренные, а вслед им неслось дикое улюлюканье и свист.

— Сумасшедшие! — ругался Крамец. — Да ладно, наплевать. Стекла у нас есть. Вот будет постоянная охрана, тогда и остеклим окна.

Верил и я, что стекла бьют веселые соседи лазарета. Но однажды я увидел, как Саша палкой, которой он только что размешивал глину, одним ударом раскрошил матовое стекло. Заметив меня, он замер. Вся кровь, казалось, отхлынула от лица.

После того как он так решительно заступился за Петю Ветлугина, мне захотелось подружиться с ним. Но Саша смотрел на меня зло, с недоверием, на мои вопросы отвечал сквозь зубы, разговаривал со мной редко и неохотно. Я понимал, что причиной тому моя кажущаяся близость с Аверовым. И вот теперь…

«Наябедничаешь?» — с презрением спросили его глаза.

Поблизости никого не было.

— Давай сюда палку, да поскорее…

Выбить еще два стекла не стоило большого труда. Ущерб, принесенный немцам, был столь незначителен, что и говорить о нем не стоило бы, но с этих пор началась наша с Сашей дружба. Несколько позже Саша пожаловался Аверову, что дикари опять «считали» наши стекла, и меня взял в свидетели.

— Ну их к дьяволу, — в сердцах сказал Аверов. — С ними разговаривать можно разве что пулеметами и пушками.

Пришел стекольщик. Принесли лестницу, и мы залезли на чердак, заваленный всяким хламом. Стекло в ящике, о котором столько говорил Крамец, было разбито на мелкие кусочки.

Стоило взглянуть на господина гауптмана в тот момент, когда ему доложили о случившемся!

С неожиданной для его рыхлого тела ловкостью он взобрался на чердак, а когда спустился, в лице не было ни кровинки. Он бегал из комнаты в комнату, словно сорвавшись с цепи, кричал, что мы сами рубим сук, на котором сидим, плевался, грозил, что нас всех упрячет в карцер. Фельдшера он наградил оплеухой. Потом сел писать рапорт начальству. А нас для острастки оставил без обеда.

Среди санитаров больше всех горячился Шумов, из кожи лез, доказывая, что виноват кто угодно, только не он.

— Тут дело не обошлось без вас, — показал он широким жестом на нас всех, — вот пускай и вешают того, кто заслужил, а я не хочу быть без вины виноватым.

Аверову, по-видимому, не понравилось, что Шумов его включил с нами в одну компанию. Он подошел к Степе и, наклонившись к его уху, будто собираясь поверить тайну, сказал громко:

— Чего треплешься, сопляк несчастный? Ежели человек громче всех кричит: «Держи вора», он сам и есть вор. Не из-за тебя ли все страдаем? Помнится мне, что несколько дней назад я тебя посылал на чердак за тряпьем.

— Аверов, вас зовет Пипин Короткий.

— Кто? — спросил Аверов удивленно у фельдшера.

— Главный врач. — Теперь, когда он допустил оплошность и при всех назвал гауптмана так, фельдшеру уже нечего было терять, и он говорил с Аверовым в нашем присутствии, не таясь. — Помните, только вы можете уговорить его не посылать рапорт. Отошлют — тогда нам всем крышка, запорют до смерти.

Далеко не все знали, подходит ли главному врачу данное ему фельдшером прозвище, но оно сразу к нему прилипло, и за глаза Крамеца только так и называли: «Пипин Короткий».

Казимир Владимирович свою миссию выполнил. Рапорт он перевел на немецкий, но Пипину намекнул, что главному врачу придется отвечать в первую очередь. Что касается его, Аверова, он, мол, абсолютно уверен, что все это штучки бельгийских солдат. Сегодня рано утром они уехали и всю ночь накануне так буйствовали, что в доме, где они жили, ни одного стекла не уцелело.

У главного камень с плеч свалился. Он еще для приличия некоторое время колебался, но другого выхода не было. Казимиру Владимировичу он заявил:

— Если дело со стеклом пройдет, считайте, что вы сделали карьеру. Я вас назначу старшим по госпиталю. Сам я буду заниматься лечебной частью, вы — всем остальным.

Через несколько дней Аверова куда-то увели. Прошло не больше часа. Сидя на полу и глотая жидкую похлебку с плавающими в ней капустными листьями, мы судили-рядили, что могло случиться. Вдруг дверь открывается, и в комнату входит немецкий унтер-офицер и медленно проходит мимо нас. Глоток застрял у меня в горле. Мне стало страшно до дурноты: это был Аверов.

В конце дня он меня вызвал к себе. Теперь у него была отдельная комната. Там громоздились железные кровати, лежали груды подушек, одеял, простынь — все необходимое для будущих больных. Сам он сидел, подперев голову руками.

— Господин унтер-офицер, прибыл по вашему приказанию.

— Чего дурака валяешь? Хватит выпендриваться. Садись, — указал он на разбитый, изъеденный шашелем стул.

Я стоял, не двигаясь с места.

— Что уставился на меня, будто я с луны свалился? Уж не издеваешься ли ты надо мной?

— Господь с вами! Вы унтер-офицер германской армии, а я советский военнопленный.

Несколько минут молчания. Потом он бросил на меня взгляд исподлобья.

— Молод еще мне нотации читать. Последний раз говорю, садись.

Будь я поспокойнее и повнимательнее, я бы заметил — дольше сопротивляться опасно. Кулаком он так стукнул по столу, что кружка, стоявшая на нем, упала на пол. Меня он обложил трехэтажным матом и силой усадил на стул.

— Болван несчастный, ведь я тебя, дурака, жалею. Хочешь есть досыта?

От него разило водкой.

— Отстаньте от меня. Такого хлеба мне не надо. И, пожалуйста, не воображайте, что вам завидуют. Отпустите меня. Вы пьяны.

— Такой у них обычай: вместе с чином подносят водку. Одно вакантное место у нас еще есть. Требуется старший санитар. В два счета обработаю Пипина, и ты устроен. Вот зачем я тебя позвал.

Сердце у меня замерло. По телу побежали мурашки. Заяви он мне: «Я знаю, что ты еврей», меня бы это не так потрясло.

— Казимир Владимирович, будьте вы хозяином своего слова! Вы ведь обещали не причинять мне зла. Казимир…

— Уже сорок с лишним Казимир. Сказал — так и будет.

— Нет, я не позволю так обращаться со мной.

— Вот как? Думаешь, я забыл, что у тебя есть иголка и лезвие Алвардяна? Это, мальчик, ты имеешь в виду, да?

— Это или другое, не важно. Вы помните, я сам вам все рассказал, хотел, чтобы вы знали — я готов заступиться за вас. Поверьте, я выполнил бы свое обещание.

— Верю. И не забыл о куске хлеба с маслом.

— Так окажите божескую милость, оставьте меня в покое. Лучше уж прогоните в лагерь.

— Понимаешь, — он положил мне руку на плечо, — на эту должность метит Шумов. А я его терпеть не могу. Нужен он мне, как пятое колесо телеге.

— Может, еще кто из санитаров хотел бы занять должность старшего?

— Во-первых, мне никто об этом не заявлял, во-вторых, мало ли кому что хочется. Не каждого я захочу. Вот, к примеру, Саша Мурашов. Прямо тебе скажу, не по душе мне твоя с ним дружба. И то, что этот дурень Ветлугин ходит за ним, как теленок за коровой, мне тоже не нравится.

— Напрасно, Казимир Владимирович. Мурашов — хороший парень. Он мне рассказывал, как подружился с Ветлугиным. Оба они родом из Казани, служили в одной части. Когда они попали в окружение, Саша вытащил контуженого Ветлугина из-под обстрела и тащил до тех пор, пока в него самого не угодила пуля. И тогда Петя из последних сил понес его, добрался с ним до леса и несколько суток не отходил ни на шаг, пока Саше не полегчало. И в плен они вместе попали. Что ж в том удивительного, что они держатся друг друга? Конечно, в старшие санитары Саша не годится. Молод и горяч. К тому же он, как и я, не получил медицинского образования.

— Хватит, — процедил Аверов сквозь зубы. — Пьян-то я пьян, да не очень и отлично понимаю, что ты имеешь в виду. Сегодня я с Крамецем о тебе говорить не стану. А дальше увидим. Может, тебе какое лекарство нужно?

— Что-нибудь от кашля, с вашего разрешения. Летчика кашель замучил.

— Твой летчик птица не простая. Да ладно уж, если тебе так хочется, бери. Вот там стоят капли датского короля. Привет не забудь передать. Но обо мне ему ничего не рассказывай.

— Казимир Владимирович, а вам не все ли равно?

— Ежели прошу не рассказывать, стало быть, не все равно.

— Значит, мы к тому разговору больше не вернемся…

И на этот раз я не раскусил Аверова до конца.