ДЯДЬКОВЫ ХЛОПЦЫ

Враги постоянно пытаются сбить нас с толку. То они движутся в одном направлении и вдруг неожиданно резко сворачивают в сторону, то пугают блокадой, когда силы их малочисленны и боятся нос высунуть из своих дотов, то у них замирает всякое движение, когда в действительности стоят наготове крупные специальные части, чтобы в течение часа двинуться в наступление против партизан.

С непостижимой быстротой из уст в уста, из села в село передаются различные новости: немец в гарнизоне справлялся о пути в какую-то деревню, немец напился и спьяну выболтал что-либо — все это сразу же становится нам известно. Множество таких сведений приходится тщательно сортировать, отделять ложь от правды, преувеличенное от подлинного и безошибочно устанавливать, где в этой правде то, что представляет для нас интерес. Нам стало известно, что крупная немецкая часть направилась к Галинке. Место здесь топкое, не везде и зимой проедешь. Когда гитлеровцы подошли к первым домам деревни, а их артиллерия переправлялась через мостик над небольшой речушкой, партизаны, засевшие на огородах, в хлевах, на чердаках, открыли огонь по фашистской пехоте. Немцы заметались под огнем. На мосту опрокинулась подбитая нашим минометом машина, возле нее упали две лошади, и отступать через мост нельзя было, осталось одно — перебраться через незамерзшую трясину.

Потерпев серьезную неудачу, фашисты стали готовить новую, более крупную операцию. На этот раз они задумали нагрянуть на нас одновременно со всех четырех сторон.

Поздно вечером нас, троих разведчиков, вызвали в штаб. Здесь мы узнали, что все отряды покидают Усакинские леса. Нам приказали отправиться в расположение нескольких партизанских групп, находившихся километрах в ста отсюда, и предупредить их о создавшемся положении.

Предстоял трудный путь. Одеты мы были легко, и жестокий холод пробирал до костей, но он имел для нас и свои достоинства: ни один немец сегодня не усидит в засаде.

В полночь мы достигли опушки леса. Прислушались — тихо, деревья потрескивают от мороза, словно кто-то тяжелым и острым топором врубается в стволы. От коня идет пар, он опускает голову, пытаясь лизнуть снег, осевший плотным ровным слоем. Резкий скрип полозьев разрывает тишину — сани трогаются с места. Ухватив коня за поводья, Савицкий нашим тулупом — у нас один на троих — укрывает его.

— Ух, и злой ветер!..

Мы так промерзли, что хочется хоть на полчаса забраться куда-нибудь в тепло. Ноги окоченели. Мороз все крепчает, а мы вот уже двое суток не переступали порога человеческого жилья, ни разу не разожгли костра…

О том, что немцы вчера были в Малиновке, мы знали, но остались ли они ночевать в этой маленькой деревушке, никто нам здесь, в ледяной пустыне, не скажет.

Пока мы топтались возле саней, чтобы хоть сколько-нибудь отогреть ноги, Иван Завьялов натянул на голову капюшон белого маскировочного халата и исчез среди снежных сугробов. Я двинулся по его следу, — если что-нибудь случится, приду ему на помощь своим ручным пулеметом.

Нам повезло — в деревне немцев не было. Хозяйка хаты, в которую мы зашли, возилась в углу. То ли от холода, то ли с перепугу, но, мы явственно это слышали, у нее стучат зубы. На все вопросы она отвечала одним: «Не ведаю».

Савицкий напомнил ей:

— Не думал я, хозяюшка, что ты такая беспамятливая, а ведь ты меня однажды летом березовым соком потчевала…

Она с минуту молчала, потом ответила:

— Много всяких людей за это время здесь перебывало, разве всех упомнишь? Да и как попить не дать? Грех…

Хозяйка разгребла уголья в печке и зажгла смолистую лучину. По комнате распространился острый запах скипидара.

— Лапоть куда-то запропастился, — бормотала она, — никак не найду.

Нагнувшись, она горящей лучиной осветила пол, и я увидел — оба лаптя рядышком стоят. Она же успела в этот миг осветить наши лица.

Хозяйка узнала Васю, широко ему улыбнулась, тепло засветились ее большие темные глаза. Она снова нагнулась к полу и кулаками застучала по доскам.

— Михась, выходи — дядьковы хлопцы…

Так называли нас, партизан, местные крестьяне. Две доски пола поднялись, и Михась, высокий худощавый человек лет сорока, вылез к нам.

— Плохое укрытие, — заметил Завьялов.

— Три дня просидел в лесу, в шалаше, еле живой дотащился до дому, — рассказывал Михась. — Думал, переночую, а наутро назад в лес… Тут вдруг слышим — стучат. Ну, решил я, попался. А она толкает меня в спину: «Полезай, говорит, в подпол, в картошку заройся…» Я даже не успел рубаху на себя натянуть…

Хозяйка поставила перед нами полную миску горячей картошки. При виде густого пара, клубившегося над ней, мы зажмурили глаза от удовольствия.

— Ешьте, — приглашала она, — ешьте…

Странное дело: пулемет я держу крепко, а горячую картофелину ко рту поднести не могу — руки от холода опухли. Когда мы кончили есть, я попросил Михася помочь мне стащить сапоги. Он принес таз с холодной водой, и я опустил туда ноги.

— Ну как, здорово колет? — спросил он и стал растирать их гусиным салом.

— Есть немного.

— Это хорошо. В таких сапожках недолго и без ног остаться…

От Михася мы узнали, что прошлой ночью в Барках убили партизана. Сейчас там немцев нет и дорога туда свободна, но утром они могут туда снова явиться, так что надо спешить… Он вышел во двор, дал нашему Воронку корму, подложил сена в сани и прислушался, тихо ли в деревне.

По совету хозяйки мы прилегли отдохнуть.

— Поспите хоть часок, — уговаривала она нас.

Сквозь дрему я слышал, как она препиралась с мужем.

— Еще хоть немножко… Такой холод… Жалко…

— А если они до утра не доберутся в Барки, будет лучше?

— Вставайте! — поднял нас Савицкий.

Мы вскочили, затянули ремни. Михась нам весело подмигнул: он успел наполнить наши фляги самогоном, в сани под сено насыпал овса, положил буханку хлеба и изрядный кусок сала.

На столе снова появилась еда — горячая картошка, маринованные грибы, соленые огурцы. Мы взялись за наши фляги, но Михась восстал:

— Нет уж, это вам на дорогу. У меня есть еще немного про запас, вот мы с вами и выпьем.

Теперь наша очередь рассказать, что на свете нового. То, что на Большой земле известно уже с добрый месяц, здесь, в заброшенной деревушке, где безудержно лютуют гитлеровцы, оказывается долгожданной радостью, зажигает сердце надеждой, и люди жадно глотают каждое наше слово.

Мы оставили здесь несколько экземпляров нашей подпольной газеты, десяток листовок — утром Михась в лесу раздаст их крестьянам других деревень.

Дружески попрощались мы с нашими гостеприимными хозяевами — и дальше в путь.

Долго длится зимняя ночь. Кажется, едем уже целую вечность, а рассвет еще не скоро. Время от времени бежим за санями. Ваня, втиснув широкое, скуластое лицо в сложенные пригоршней ладони, закуривает, потом взмахивает кнутом в воздухе, кнут свистит, и лошадь, взметнув снежную пыль, рывком ускоряет бег. Сани скрипят, и мы прибегаем к уловке — спрыгиваем, отстаем метров на двести: если немцы поблизости, они непременно услышат этот скрип и в лучшем случае спросят у нашего четвероногого друга пароль, скорее же всего они его обстреляют.

Тихо.

Чем дальше мы от Усакина, тем спокойнее вокруг. Здесь нам рассказывают, что полицаи уверяют, будто в районе Усакина все партизаны уничтожены. Крестьяне не впервые слышат эти сказки и знают им цену. И действительно, как только начинается блокада, вся деревенская молодежь уходит в лес, и многие остаются в партизанах.

На Хуновских хуторах, разбросанных на несколько километров в округе, мы нашли наш взвод. Собственно, это уже был не взвод, а целый отряд, объединивший вокруг себя несколько партизанских групп. Пользуясь тем, что в гарнизонах осталось мало немцев, он не перестает их тревожить — не проходит и трех-четырех дней без того, чтобы взвод не «навестил» какой-нибудь гарнизон. Вооружены партизаны отменно, кони у них отборные.

Минуя деревни, двигаемся вместе с ними в Рогачевский район. В пути, близ Забуднянских хуторов, слышим выстрелы. С неделю назад здесь немцы убили двух партизан. Втроем отправляемся выяснять, что происходит.

Кто-то идет навстречу. В лесу, если хочешь услышать и увидеть, стань сам невидим и неслышим. Прячемся за деревья. Оказывается, это группа местных жителей.

Окликаем идущего впереди.

Тот поворачивает назад и бросается бежать, за ним остальные.

— Стой, бестолочь ты этакая!

Мы называем его по фамилии, — это хорошо знакомый нам человек, его сын у нас в отряде.

Выяснилось, что сюда прибыло небольшое немецкое подразделение, оно занято сейчас разборкой школы на строительный материал для дотов.

Наш план прост. Группа партизан отправляется в тот конец деревни, где находится школа, а мы с другой группой — в противоположный. Те будут гнать гитлеровцев к нам, а мы должны успеть добраться до первых хат и встретить их.

Немцы были так уверены в своей безопасности, что даже не выставили часовых. Когда наш легкий миномет дал три выстрела, они кинулись к саням и через минуту мчались по направлению к нам — другого пути у них не было, кругом лежал глубокий снег. При виде нас они бросили сани и побежали огородами по снегу, мы — за ними.

За одним из них гнался Савицкий. Оба спотыкались, часто падали на снег и целились друг в друга. Прежде чем мы успели добежать, сержант всадил пулю в спину врага. Тот упал.

— Стойте, — предупредил нас Вася, — это мой давнишний знакомый, и я с ним самолично рассчитаюсь. Какая жалость, что наши сани далеко, его бы живым прихватить с собой…

Немец оказался комендантом Жилицкого имения. До войны тут был один из лучших фруктовых совхозов Белоруссии. Родом из этих мест, Савицкий не мог без дрожи видеть, как фашисты губят чудесные сады. К тому же до своего прихода к нам Савицкий побывал в лапах этого коменданта. Таким образом, счеты у них оказались давние.

— Вася, — торопили мы его, — пора нам убираться отсюда.

— Вот свинья комендант! — Савицкий никак не мог успокоиться. — Пустился в такое путешествие и оставил дома свой автомат, когда он мне до зарезу нужен…

— Ладно, — утешали мы его, — нам еще попадутся фашисты и с автоматами.

В деревне, куда мы пришли через пару дней, полицаи обычно бывали днем, ночевать они уходили в соседний гарнизон. Мы поздно ночью вошли в большую пустую хату. Молодая женщина смотрела на нас, подняв над головой горящую щепку. Сумраком, холодом, нуждой веяло из каждого уголка, печь была без трубы, окна забиты досками. Здесь жила жена красноармейца, и полицаи дочиста ее обобрали.

В колыбели расплакался ребенок, и хозяйка, взяв его на руки, принялась укачивать. Не знаю, почему, но я глядел не на нее, а на согнутую тень на стене. Бедная женщина! Чем мы можем тебе помочь?

— У меня есть сушеные ягоды, — заговорила она, — может, возьмете немного? Вашим больным пригодятся.

— Хорошо, — ответил я. — Много нам не нужно, а вы возьмите у нас соли…

Она стала отказываться. Малыш, уложенный в колыбель, снова расплакался. Завьялов стал успокаивать его, снял с головы фуражку.

— Глянь, какая игрушка, — показал он на звездочку.

Мальчик несколько раз всхлипнул и замолчал, он старался сорвать звездочку.

— В каком доме живет ваш бывший кооператор? — спросил Савицкий.

— Вы тоже знаете о нем?

Распрощавшись с ней, мы направились к хате, темневшей на противоположной стороне улицы, и постучали в окно.

— Откройте! Ответа не было.

— Господин начальник, — громко проговорил Савицкий, — разрешите проучить за повадку не открывать полицаю…

— Открываю, открываю! — закричал кто-то в доме и стал возиться с запорами. — Пожалуйте, дорогие господа, пожалуйте… Вы, видно, не из этого гарнизона, все наши меня знают. Не сердитесь, что сразу не открыл, время позднее, я и подумал: а вдруг это лешие?..

— Все вы кричите, что боитесь партизан!

— Как так все? Кто с ними заодно, те их не боятся. А в нашем селе кому их и остерегаться, как не мне… Да и что тут долго толковать, сейчас огонь засвечу, сами убедитесь.

Завьялов снял фуражку, чтобы тот не заметил звездочку на ней.

— Видели вы где-нибудь такую хату? — показал он на угол, где стоял стол.

Нет, такой хаты мы и в самом деле еще нигде не видели. На стене висел портрет Гитлера, на столе аккуратными стопками лежали фашистские книги, брошюры, газеты, листовки.

Странно, но я не закричал. Слишком велика была закипевшая во мне ненависть, чтобы она прорвалась криком.

— Подойди-ка сюда, — подозвал я его и изо всей силы отпустил ему затрещину. — На, получай, собачья шкура!

Этот удар все ему объяснил. Он поднялся, держась за подоконник, и прошептал:

— Товарищи! Я же не знал, кто вы такие… Ведь это все не мое…

— А чье же? — спросил Савицкий.

Негодяй с минуту глядел растерянно.

— Портного. У меня здесь до вчерашнего дня портной работал…

Вася шагнул к нему — второй удар был не слабее первого.

— Это для твоего портного, можешь ему передать.

Мы в этом доме взяли все, что только могло понадобиться партизанам.

— Заруби себе на носу, подлюга, — предупредил Завьялов, уходя, — мы еще придем и не раз придем. Не одумаешься — судить будем.