Сироты, изгнанные из рода

Сироты, изгнанные из рода

Мунлик поспешил выполнить последнюю волю Есугая и вскоре прибыл в страну унгиратов, к Дэй-сечену, чтобы отвезти домой юного Темучжина. Но, как истинный степной охотник, он поостерегся сообщить гостеприимному хозяину о произошедшей беде. Кто знает: не захотел бы тот, узнав о смерти вождя киятов, превратить его сына в раба? Так что Мунлик предпочел схитрить:

— Старший брат Есугай-баатур, — сказал он Дэй-сечену, — очень болеет душой и тоскует по Темучжину. Я приехал за ним.

Найдя просьбу естественной, унгират ответил:

— Раз сват так горюет о своем мальчике, пусть Темучжин съездит, повидается, да и поскорее возвращается.

Итак, Мунлик привез отрока Темучжина с Буира в верховья Онона, в юрту, где после смерти Есугая его вдова Оэлун стала править единовластно.

Однако положение Оэлун и ее детей очень быстро ухудшилось.

Незадолго до смерти Есугай силой своего авторитета сумел объединить вокруг подклана киятов некоторое количество единокровных родов. Так, его признали своим вождем для войн и охоты князья-тайчжиуды, его двоюродные братья. Это объединение представляло собой один из союзов, образовывавшихся вокруг того или иного сильного человека в целях грабежей и серьезных сшибок с врагами, успех которых был невозможен без опытного воеводы. Со смертью последнего группировки распадались. Именно это произошло, когда скончался Есугай. И тогда тайчжиуды решили вернуть себе власть, которую когда-то имели при Амбагае, предпоследнем хане монголов. Что могла противопоставить их претензиям обезглавленная смертью вождя семья Есугая, главным представителем которой оказался девятилетний ребенок? Последующие затем события показывают, в каком тяжелом психологическом состоянии она оказалась.

Была весна. Вдовы хана Амбагая, тайчжиудские княжны Орбай и Сохатай, пришли на священную «землю предков», то есть на кладбище, для принесения жертв духам и праху предков. По окончании ритуального действа они стали делить мясо закланных животных. Оэлун на церемонию не была приглашена явно намеренно. Тем не менее вдова Есугая пришла, правда с опозданием, как опоздала и на поминальный пир. Как мы уже знаем, то была женщина сильная, рассудительная, энергичная. Став главой подклана киятов вместо мужа и от имени своих малолетних детей, она не могла позволить кому-либо ущемлять свои права. Оказавшись рядом с тайчжиудскими вдовыми ханшами, Оэлун пошла на них в наступление:

— Теперь, когда Есугай храбрый мертв, вы, конечно, думаете, что вам все позволено? Вы полагаете, что его дети не вырастут? Что никогда не настанет день, когда вам придется испытать на себе их страшный гнев? Вы делите жертвенные напитки и мясо, а меня не позвали? После тризны вы намеревались сняться с места, не предупредив меня?

По шаманистским законам той поры исключение Оэлун из церемонии жертвоприношения имело весьма серьезные последствия. Это было не только личным оскорблением, самим по себе поступком невежливым, но также фактическим исключением наследников Есугая из рода борджигинов, объявлением вдове и ее детям остракизма.

Оэлун думала, что ей удастся напугать Амбагаевых вдов, но явно переоценила свои возможности. Смерть Есугая и судьба его детей более никого не волновали, и старые женщины обрушили на нее поток укоризн:

— Тебя не пригласили на торжество? Но разве у тебя нет привычки приглашать саму себя и наедаться до отвала? Когда ты приглашаешь к себе, у тебя и кусочка не получишь!

Речи злых вдов, прозвучавшие в дымной юрте перед аппетитным куском баранины, — отличная иллюстрация к нищете всех этих степных царей и цариц!

После этого тайчжиуды долго совещались и постановили всем уйти со стойбища, оставив Оэлун с ее пометом, судьба которого их не интересовала.

Согласно этому уговору, как сообщает монгольский бард, Таргутай-Кирилтух, Тодоен-Гиртай и прочие примкнувшие к ним единоплеменники на другой же день спустились вниз по Онону.

«Мамаша Оэлун» осталась со своими сиротами в полном одиночестве. Ее не покинул только Есугаев вассал. Это был человек из племени хонхотай, старый Чарха-эбуген, отец того самого Мунлика, к которому на смертном одре Есугай обратился с последней речью. Бросившись вслед за тайчжиудами, Чарха попытался их переубедить и возвратить к вдове храброго Есугая, но Тодоен-Гиртай заявил, что их решение окончательное:

— Тут глубокая вода высохла, блестящий камень треснул.

Похоже, что честный старик был слишком настойчив в своих попытках, иначе тайчжиуды воздержались бы от брани и не ранили бы его копьем в позвоночник, когда он догнал их в очередной раз. Едва живой Чарха возвратился к себе в юрту, Темучжин пришел к нему и услышал рассказ о предпринятых попытках:

— Я подвергся такой напасти, уговаривая людей, когда те откочевали, захватив с собою весь наш улус, собранный твоим благородным родителем!

Мальчик плакал навзрыд, когда покидал юрту, где этот человек, последний его защитник, умирал из-за него же!

Посещение старого слуги, одной ногой стоявшего в могиле, явилось для девятилетнего отрока первым поступком вождя. Он прошел школу в страшно жестоком обществе, и все политические действия, предпринятые им впоследствии, носили на себе отпечаток уроков, полученных в детстве.

Но будем помнить и о слезах, пролитых Темучжином у смертного одра Чархи, и в этом поступке, в высшей мере трогательном и непроизвольным, раскрылись человеческие свойства личности Покорителя Вселенной.

Однако возвратимся к «матушке Оэлун». Брошенная на произвол судьбы вместе со своими детьми, преданная теми, на кого, казалось, могла рассчитывать, мужественная женщина не растерялась. Она взяла туг, конехвостое знамя племени, села на лошадь, бросилась в погоню за уходившими единоплеменниками и принудила половину их остановиться. На мгновение показалось, что ее личная доблесть и еще не остывшая память о Есугае взяли верх над враждебностью тайчжиудов. Попытаемся теперь себе представить всю эту движущуюся массу с кибитками, всадниками и скотом, а также вдовую ханшу, скачущую за ними во все поводья, потрясая тугом и стыдя «дезертиров», забывших о присяге верности Есугаю храброму. Попытаемся представить себе и состояние неуверенности, охватившее людей, сидевших в неведомо куда катившихся повозках, их колебание между чувством долга, к которому взывала Оэлун, и необходимостью следовать решению, принятому накануне ночью новыми тайчжиудскими вождями. Увы, те, которых вдове Есугая, похоже, поначалу удалось уговорить и остановить, покинули ее снова, чтобы продолжить путь вслед за Таргутаем и Тодоеном. Так весь народ, еще недавно подчинявшийся Есугаю-баатуру, исчез за очередным поворотом Онона, а Оэлун и ее люди остались на опустевшем стойбище одни. Кроме ее четырех сыновей: Темучжина, Хасара, Хачиуна и Темуге и дочери Темулун, с нею были Бектер и Бельгутай, сыновья второй жены ее покойного супруга. И всеми ими ей предстояло заниматься. Вот тогда-то и проявилась в полной мере деятельная натура «матушки Оэлун», как назвал ее монгольский бард. В самом деле, попробуйте поставить себя на место этой женщины, окруженной семью малолетками, брошенной вассалами, которой в одночасье пришлось сменить жизнь жены племенного вождя на существование изгоя, одинокой вдовы, затерявшейся между степями и лесами на суровой земле верхнего Онона. Однако мужественная Оэлун собрала свою волю в кулак и последующими действиями вполне заслужила прозвания Меткой (Оэлун-мерген).

Прежде всего требовалось не допустить, чтобы дети умерли с голоду, и Оэлун принялась за собирательство, этот «сбор урожая» примитивных народов. Она «крепко прилаживала рабочую вдовью шапку, бегая по Онон-реке, собирала плоды с диких яблонь и черемух… копала коренья судуна и кичигина и кормила детей». Известно также, что в Забайкалье, в его лесах и на горных лугах, повсеместно встречаются рябинники, земляничники и брусничники, которые в урожайные годы могли кое-как утолить голод бедных изгнанников. Можжевеловой палкой Оэлун выкапывала из земли съедобные коренья. Ими, равно как диким чесноком и луком, она кормила своих детей. Подросши, те стали ей помощниками. Они делали из колючек крючки и, стоя на берегу Онона, ловили рыбу. Иногда удавалось поймать лишь несколько никчемных рыбешек, но порой попадались ленки и хариусы, довольно распространенные в водах Забайкалья. Все добытое отдавалось матери.

Так шла жизнь семьи-изгнанницы. Те, кто оставил ее на берегах верхнего Онона, вероятно, надеялись, что, брошенная на произвол судьбы, она погибнет от голода и нищеты. В самом деле, велики ли были шансы выжить у вдовы и сирот в том безжалостном обществе и в не менее жестоком климате? Но они уцелели, так как в их жилах текла кровь суровых людей того грозного мира.

Все игры детей проходили по правилам охоты или войны. Другом Темучжина был соседский мальчик по имени Чжамуха, принадлежавший монгольскому племени джардаран. Темучжину было одиннадцать лет, когда Чжамуха ему подарил — в Чингисовом эпосе это специально уточняется — бабку из кости косули. Темучжин, в свою очередь, дал Чжамухе такую же бабку, но только медную, и вместе они играли на льду Онона.

Когда наступила весна, мальчики начали упражняться в стрельбе из их небольших деревянных луков. Чжамуха сделал себе стрелу-свистун (ойри) из склеенных рогов бычка-двухлетки с просверленными в них дырочками, а Темучжин смастерил себе стрелу «с кипарисовым лобком». И эти игрушки уже являлись оружием.

Неожиданно семью изгнанников потрясла ужасная трагедия.