Глава 1 Как большевики воспитывали Есенина
Глава 1
Как большевики воспитывали Есенина
Известно, что Ленин и Троцкий особого почтения к поэзии Демьяна Бедного не питали. «Грубоват. Идет за читателем, а надо быть впереди», — высказался однажды вождь. Троцкий тоже, хотя и спел ему дифирамбы в статье «Литература и революция», но сделал это не от чистого сердца, а по необходимости.
В революцию многие пришли «от сохи». Шашкой владеть научились. Пытались штурмом брать и поэзию, как недавно брали Перекоп. Вот и писали: «Семен Михайлович Буденный / Скакал на резвом кобыле». Или: «Рубаху рвану по-матросски — / И крикну: «Да здравствует Троцкий!»
Революционного энтузиазма молодым было не занимать, но разве это поэзия? А до каких пор можно было балаганного Демьяна считать первым пролетарским поэтом?
«Лицо, надо прямо сказать, не внушает симпатии, и обстановка вокруг него не ароматная… Лакействовать он будет, но на это есть и безыменские старшие и младшие».
(Троцкий)
А кого им, скажите на милость, прикажете обласкивать и возносить? Блока с его «Двенадцатью» — «первой поэмой о революции»? Так у него эта самая революция что-то не очень привлекательной вышла, с какими-то погромными лозунгами:
Запирайте этажи.
Нынче будут грабежи!
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови —
Господи! Благослови!
у Троцкого хватило ума молча пройти мимо блоковской поэмы, в которой многие (М. Горький, К. Чуковский и др.) увидели «сатиру и сатиру злую».
Есенин тоже не внушает доверия, с ним надо работать и работать. «Революция, — видите ли, — личность уничтожает», «Моя революция еще не наступила!» Того и гляди, на Запад сбежит, хотя себя «левее большевиков» объявляет:
Теперь в советской стороне
Я самый яростный попутчик.
«Как же, попутчик! До какой станции?» — саркастически уточнял Троцкий.
Нет, Сергей Александрович, большевиком мы тебя еще сделать должны, а не сделаем, значит, сломаем! Только и есть сейчас один Маяковский, да кому не надоело громыхание бочки по булыжной мостовой? После грохота войны и разрухи людям тишины и душевности хочется, а он «орет, выдумывает кривые словечки», — недовольно ворчит Ленин. Но приходится довольствоваться такой поэзией!
Конечно, по долгу службы воспитанием и перевоспитанием поэтов сподручнее заниматься Анатолию Васильевичу Луначарскому, но того самого в пору было перевоспитывать. Не годился для этой цели и Бухарин, хотя считался главным идеологом большевизма. Троцкий как самый образованный большевистский руководитель внимательно следил, направлял и командовал в литературе. И что из этого получилось? Все поэты и писатели «серебряного века» покинули большевистскую Россию, остались «ненадежные», «неустойчивые», «политически ограниченные попутчики». Поневоле приходилось петь дифирамбы пролетарским поэтам да печатать зеленую молодежь.
Троцкий с поэтами не церемонился:
«Присоединившиеся ни Полярной звезды с неба не снимут, ни беззвучного пороха не выдумают. Но они полезны, необходимы — пойдут навозом под новую культуру. А это вообще не так мало… Мы очень хорошо знаем политическую ограниченность, неустойчивость, ненадежность попутчиков. Но если мы выкинем Пильняка с его «Голым годом», серапионов с Всеволодом Ивановым, Тихоновым и Полонской, Маяковского, Есенина, так что же, собственно, останется, кроме еще неоплаченных векселей под будущую пролетарскую литературу?
Область искусства не такая, где партия может командовать».
Слова правильные, но не надо принимать их за чистую монету — они сказаны тогда, когда партия уже вынесла приговор всем тем, кто был «сам по себе». «Неистовый коммунист» (так называет его Ст. Куняев), журналист и партийный деятель Георгий Устинов обнародовал это решение в своей статье 1923 года. В ней крестьянские поэты Есенин, Клюев, Клычков и Орешин впервые были названы «психобандитами», а глава статьи называлась «Осужденные на гибель».
«Чуют ли поэты свою погибель? Конечно. Ушла в прошлое дедовская Русь, и вместе с нею с меланхолической песней отходят ее поэты. «По мне Пролеткульт не заплачет, / И Смольный не сварит кутью», — меланхолически вздыхает Николай Клюев. И Есенин — самый яркий, самый одаренный поэт переходной эпохи и самый неисправимый психобандит, вторит своему собрату: «Я последний поэт деревни».
Почему Есенину не по пути было с большевиками?
«Вардин ко мне очень хорош и очень внимателен. Он чудный, простой и сердечный человек. Все, что он делает в литературной политике, он делает как честный коммунист. Одна беда, что коммунизм он любит больше литературы».
Есенин написал это сестре, но знал, что все его письма становятся достоянием известных органов. Цитирует эти строки Галина Бениславская, а от себя добавляет: «Вардин, несмотря на узость его взглядов, благотворно подействовал на Сергея Александровича в смысле определения его «политической ориентации» (…) «Хорошее отношение к Вардину у него осталось навсегда. Даже в письме с Кавказа к Кате, упоминая, что с Вардиным ему не по пути, он отзывался о Вардине как о прекрасном человеке».
Все большевики, что тесно окружали Есенина, — и Вардин, и Воронский, и Берзинь, и др., — несомненно, были хорошими людьми, но коммунизм они любили больше литературы.
Есенин же сказал определенно: «Отдам всю душу Октябрю и маю, но только лиры милой не отдам». Рассказывает Альберт Рис Вильяме: «Я познакомился с Есениным вскоре после его разрыва с танцовщицей Айседорой Дункан. Есенин искал себе квартиру просторную и удобную. Но в перенаселенной Москве найти такую квартиру было трудно, и кто-то посоветовал поэту обратиться к Калинину.
— Неважно, — со всей самоуверенностью молодости заявлял Есенин, — он будет рад увидеть Пушкина сегодняшней России, — и тут же добавил, — или любого из его друзей».
Надо сказать, что квартиры у Есенина не было. Никакой. За все годы его пребывания в любимой Москве никогда не имел своего угла. О бездомности Есенина в течение последних двух лет пишут все. Вот буквально анекдотический эпизод: «Друг, с которым Есенин пришел, спрашивает его: «Ты где ночевать будешь?» — «Не знаю, — отвечает поэт, — пойдем хоть к тебе». О том же поведала А. Назарова: «Есенин страшно мучился, не имея постоянного пристанища. На Богословском — комната нужна была Мариенгофу и Колобову, на Никитской — в одной комнатушке жили я и Галя. Он то ночевал у нас, то на Богословском, то где-нибудь еще, как бездомная собака скитаясь и, не имея возможности ни спокойно работать, ни спокойно жить… Его сестра тоже ютилась где-то в Замоскворечье. Из деревни должна была приехать другая сестра».
Поэт воспользовался советом друзей и пошел к Калинину. О чем между ними шел разговор, мы должно быть, никогда не узнаем, но, видно, нес проста Михаил Иванович посоветовал Есенину уе хать в свою деревню и пожить там годика два. Иначе говоря, посоветовал убраться из Москвы и отси деться в глуши. Были, наверное, у Калинина при чины для такого совета. Есенин не послушал Миха ила Ивановича. И что же последовало сразу за этим ослушанием? На Есенина обрушились все невзгоды: сборники не издавали, поэмы не печатали.
В одной из своих поэм он написал:
Я — законный хозяин страны Российской,
Как бездомная собака бродил по земле.
Книжный магазин, с которого он имел некоторый доход, перешел в другие руки. Кафе «Стойло Пегаса», где он был хозяином на паях с другими и получал дивиденды, обанкротилось, его тоже вскоре закрыли.
Айседоре послал успокоительную телеграмму:
«Мои дела блестящи. Был у Троцкого. Он отнесся ко мне изумительно. Благодаря его помощи мне дают сейчас большие средства на издательство».
А что на деле? Есенину всегда было нелегко, но такого трудного времени у него еще не было. Вчитайтесь в строки из дневника Галины Бениславской, которые никогда не публиковались:
«Поймите, — жаловался поэт, — в моем доме не я хозяин, в мой дом я должен стучаться, и мне не открывают».
«Иногда ему казалось, и так фактически было, его отвергли и оттерли. Ведь в конце концов все крестьянство СССР идеологичес ки чуждо коммунистическому мировоззрению, однако мы его вовлекаем в новое строительство.
Вовлекаем потому, что оно — сила, крупная величина. Сергею Александровичу было очень тяжело, что его в этом плане игнорировали как личность и как общественную величину. Положение создалось таким: или приди к нам с готовым оформившимся мировоззрением, или ты нам не нужен, ты ядовитый цветок, который может только отравить психику молодежи».
Сергей Александрович очень страдал от своей бездеятельности. «Это им не простится, за это им отомстят. Пусть я буду жертвой, я должен быть жертвой за всех, кого «не пускают». Не пускают, не хотят, ну так посмотрим. За меня все обозлятся. Это вам не фунт изюма. К-а-к еще обозлятся. А мы все злые. Вы не знаете, как мы злы, если нас обижают. Не тронь, а то плохо будет. Буду кричать, буду, везде буду. Посадят — пусть сажают — еще хуже будет. Мы всегда ждем и терпим долго. Но не трожь! Не надо!»
«Сколько лет наши власти скрывали эти бесхитростные строки близкого поэту человека. И все для того, чтобы скрыть правду о преследовании Есенина вождями большевиков по политическим мотивам», — рассказывал Эдуард Хлысталов.
О том, как большевики «воспитывали» Есенина, свидетельствуют и воспоминания Евдокимова (глава «На деревянном диванчике»).
«В августе месяце Литературно-художественный отдел перевели по тому же коридору в самый конец. В двух маленьких комнатах, загроможденных шкафами и столами с дурным архаическим отоплением, с переполнением комнат служебным персоналом и приходящей публикой, было тяжело и душно. И завели: не курить в комнатах.
В коридоре у дверей поставили маленький, для троих, деревянный диванчик. На этом диванчике, пожалуй, редкий из современных писателей не провел нескольких минут своей жизни.
И почти каждое посещение Есенина тоже начиналось с этого диванчика. Он приходил, закуривал — и выходил в коридор.
Всю осень он бывал довольно часто. И как-то случалось так, что чаще всего я встречал его на диванчике, замечая издали в коридоре знакомую фигуру…
Обычно ежемесячные выплаты по тысяче рублей приходилось выдавать по доверенностям Есенина то жене, то двоюродному брату Илье Есенину. До женитьбы поэта на СЛ. Толстой деньги получала сестра его, ЕЛ. Есенина.
В целях: сохранения денег, когда приходил за ними поэт в нетрезвом состоянии, мы считали своим долгом денег ему не выдавать.
Под благовидным предлогом я быстро сходил в нижний этаж, в финансовый сектор, предупреждал наших товарищей по работе, в кассе деньги Есенину не выдавать, или брал из кассы уже выписанный ордер. В случаях настойчивости поэта затягивали выдачу до 3-х часов дня, затем выдавали ему чек в банк, когда там в этот день уже прекращались операции. В последнем случае была надежда, что поэт наутро протрезвится и деньги не пойдут прахом».
Надо сказать, так воспитывало большевистское правительство не только Есенина. Вспоминают, например, как Владимир Маяковский танцевал чечетку в кабинете главного бухгалтера с обещанием, что не уйдет до тех пор, пока все деньги не будут лежать на столе. Из всех кабинетов сотрудники и сотрудницы приходили посмотреть, полюбоваться этим зрелищем. Маяковский умел добиваться своего.
У Есенина не было такой мертвой хватки. Был он деликатным, и если уходил с пустыми руками, то не смотрел в глаза. Ему было стыдно за людей. И Евдокимов помнил всю свою жизнь эту вину перед Есениным.
Предположим, что Есенина, «воспитывая», лишали денег в целях «профилактики», но точно так же по много раз приходилось ездить Бениславской или сестре Кате, «а часто даже на трамвай не было». Это тоже способствовало «трезвому существованию» или, наоборот, подталкивало к кабакам с желанием заглушить обиду?
Даже в последний день, уезжая насовсем из Москвы, не сумел получить денег, несмотря на то, что приходил из больницы за три дня до отъезда, предупреждал об этом.
— Ордер выписан, — сказал Евдокимов, — но ты слишком рано пришел.
Есенин не получил ни утром, ни после двух, ни после четырех. И уехал в Ленинград без денег.
После ухода от Айседоры, как известно, Есенин жил у Г. Бениславской. Она вспоминает:
«Нам пришлось жить втроем (я. Катя и Сергей Александрович) в одной маленькой комнате, а с осени 1924 года прибавилась четвертая — Шурка. А ночевки у нас в квартире — это вообще нечто непередаваемое. В моей комнате — я, Сергей Александрович, Клюев, Ганин и еще кто-нибудь, а в соседней маленькой, холодной комнатушке, на разломанной походной кровати — кто-либо еще из спутников Сергея Александровича или Катя. Позже, в 1925 году, картина несколько измени лась: в одной комнате — Сергей Александрович, Сахаров, Муран, Болдовкин, рядом в той же комнатушке, в которой к этому времени жила ее хозяйка, — на кровати сама владелица комнаты, а на полу, у окна — ее сестра, все пространство между стеной и кроватью отводилось нам — мне, Шуре и Кате, причем крайняя из нас спала наполовину под кроватью.
Ну а как Сергею Александровичу трудно было с деньгами — этого словами не описать. «Прожектор», «Красная нива» и «Огонек» платили аккуратно. Но в журналы сдавались только новые стихи, а этих денег не могло хватить.
«Красная новь» платила кошмарно. Чуть ли не через день туда приходилось ездить (а часто на трамвай не было), чтобы в конце концов поймать тот момент, когда у кассира есть деньги. Вдобавок не раз выдавали по частям, по 30 руб., а долги тем временем накапливались, деньги нужны были в деревне, часто Сергей Александрович просил выслать. Положение было такое, что иногда нас лично спасало мое жалование, а получала я немного, рублей 70. Всего постоянных «иждивенцев» было четверо (мать, отец и две сестры), причем жили в разных местах, родители в деревне, сестры в Москве, а сам Сергей Александрович по всему СССР.
(…) Никогда в жизни до этого и после я не знала цены деньгам и не ценила всей прелести получения определенного жалованья, когда, в сущности, зависишь только от календаря».