19 Вечер в Политехническом музее. Ученик Есенина Августа Миклашевская. Что было после смерти Есенина Перерегистрация «Ассоциации»
19
Вечер в Политехническом музее. Ученик Есенина
Августа Миклашевская. Что было после смерти Есенина
Перерегистрация «Ассоциации»
У некоторых критиков и литературоведов создалось убеждение, что своей статьей «Быт и искусство» Есенин начал разрыв с имажинистами. Те же литераторы утверждают, что уезжая за границу, Сергей порвал с группой, сохранив личные отношения с отдельными участниками, а полный разрыв наступил вскоре после возвращения Есенина из путешествия. То же самое можно прочесть и в собрании сочинений Есенина.[68] То и другое противоречит заявлению самого Сергея.
«Наше литературное поле, — пишет он из-за границы Мариенгофу, — Другим доверять нельзя».
«Стихи берегу только для твоей «Гостиницы», — сообщает он тому же адресату.[69]
«Мы! мы! мы всюду у самой рампы на авансцене», — продолжает он в том же письме.[70]
Из этого вовсе не следует, что Есенин не вышел за рамки имажинизма. Нет! Он давно перерос не только имажинистов, но и многих, многих других поэтов! Его стихи можно было узнать не только по одной строчке, но и по одному свойственному его поэзии слову. Он на наших глазах стал великим поэтом, а мы — да и не только мы — многие редакторы журналов, критики этого не замечали.
По приезде в Москву, Сергей не порывал с имажинистами. А «Москву кабацкую» долго не отдавал в «Гостиницу», потому что хотел одновременно с напечатанием ее в журнале, выпустить отдельной книжкой. В Москве это не удалось. Как раз в это время из Ленинграда приехали на встречу с Есениным трио ленинградского «Ордена воинствующих имажинистов»: В. Ричиотти, Г. Шмерельсон, В. Эрлих. С ними была отправлена выправленная Есениным рукопись «Москвы кабацкой» заведующему Ленинградским отделением Госиздата И. И. Ионову. Вторая рукопись находилась у организаторов вечера Есенина в Ленинградском доме Лассаля.
Помню, когда отдавали рукопись, спросили, кто из трех ленинградцев будет следить за ее печатанием. Остановились на ответственном секретаре «Воинствующего ордена» Григории Шмерельсоне.
Он регулярно бывал в типографии, в кассу которой за печатание поэмы были внесены деньги, взятые из гонорара за выступление Сергея в Ленинградском зале Лассаля. Спустя некоторое время Григорий приехал в Москву, говорил о затеваемом «Воинствующим орденом» журнале и спросил, куда направить напечатанную трехтысячным тиражом «Москву кабацкую». Конечно, выступая в Ленинграде, Есенин побывал у Ионова, разговаривал с воинствующими имажинистами, но участвовать в «Вольнодумце» не пригласил.
Некоторые авторы книг о Есенине пишут, что «Москва кабацкая» была одобрена наркомом просвещения А. В. Луначарским. Когда Сергей якобы просил ее издать, Анатолии Васильевич предложил ему официально порвать с группой имажинистов, на что Есенин согласился.[71]
Во-первых, никогда Луначарский и Есенин не пошли бы на такую беспринципную сделку. Во-вторых, трехтысячный тираж «Москвы кабацкой» был доставлен в Москву 22 июля 1924 года, а 24-го сдан в магазин политкаторжан «Маяк» (Петровка, д. 12). Порвал же Есенин с имажинистами, и то не со всеми, 31 августа того же года, то есть книга издана раньше, чем Сергей ушел из «Ордена». В-третьих, если бы нарком одобрил «Москву кабацкую», то она вышла бы под маркой Госиздата, и не в Ленинграде, а в Москве. На книге же издательство не указано. В-четвертых, Есенин ушел из «Ордена имажинистов» совсем по другой причине, о чем читатель прочтет на следующих страницах.
…Есенин вернулся из-за границы, как говорится, к разбитому корыту: книжная лавка на Б. Никитской была уже ликвидирована. Долю Сергея, причитающуюся из отчислений «Стойла» его сестре Кате, выдавали нерегулярно: в кафе стали хромать дела. Птица же без стеснения говорил:
— Мне некогда следить за кафе. ТЭЖЭ нужно подсолнечное масло, и сейчас я ловлю полные цистерны. Поверьте слову порядочного человека: без меня ТЭЖЭ пропадет и закроется.
Первое же заседание «Ассоциации», на котором председательствовал Есенин, пришло к заключению: «Стойло» потеряло свое литературное лицо и превратилось в обычное кафе, каких в то время в Москве было немало. Словом, надо вернуться к прежней программе «Стойла», и вопрос встал о выступлении Сергея. Но он заявил, что сейчас на в состоянии выйти на эстраду. Единственный вечер, на который он согласился, это «Встреча Есенина в Политехническом музее 21 августа 1923 года».
Сперва Шершеневич, Мариенгоф, Ивнев произнесли краткие речи, поздравили Сергея с приездом, потом облобызали его. Разумеется, слушатели отлично понимали, что имажинисты раньше встретились с Есениным, возможно, поздравляли, целовались, и начало «Встречи» не могло не показаться нарочитым. После этого Сергей стал рассказывать о своем путешествии за границу. Он описывал комфортабельные гостиницы, заокеанские гиганты-пароходы, тяжелые чемоданы Айседоры Дункан. Он не подготовил план своего выступления, говорил обо всем серьезно, а, может быть, следовало над многим поиронизировать. Мне он рассказывал, посмеиваясь:
— Решил я один проехаться по Франции. Купил билет, сел на поезд, да не на тот. Он без остановок примчал меня к границе. Пришли пограничники, посмотрели мои документы и повели в комендатуру. Сидит там важный Дядя, как гаркнет на меня, а я его по-русски обложил. Да никто ни черта не понимает, — переводчика нет! Думаю, могут посадить. — Он замотал головой. — Стал я себя тыкать в грудь пальцем и кричать:
— Муа Езенин! Муа мари Дункан! (Я Есенин! Я муж Дункан! (франц.)).
Дядя сразу полез в шкаф за газетами и журналами. А там моих портретов и Изадоры — уйма! Нашел мою фотографию, сравнивает со мной. Стал хлопать меня по плечу, сигаретами угощать. Усадили меня на поезд, и я приехал к тому месту, откуда уехал. Конечно, Изадора уже мечется по знакомым, разыскивает меня.
Или Есенин, усмехаясь, вспоминал:
— У Изадоры огромный гардероб. Десять чемоданов. Выезжаем из гостиницы — считай их! Приехали на пристань — считай! Подняли на пароход — считай… Кто — я? Человек или счетчик?
А на вечере как раз серьезность выступления по этому поводу вызвала скуку, смешки, восклицания с места:
«Хватит! Говорите дело!» Все сошло бы благополучно, если бы Есенин прочитал отрывки из своих писем, которые писал из-за границы, или куски задуманного «Железного Миргорода», о котором видный критик В. О. Перцов говорит, что этим очерком Сергей «в известной степени предвосхитил „Мое открытие Америки“ Маяковского».[72]
А так, видя, что выступление не клеится, Есенин махнул рукой и сказал:
— Ладно! Я лучше прочту вам новые стихи! Слушатели моментально оживились, и чтение отрывков из «Страны негодяев» пошло под аплодисменты. Когда же Сергей прочел «Москву кабацкую», его выступление превратилось в триумф. «Москва кабацкая» высоко поднялась над стихами поэтов-романтиков. Да, да! Та самая «Москва кабацкая», которую некоторые критики и рецензенты считали упадочной, богемной и из-за которой, собственно, и возникла приписываемая Есенину и ничего общего с ним не имеющая «есенинщина»…
Кстати, об «есенинщине» с исчерпывающей полнотой сказал Маяковский:
«Есенин не был мирной фигурой при жизни, и нам безразлично, даже приятно, что он не был таковым. Мы взяли его со всеми недостатками, как тип хулигана, который по классификации т. Луначарского мог быть использован для революции. Но то, что сейчас делают из Есенина, это нами самими выдуманное безобразие».[73]
Кроме того, многие критики считали, что «Москва кабацкая» возникла из впечатлений, вынесенных Сергеем из «Стойла Пегаса». Это неправда! В «Стойле» не было ни бандитов, ни спирта и т. п. «Москва кабацкая» это — прямое отражение кабаков и вертепов Европы, Америки, а может быть, и ночных чайных у Петровских ворот и на Каланчевке…
Осенью 1923 года Есенин появился в «Стойле» с восемнадцатилетним поэтом Иваном Приблудным (Яковом Овчаренко). Это был парень — косая сажень в плечах, с фигурой атлетического сложения, к тому же очень сильный. Происходил Приблудный из крестьян-бедняков с Украины, в гражданскую войну находился в Красной Армии, сражался под началом Г. И. Котовского. Теперь же учился в Литературном институте, во главе которого стоял В. Я. Брюсов. Есенин знал стихи Приблудного, его жизнь и объявил Ивана своим учеником. Многим было ведомо отзывчивое сердце Сергея, помню, как он относился к своей матери, сестрам, особенно к Шуре, к детям от 3. П. Райх, сыну от А. Изрядновой — Юрию. Но отношение Есенина к Приблудному было поразительное. Он покупал ему одежду, обувь, давал деньги на питание. Был такой случай: оба пришли обедать в «Стойло», и Приблудному не понравился шницель. Есенин повел его в какой-то ресторан…
Я знаю, как Сергей помогал своей критикой исправлять стихи некоторым поэтам, но то, что делал для Приблудного — невероятно! Он подсказывал эпитеты, рифмы, строчки. Благодаря тому, что Иван писал на сельскую тематику, противопоставляя деревню городу, писал о своей умершей матери, его стихи были близки Есенину, и он другой раз дарил ученику лирические сюжеты, четверостишия и т. п. Казалось бы, молодой поэт должен быть благодарен своему учителю. А что вышло?
Как-то сидел я в «Стойле» со знакомой девушкой за столиком, а за соседним — Есенин и Приблудный. Они о чем-то оживленно разговаривали, но из-за шума ничего не было слышно. На эстраду вышел конферансье — начинать вечер, стало тихо, и явственно долетели слова Приблудного, обращенные к Сергею:
— Что, мой «Тополь на камне» хуже, чем ваши стихи?
Для того чтобы читателю было понятно, я приведу конец этого стихотворения:
…Снились мне пастбища, снились луга мне,
Этот же сон — на сон не похож…
— Тополь на севере! Тополь на камне!
Ты ли шумишь здесь и ты ли поешь?
В этих трущобах я рад тебя встретить,
Рад отдохнуть под зеленым крылом,
Мы ли теперь одиноки на свете!
Нам ли теперь вздыхать о былом!
Тесно тебе под железной крышей,
Жутко и мне у железных перил;
— Так запевай же! Ты ростом повыше,
Раньше расцвел и больше жил.
Я еще слаб, мне едва — восемнадцать,
Окрепну и песней поспорим с тобой,
Будем, как дома, шуметь, смеяться,
Мой стройный, кудрявый, хороший мой…
Эта ли встреча так дорога мне,
Шелест ли тронул так душу мою…
— Тополь на севере! Тополь на камне!
Ты ли шумишь и тебе ль пою!!!
Тот, кто читал стихи Есенина, без труда поймет, что все: тема, словарь, эпитеты, многие рифмы заимствованы у Сергея. Есть и другие, но я вишу только то, что сам слышал или видел, или читал…
Между тем за соседним столиком Приблудный продолжал говорить:
— Годика через два, Сергей Александрович, дам вам фору в стихах и все равно обгоню вас…
Я увидел, как в глазах Есенина сверкнули синие молнии: каково это слышать великому поэту от начинающего, да еще пестуемого им самим? Я понял, что скандал неминуем, вскочил со стула, подошел к Приблудному и, наклонясь к нему так, чтобы закрыть от Сергея, сказал, что ему, Ивану, пришел конверт с деньгами, лежит в конторе. Надо его взять, пока не закрыли.
— С деньгами? — переспросил он, встал, пошел к лестнице и стал спускаться вниз.
Я пошел вслед за ним. Разумеется, контора была заперта. Я объяснил Приблудному, как возмутительно он вел себя, что ожидало его, и потребовал, чтоб он немедленно ушел из «Стойла».
— Я могу и сдачи дать! — процедил он сквозь зубы.
— Ты плохо знаешь Есенина. Ничего ты не успеешь сделать!
Я проводил Приблудного в гардеробную, он оделся в ушел. За столиком Сергея уже сидели его знакомые, и они оживленно разговаривали.
Я бы мог рассказать и о других фокусах Приблудного, но предпочитаю дать место письму Есенина, которое он написал Гале Бениславской из Ленинграда:[74]
«…Вчера Приблудный уехал в Москву… Но хамству его не было предела… Не простился, потому что получил деньги. При деньгах я узнал, что это за дрянной человек…Все это мне ужасно горько. Горько еще потому, что он треплет мое имя. Здесь он всем говорил, что я его выписал. Собирал у всех деньги на мою бедность и сшил себе костюм. Ха-ха-ха — с деньгами он устраиваться умеет… Он удрал. Удрал подло и низко… Сам я больше с ним незнаком и не здороваюсь. Не верьте ни одному его слову. Это низкий и продажный человек…
Прощайте, милая, и писать не могу. Горько, обидно, хоть плачь».
Не везло Есенину ни с друзьями, ни с женами, и даже с единственным учеником.
Я должен увести читателя на несколько лет вперед. Есенину не везло при жизни, но то, что обрушилось на него после смерти, ни в какое сравнение с этим не идет.
1) Не прошло и несколько месяцев после похорон Сергея, как заумный поэт А. Крученых, торговавший на углу Тверской и Столешникова (там, где теперь кафе «Отдых») своими бульварными сочинениями в стихах:
«Разбойник Ванька-Каин и Сонька-маникюрщица», «Дунька-Рубиха» и др., стал одну за другой выносить свои книжонки собственного издания: «Гибель Есенина», «Черная тайна Есенина», «Лики Есенина от херувима до хулигана» и др. Это были самые низкопробные пасквили на великого поэта, к тому же совершенно бездарные. Целый ряд литераторов, в том числе рапповцы, выступили с резкой критикой этого глумления над Есениным. Маяковский назвал брошюрки Крученых дурно пахнущими книжонками, но заумник продолжал свою непристойную торговлю ими.
2) В то же время появилось размноженное на пишущей машинке «Послание Демьяну Бедному», подписанное фамилией Есенина. Об этом я узнал от Ефима Алексеевича, который положил передо мною на стол это «Послание». В нем Демьян поносился за то, что выступил со стихотворным фельетоном против Христа. Как мог Сергей, сам написавший не одну богоборческую поэму, выступить по этому поводу против Демьяна? Более того, у Сергея была общеизвестная богохульная строфа, которую он еще в 1918 году написал экспромтом, пытаясь применить ассонанс, а, верней, как он сам уточнил, консонанс.
Нате, возьмите, лопайте
Души моей чернозем,
Бог придавил нас ж…й,
А мы ее солнцем зовем,
Памяти Есенина, Изд. Всерос. союза поэтов, 1926, стр. 81.
Сами же рифмированные вирши «Послания» ни по мастерству, ни по форме, ни по словарю не походили на стихи Есенина, Ефим Алексеевич это понимал, он хотел только подтверждения, которое и не заставило себя ждать. (Позднее старшая сестра Сергея Катя выступила в «Правде» с опровержением «Послания».) Благодаря настоянию Ефима Алексеевича автор фальшивки был обнаружен: им оказался графоман с контрреволюционным душком, некий Горбачев, который и был выслан из Москвы в Соловки.
3) Находящийся в эмиграции поэт-декадент В. Ходасевич в своих воспоминаниях[75] написал об Есенине, как о поэте, поднявшем свой голос против коммунизма и принявшем нэп, как отступление от революции.
Другой поэт-декадент, тоже эмигрант, Г. Адамович выпустил составленный им сборник стихов Есенина, куда включил не принадлежавшее Есенину стихотворение «Проститутка».
4) Третий поэт-эмигрант Г. Иванов выпустил сборник стихов Есенина и во вступительной статье написал:
«За Есениным стоят миллионы таких же, как он, только безымянных «Есениных» — его братья по духу, соучастники — жертвы революции… Променявшие бога на «диамат», Россию на Интернационал и в конце концов очнувшиеся от угара у разбитого корыта революции».
Ненависть дышит в каждой строчке поэта-середняка Г. Иванова к великому поэту Есенину. Этот хулитель Сергея даже не скрывает своего злорадства:
«В учебниках словесности ему (Есенину. — М. Р.) посвящают несколько строк, цель которых внушить советским школьникам, что Есенина не за что любить, да и незачем читать: он поэт второстепенный, «мелкобуржуазный, несозвучный эпохе»…[76]
5) Но всех разнузданней и подлей по адресу Есенина неслась брань мистика-декадента Д. Мережковского и его жены-ницшеанки 3. Гиппиус:
«Альфонс, пьяница, большевик»[77]
Эти супруги, эмигрировавшие в начале революции, питались крохами не только со стола врага Советской власти Бориса Савинкова, но и не брезговали подачками, получаемыми от главарей фашизма.
Вот что сказал о них И. А. Бунин Константину Симонову:
«Они с Мережковским служили немцам, но до этого они оба служили еще и итальянцам, успели побывать на содержании у Муссолини, и я это прекрасно знаю».[78]
6) Журналист Л. Сосновский, впоследствии оказавшийся троцкистом, выступил с резкой статьей, цитируя некоторые строки Есенина и называя творчество великого поэта «лирикой взбесившихся кобелей». Автор не первой циничной статьи против Есенина считает его идеологом и покровителем хулиганства.[79]
С этого момента разгорается кампания против Сергея, именем которого без всякого основания названо упадническое настроение среди молодежи — «есенинщина». Об «есенинщине» без зазрения совести пишут И. Гаркуш, Г. Бергман и др. Начинаются диспуты: «Есенин и есенинщина», выходят сборники: «Против упадничества, против есенинщины». Раздаются трезвые голоса: надо отделить Есенина от есенинщины (Маяковский В., Рождественский Вс., Ермилов В. и др.), но кампания продолжается.
7) В Ленинграде (1928 г.) появляется брошюра Вл. Покровского: «Диалог Есенина с Маяковским». Весь диалог написан суконным языком. Есенин появляется с того света, и между поэтами начинается взаимная перебранка.
«Маяковский. Что это вы, Есенин, даже как говорится, за крышкой гроба не оставили своей мании всюду и ото всех видеть преследования. Я нападаю не на вас лично (простите, до вас лично мне и дела-то очень немного), а на то, что называется «есенинщиной».
Есенин. Во имя Маяковского. Маяковщины.
Маяковский. Во имя второго! Маяковщина — это активный оптимизм.
Есенин. Не оптимизм, а оптимизинчик…»
Такой пошлятиной переполнена вся брошюрка, а их, судя по объявлению на обложке, Вл. Покровский выпустил немало. Он сам пишет:
«Нисколько не сомневаюсь, что В. В. Маяковский (да и С. А. Есенин, если б жил) найдет в этом диалоге такие оттенки мысли или даже такие целые мысли, которые откажется признать своими».
Так чьи же это мысли, противоречащие истинным взаимоотношения поэтов? Самого Вл. Покровского! Его сочинения мало в чем уступают пресловутым брошюркам Крученых.
8) Во время Отечественной войны из Ташкента в Тбилиси приезжает сын Есенина Василий, о существовании которого никто не подозревал. Он чем-то похож на деда Сергея, предъявляет в Союзе писателей паспорт на фамилию Есенина, читает стихи своего отца и собирает обильную дань. При ближайшем расследовании оказывается, что он подражает «детям лейтенанта Шмидта», о которых так ярко написали в своем романе «Двенадцать стульев» И. Ильф и Е. Петров. Неудачливого самозванца разоблачают и отправляют в северные края.
9) В конце пятидесятых годов в киевском общежитии студентов находят в роскошном синем переплете книгу, изданную Лениздатом: «Сергей Есенин. Стихи». Но, открыв ее, студенты видят не стихи, а антисоветскую стряпню. Идеологические диверсанты воспользовались популярным именем великого поэта, чтобы заставить студентов прочитать гнуснейшую клевету на Советскую власть и народ.
10) В шестидесятых годах разоблаченный шпион О. В. Пеньковский, оскверняя могилу Есенина, устроил в ней тайник и прятал там свои предательские документы…
11) В июле 1969 года на VI Международном кинофестивале в Москве был представлен прокатной английской фирмой «Рэнк» снятый по сценарию Мелвина-Брагга и Клайва Экстона талантливым английским режиссером Карелом Рейсом фильм «Изадора». Постановка фильма финансировалась американской фирмой «Юниверсал», продюсеры — французы-братья Аким и Робер Реймон. Отлично сыграла роль Айседоры Дункан Ванесса Редграйв. Очевидно, режиссер хотел показать экзотического русского человека, для чего с помощью нескольких мизансцен превратил нашего великого поэта Есенина в такого разухабистого пейзана-разбойника, что тот, кто лично знал Сергея, сказал бы, что это едкий шарж на него.
Судите, читатель, сами! В фильме Есенин появляется в красной рубашке, сапогах, шубе из медвежьего меха. Никогда он так за границей (да и на родине!) не одевался. Он сшил у модного берлинского портного серый костюм, визитку, пелерину пушкинских времен и заказал себе цилиндр той же эпохи. Все это после приезда Сергея на родину видел не только я, но и другие, например, Августа Миклашевская.[80]
Играющий Есенина артист Иван Тченко декламирует знаменитое стихотворение:
Клен ты мой опавший, клен заледенелый,
Что стоишь нагнувшись под метелью белой?
С. Есенин. Собр. соч., т. 3, стр. 127.
Однако он произносит это с варварским акцентом, и только по нескольким словам можно догадаться о том, что он читает.
А как ведет себя Есенин в английском фильме? Учительница преподает русский язык Айседоре, входит Сергей, преподавательница уходит, и он шлепает ее по заду. Но это только начало столь глубоко задуманного художественного образа великого поэта. Дальше еще хлеще:
Есенин бросает на пол портреты первого мужа Айседоры — театрального режиссера Гордона Крэга, второго мужа — фабриканта швейных машин Зингера, и — о, чувство меры! — фотографии ее погибших детей и топчет их ногами! Это Сергей-то, который так любил детей и сам тосковал по своим Косте и Тане. Кто же поверит этому высосанному из пальца эпизоду?
Или еще один перл: пресс-конференция, Айседора отвечает на вопросы журналистов, Есенин выхватывает револьвер и стреляет поверх их голов в потолок, они в панике разбегаются. Не буду скрывать: одно время в Москве Сергей имел револьвер и носил его с собой. Но ни разу в жизни он не стрелял из него ни боевыми, ни холостыми патронами!
После предварительного просмотра фильма «Изадора» известный кинокритик Ростислав Юренев, член отборочной комиссии фильмов на фестиваль, сделал отвод кинокартине Карела Рейса. Председатель этой комиссии покойный Игорь Чекин и другие ее члены согласились с ним, и фильм на фестивале не демонстрировался, так как он оскорбил бы национальное чувство зрителей.
Я уверен, что в картине мог получиться подлинный живой Есенин, если бы его роль была поручена другому артисту и, конечно, если бы сценаристы и режиссер основательно изучили жизнь Сергея. А не руководствовались компилятивным сочинением Сюэлла Стоукса. В Англии есть превосходные знатоки биографии Есенина из первоисточников. И за примером недалеко ходить!
Вот что писал мне в 1966 году Гордон Маквей:
«Я английский стажер (из Оксфордского университета), занимаюсь в Москве уже второй год жизнью и творчеством русского поэта Сергея Есенина (1895–1925). Я читал Ваши воспоминания с большим интересом, и для меня была бы великая честь встретиться с Вами, чтобы поговорить о Вашем знакомстве с великим русским поэтом…»
Даже вернувшись в Англию и сев за диссертацию о великом поэте, Маквей продолжал писать письма в Москву, наводя справки о различных подробностях биографии Есенина…
Если так поступает английский студент (теперь доктор филологических наук), то сценаристы и режиссер фильма «Изадора» должны были с большей тщательностью и глубиной изучить биографию Есенина. А теперь их фильм только пища для окололитературных сплетников и сплетниц, которые посеяли, да и до сих пор сеют всякие небылицы о великом поэте.
Я спрашиваю английских работников литературы и кино, как бы они реагировали, если бы советские кинематографисты выпустили фильм, к примеру, о Перси Биши Шелли, изобразив его в таком омерзительном виде, как это сделано с Сергеем Есениным?
12) Много мемуаристов, литературоведов, а теперь и прозаиков с легкой руки Бориса Лавренева изображают Есенина «ситцевым мальчиком». Этот «мальчик», — выдумывают они биографию Сергея, — покидает деревню, патриархальную Русь и попадает в индустриальный город. Там его окружают члены общества «Краса», возглавляемые акмеистом С. Городецким, потом ново-крестьянские поэты во главе со «смиренным Миколаем» Клюевым, затем лево-эсеровские «скифы», руководимые Р. И. Ивановым-Разумником, и, наконец — о, ужас! — снобы-имажинисты, доводящие его до страшной трагедии.
Я уверен, что по этой схеме сочинят не одну повесть, не один роман о Есенине. Но не пора ли пересмотреть эту схему? «Ситцевым мальчиком» Сергей не был даже в детстве в Константинове, Он был первым забиякой и драчуном. Таким он остался на всю жизнь. В любой литературной организации, в которой он участвовал, любил держать вожжи в своих руках, а если не удавалось — уходил.
Мне не хотелось об этом писать, но приходится: после заграничной поездки Есенин вернулся самым настоящим беспартийным большевиком. Оттого так круто изменилась тема его произведений, и сами они приблизились к классической простоте! Если бы в те годы его поддержали критики и редакторы, а не набросились на него, — еще немало бы шедевров он создал…
Вдруг Сергею улыбнулась судьба: летом 1923 года мы, имажинисты, собрались в самой большой комнате «Стойла», чтоб отпраздновать помолвку Есенина с артисткой Камерного театра Августой Миклашевской. Это была красивая женщина, обладающая замечательной фигурой, восхитительными руками. Я видел ее в разных спектаклях, но прославилась она, сыграв роль принцессы Брамбиллы в пьесе Э. Т. А. Гофмана того же названия.
В комнате, заполненной цветами, окруженная поднимаемыми в ее честь бокалами с шампанским, Августа, раскрасневшись, смотрела, влюбленная, на Сергея. А его глаза, как сапфиры, светились голубизной нежности и любви.
— Гутя, — обратился к Миклашевской Мариенгоф, — мы вручаем вам сердце Сергея. Берегите его как зеницу ока.
Шершеневич скаламбурил:
— Сережа! Твоя любовь к Августе пробудилась в августе! Пусть цветет твое августейшее чувство!
— Я предлагаю тост, — объявил Грузинов, — за подругу Сережи, красота которой достойна кисти Рафаэля!
Мы радовались, что Есенин наконец успокоится и начнет писать стихи, посвященные празднику своего сердца. И действительно, Сергей создал чудесный цикл стихов, посвященный А. Л. Миклашевской:
По-смешному я сердцем влип,
Я по-глупому мысли занял.
Твой иконный и строгий лик
По часовням висел в Рязанях!
В октябре 1923 года специальная комиссия проверяла общественные организации. В «Ассоциации» хранились копии отчетов в разные учреждения за три года, копии докладов о культурной деятельности ее членов, а также плакаты и афиши о литературных вечерах в «Стойле Пегаса», в Политехническом музее и других местах. Комиссия составила протокол, в котором работа «Ассоциации» признавалась удовлетворительной. Мне объяснили, что протокол будет передан в административный отдел Моссовета и должен быть утвержден ее начальником Цирулем. От этого зависело существование издательства «Имажинисты» и журнала «Гостиница».
Начальник АОМСа (а также московской милиции) Фриц Янович Цируль был высокий, широкоплечий латыш, с полным лицом, усами, бородкой и умными серыми глазами. Он был доброжелательно настроен к работникам науки и искусства.
Я позвонил ему по телефону и попросил разрешения зайти (для этого требовался пропуск). Цируль сказал, чтоб я пришел к нему с членами «Ассоциации» и привел Есенина.
Через три дня Есенин, Шершеневич, Мариенгоф, Грузинов, автор этой книги, Марк Криницкий, А. Сахаров отправились в АОМС. (Мы дожидались В. Э. Мейерхольда, но он позвонил и сказал, что чуточку запоздает.)
Фриц Янович усадил нас полукругом возле письменного стола и с характерным для него акцентом объяснил, что всегда хозяин дома обносит гостей чаркой вина. Он же, Цируль, хочет, чтобы гости обнесли его чаркой поэзии. И мы по очереди стали читать свои стихи. Есенин с большим подъемом прочитал отрывок из «Страны негодяев».
Цируль был взволнован.
— Какой вы молодец, — сказал он Сергею. — Какой большой молодец!
После этого Фриц Янович выдвинул ящик своего письменного стола, достал протокол обследования «Ассоциации» и сказал, что мы работаем хорошо. Он посоветовал нам выступать на заводах. Приехавший Мейерхольд пригласил Цируля побывать в своем театре. Фриц Янович сослался на то, что очень занят, но обещал в ближайшее же время посетить театр. Он сделал надпись наверху протокола и объяснил, в каком отделе получить справку о перерегистрации «Ассоциации»…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.