АВГУСТА МИКЛАШЕВСКАЯ

АВГУСТА МИКЛАШЕВСКАЯ

Жива ли еще Августа Миклашевская? Та Августа, которой Есенин посвятил семь стихотворений?

Ты такая ж простая, как все,

Как сто тысяч других в России.

Знаешь ты одинокий рассвет,

Знаешь холод осени синий…

Мне бы зайти к ней еще той осенью 1958 года, когда я решил ехать домой из села Константинова не с рязанской станции, а с Казанского вокзала в столице! Но кто бы указал мне дорогу к ней, назвал улицу и дом? И жива ли она? Есенинские соседи Ступеньковы упоминали барыню Лидию Кашину, Анюту Сардановскую, Айседору Дункан, Зинаиду Райх, Софью Толстую и Галину Бениславскую. О Миклашевской в Константинове никто и не слыхал. В Москве подступиться мне не к кому. Двенадцать лет пройдет, прежде чем я услышу в телефонной трубке голос Августы Леонидовны и получу приглашение на улицу Качалова. Той осенью не раз прогуливался я по улице Качалова, именно там, где книжный магазин и наискосок ее дом — старинный особнячок времен пушкинских. Мы ходим мимо чего?то, кого?то — и не ведаем…

За окном живет душа эпохи, замершей в учебниках, живет, что?то вспоминает наедине, а мы не слышим.

В конце прошлого века, к юбилею Пушкина, журналисты «Нового времени» отыскали на окраине Москвы, в селе Всехсвятском, преклонную старушку, «ту женщину, с которой Пушкин разговаривал по целым часам и которую Гоголь считал своим добрым ангелом», — В. А. Нащокину, вдову задушевного друга поэта. Так случается в каждой эпохе: непременно найдутся в каких-то забытых углах жены, друзья, временные спутницы знаменитых людей, на полвека пережившие их; кто — нибудь вытащит на свет божий, прославит их на мгновение и, надышавшись «самой историей», отпустит снова «жити в старине и в миру».

В 1955 году, перед юбилеем Есенина, вспомнили о Миклашевской.

Дорогая, сядем рядом,

Поглядим в глаза друг другу,

Я хочу под кротким взглядом

Слышать чувственную вьюгу…

…Март 1970 года. Из комнаты, наклонившись вбок, ступает она к порогу… В коридоре, похожем на чулан, тусклый свет, какой?то огромный сундук в углу, на нем послевоенные журналы. Идешь и думаешь о той, давней, молодой и прекрасной, поэтическими строчками вытканной. А она уже старушка — ей семьдесят девять лет: седая, немощная, в длинном простом платье. Но слова сестры Есенина Екатерины Александровны, у которой я взял адрес Миклашевской, слова восклицательные: «И красива до сих пор!» — почти верны. Она коснулась рукой моей головы, точно благословила: «Такой молодой…» Да, да! — сколько раз так будет в каждом веке: еще не жившие на свете в пору чьей?то молодости придут почтить в годы молодости своей чье?то старческое величие. Комнату осматриваешь с музейным чувством: давно ничего нового в ней не ставилось — так… что внесли когда?то, то и годится хозяйке, то и удобно.

Это та комната, где ревнивый к славе Есенина Маяковский сказал Августе: «Встаньте… Я хочу поглядеть на вас… Какая вы красивая…» Я сажусь на диван, он тоже исторический. Все вроде бы без изменений. Только знаменитые знакомцы куда?то ушли и не вернутся. На столике фотографии, журнал с портретом Есенина. Вот какой она была: в меховой шапочке, счастливая, улыбающаяся, всех притягивающая своей красотой и молодостью. Эту фотографию она мне потом подпишет.

Безжалостна жизнь! Августа Леонидовна храбрится, хотя не совсем здорова, показывает номер «Нашего современника» с моей повестью «Люблю тебя светло», и тут мне становится как?то стыдно, мне кажется вдруг, что строки об Августе Миклашевской убоги и бестактны, — она, наверное, морщилась, когда читала. Но нет, она ласкова со мной, позволяет сидеть у нее сколько угодно. В комнате ее сестры мы поужинали. В крохотном окошке телевизора о задачах советской литературы рассуждали делегаты Всероссийского съезда писателей, на котором утром заседал в Колонном зале и я. Сестры поговорили между собой о чем?то будничном. Час был поздний, и у меня не хватило смелости донимать Августу Леонидовну вопросами о Есенине, встречах с ним и прочем. Ее жизнь достойна внимания сама по себе, без всякой литературы. Здесь, в этом доме, она протекала сорок лет, — какая?

«Августа Леонидовна, — прочитал я потом в книге

приятеля Есенина, — была первой красавицей Камерного театра: волоокая, статная, с мягкими движениями, говорила негромко».

Ее заметили еще в юности. Она жила в Нахичевани, а училась в Ростовской Екатерининской гимназии, ходила туда пешком: деньги, которые ей давали на конку, она копила на билеты в театр. С галерки видела в «Норе» и «Бое бабочек» В. Ф. Комиссаржевскую. В последнем классе гимназии играла Софью в спектакле «Горе от ума».

— Я часто огорчалась оттого, что хорошо выглядела на сцене. Как?то А. Я. Таиров сказал: «Вы сегодня были очень красивой». Я чуть не заплакала. Я готова была стать уродиной, только бы мне сказали: «Вы сегодня хорошо играли». На одном из дневных спектаклей по пьесе Анненского был переполох: пришел Федор Шаляпин. Мы танцевали вакханок. Мы почему?то решили, что изнемогать от страсти надо с закрытыми глазами. Шаляпину спектакль не понравился, и он ушел раньше. Режиссер Ф. сказал мне: «Тебя хвалил Шаляпин. Спросил: «Кто эта дама с малиновой ленточкой на ноге?» — «Он же выругал меня! Я вакханка, а он назвал меня дамой».

— Нас очень похвалили. Пайщик театра, адвокат Иорданов, предложил устроить меня в театр. Я, конечно, испугалась. Я понимала, как отцу будет трудно, если поеду учиться. В 1910 году я вышла замуж. Миклашевский бросил работу, и мы поехали в Москву. Я поступила в театральную школу А. Шора. «Если не можете побороть застенчивость, — кричал на меня на уроках импровизации А. Г. Гейрот, — то надо забыть о театре и заниматься домом». Я плакала. Но, чтобы пересилить свою застенчивость, я решила держать экзамены в Камерный театр или Художественный. Перед Таировым и Коонен я читала: «У меня для тебя столько ласковых слов и созвучий…» На мне была серая юбка, серая кофта с высоким воротником и большой светло — серый шарф. Стихотворение Таиров попросил прочитать сидя. Я села. Прочитала. Таиров спросил: «То, как вы сидели, это вы заранее обдумали?» — «Конечно, нет». После танца мне сказали: «Официально вы узнаете через десять дней, а пока вы приняты». И в Художественном театре меня записали на второй просмотр. Я читала одному Е. Вахтангову. На свадьбе Гейрота Вахтангов напугал меня своими похвалами, пошел меня провожать. Уверял меня, что, если поступлю в Камерный театр, никогда не стану актрисой, а буду «стильной барышней». Звал к себе пить кофе. Больше я в Художественный не пошла…

— Почему вы так мало написали о Есенине? — спросил я Августу Леонидовну в другой раз в июле 1971 года.

— Написала то, что было.

И она сказала, сколько придуманного, а порою просто пакостного, читала в некоторых воспоминаниях о поэте, особенно в «Романе без вранья» А. Мариенгофа.

— Кстати, познакомила меня с Есениным актриса Никритина. Это было в конце лета 23–го года. Из?за сына я не поехала в Париж с театром Таирова. Он как?то после спектакля «Федра» собрал всех актеров и объявил, что театр едет в Париж. «Детей не брать». Я спросила: «Почему?» — «Потому что вы будете получать прожиточный минимум». — «А как же мой сын здесь будет жить?» — «Будете посылать пайки». Я обиделась и ушла с собрания. Таиров знал, что мне не с кем оставить сына. Я растила его сама. Чтобы иметь няню для сына, я, кроме театра, выступала по ресторанам, пела, танцевала. Отец моего сына, когда узнал о гастролях таировцев в Париж, стал уверять, что это только издалека кажется Париж интересным — он там бывал несколько раз. Одного он не понимал: для меня счастье было не в Париже — я теряла роли, теряла театр. Я его считала родным домом, мне и в голову не приходило, что я когда?нибудь окажусь без Камерного театра. Мои роли были уже розданы другим актрисам. Так я осталась дома. И познакомилась с Есениным.

— Где же вы выступали?

— Временно в театре «Нерндай». Ездила по городам: Курск, Орел, Смоленск. Возила с собой сына и сестру Тамару. Есенину я понравилась в сценке «Кабачок и роза» по рассказу О’Генри. Я играла мисс Пози, актрису варьете. Она отвергла дюжину партнеров, ей претили щеголи, которые не играли деревенского простака, а подделывались. Вы не читали рассказ? Один талантливый актер очень хотел сыграть с ней. Но как добиться милости Пози, согласия? Он поехал в ее деревню, все и вся изучил, выведал родословную Пози и по возвращении в погребке, где все сидели, притворился ее соседом. Ошарашил ее деревенскими новостями, рассказами о матери, от которой она как?то ушла за славой в город, оставив в пыли на дороге следы своих башмачков. И когда актер на следующий день пришел просить разрешения на роль, служанка в гостинице сказала: Пози все бросила и уехала жить в свою деревню. Есенину это доставило удовольствие. За кулисы он прислал мне корзину цветов и записку: «Приветствую и желаю успеха».

— Вот так бы и Есенину поехать к матери, и ничего бы с ним потом не случилось, — помечтал я.

— В молодости кажется, что счастье твое вдалеке.

В театральном мире красота и талант не помогли

бывшей нахичеванской барышне. По — моему, она была (как это ни дико звучит) чересчур добра, слабовольно добра, а, кроме того, уступчива перед людьми хваткими, репейными в своей карьере и горда в защите своего женского достоинства. Провинциальная душа ее не привилась в слишком вольной артистической богеме 20–х годов. У нее была репутация строгой женщины. В театр на Петровских линиях, где Миклашевская году в 16–м подрабатывала в представлениях Фореггера, часто «по привычке» заходил за кулисы элегантный Вертинский, стучал к актрисам и спрашивал: «Миклашевская здесь?» Если слышал «да», говорил: «Значит, войти нельзя».

Двадцать лет скиталась она по чужим подмосткам.

— Когда Камерный театр вернулся из Парижа, я не увидела своей фамилии ни в назначенных репетициях, ни в очередных спектаклях. Я перестала заходить в театр. Если видела Таирова или кого?нибудь из актеров, переходила на другую сторону улицы. Потом я, конечно, поняла: нельзя решать судьбу в театре лирически. А. В. Луначарский спрашивал у Таирова: «Почему нет в театре Миклашевской?» Таиров якобы ответил: «Она нам нужна, но она висит на разных афишах, зарабатывает большие деньги». Луначарский вызвал меня в Наркомпрос и пообещал в три дня вернуть в Камерный. Я опять сделала глупость: я сказала, что смогу вернуться, если этого захочет сам Таиров. Лишь в 43–м году Таиров позвал меня в свой театр снова. Я уже никому не мешала.

В 1923 году состоялась ее помолвка с Есениным, но к вечному союзу она не привела.

Я помню осенние ночи,

Березовый шорох теней,

Пусть дни тогда были короче,

Луна нам светила длинней…

«Помню, как первый раз он пришел ко мне. Помню, как он сидел на ковре у моих ног, держал мои руки и говорил:

— Красивая, красивая…»

Эти строки я выписываю из тетради, которую она мне прислала, — отдала с какой?то легкостью и пообещала многое — многое вспомнить о своей жизни вообще, если не будет хворать. В речи письменной интимное никого не коробит, и Августа Леонидовна писала не для читателей, не в архив, но все же с таинственным ощущением того времени, когда никого уже из современников не станет, и все прозвучит так же просто, как реликтовые откровения женщин пушкинской эпохи…

«…Мне надо было позвонить по телефону. Есенин вышел со мной. В будке он обнял меня за плечи. Я не любила объятий походя, на людях. Я ничего не сказала. Я только повела плечами, освобождаясь от его рук.

— Я буду писать вам стихи…»

Прозрачно я смотрю вокруг

И вижу там ли, здесь ли, где?то ль,

Что ты одна, сестра и друг,

Могла быть спутницей поэта…

«…Потом опять неожиданно пришел на Малую Никитинскую и повез меня неизвестно куда… За кем?то заезжали и ехали дальше на окраину Москвы. Сидели в комнате с низким потолком, с небольшими окнами. Как сейчас вижу стол посреди комнаты. Самовар…»

Поэт А. Мариенгоф посмеивался над Миклашевской: «Эх вы, гимназисточка! Вообразили, что сможете его переделать. От вас он все равно убежит к…»

— Многие из друзей Есенина не любили меня. Говорили, что со мной скучно. Когда мы с Есениным сидели в кафе, у нас на столе не было бутылок… Айседора Дункан как?то удивлялась на нашей вечеринке: «Чай? Что такое чай? Я утром пью шампанское…» Меня изучала. «Красиф? Не ошень. Нос красиф… у меня тоже нос красиф…»

Одну Галину Бениславскую, есенинскую сестру милосердия, не любимую, но любящую, хвалила Августа

Леонидовна. Ради душевного покоя поэта Бениславская перетерпела многое.

В одинокие часы Есенин искал и Миклашевскую.

«…Вид у него был измученный, больной. Голос хриплый. По — видимому, он всю ночь где?то бродил. Неожиданно ворвался бородатый, злющий извозчик и грубо требовал ехать дальше. Я хотела заплатить, чтобы извозчик ушел. Но Сергей побледнел еще больше и кричал, чтобы извозчик подождал. Тот продолжал скандалить. Есенин вытолкал его, и скандал еще сильнее разгорелся на улице. Извозчик лез к нему с кулаками. Сначала я звала Сергея в форточку, а потом выбежала на улицу. Когда мне удалось заглянуть ему в глаза, он улыбнулся, швырнул извозчику деньги, взял меня за руку, спокойно вошел в дом и заговорил о поездке в Италию. Я засмеялась: «А в Италии вы тоже будете устраивать серенады под моими окнами?» Все?таки я потом просила отца моего сына позаботиться о мальчике, пока меня не будет. Но оставлять сына на него было нельзя. Я пошла провожать Сергея. Мне не хотелось отпускать его одного. У него не было своей комнаты, одно время он жил в квартире Мариенгофа, а потом там родился ребенок… и Есенин опять стал скитаться. Я решила пойти с ним к Гале…»

Позабуду я мрачные силы,

Что терзали меня, губя.

Облик ласковый! Облик милый!

Лишь одну не забуду тебя.

Пусть я буду любить другую,

Но и с нею, с любимой, с другой,

Расскажу про тебя, дорогую.

Что когда?то я звал дорогой.

«…Мне хотелось встать и пойти за ним все равно куда. Я передержала какую?то минуту, другую и поняла, что я опять что?то бессмысленно сломала в себе…»

«Прожил я с вами уже всю нашу жизнь…» — сказал он ей в одну из редких случайных встреч на улице.

Судьба не исполнилась.

— Заходите ко мне, — сказала она при последнем прощании, — а то приедете как?нибудь, а меня уже не будет…

А в тетрадке этой заветной написала: «Дорогой Виктор, потом, что вспомню, буду посылать вам… Желаю вам всего хорошего и, главное, здоровья. Берегите себя.

1. VI.72». Я больше ничего не ждал. Она болела, а в 1977 году умерла на окраине Москвы, на улице Данилайтиса, — не в той комнате, где сидел на ковре возле нее Есенин и повторял: «Красивая, красивая…»

1985