27 августа

27 августа

Пребывание у саперов в «парке». Здесь южный фланг наших позиций отходит от Волги под прямым углом на запад. Впереди – территория перед тракторным заводом. Оттуда наступает русская пехота. Наши оборонительные рубежи еще далеко, поэтому видно, что стрелки наступают в полный рост. Только изредка, когда пулемет бьет очередями, они падают на землю. Саперы находятся на окраине парка в тени кустарников и деревьев. Передо мной в сторону завода наводится пушка танка – с позиции, замаскированной листвой. Кажется, что после каждого выстрела прикрывающее танк дерево сметается облаком поднявшейся пыли и срывающихся листьев. Через бинокль можно крупным планом и четко различить наступающих солдат. Они идут сюда, в касках, держа винтовку в правой руке. Они одеты в длинные темные штаны. «Гражданские лица?» – спросил я фельдфебеля, который наблюдал из открытой башни танка. Да, их он уже знает. Это рабочие завода. Бросят ли русские в сражение за Сталинград последний призывной контингент? Пленные сказали нам, что по ту сторону Волги в состав зенитных расчетов входят и женщины. (Автор преувеличивает. Несмотря на огромные потери 1941–1942 гг. (безвозвратные потери, убитые плюс пленные, 3 миллиона 138 тысяч в 1941 г. и 3 миллиона 258 тысяч в 1942 г.), до истощения призывного контингента было еще далеко. А вот немцы вскоре были вынуждены начать практику «тотальной мобилизации». – Ред.)

На правом фланге, близко от нас, крупный кустарник, как клин, вдается в открытую местность. Это скверный уголок: фронт должен был быть отведен отсюда, ибо этот выступ подвергается огню русской артиллерии с той стороны Волги. Постоянно в эти заросли летят снаряды, откуда слышатся стоны раненых. Я прыгнул в укрытие подразделения (отделения) саперов. Просторное укрытие, вырытое в глинистой почве в форме прямоугольника, достаточно глубокое, и мы находимся там в безопасности.

Мужчины потягивают тлеющие сигареты. Они молчат, скрывая свое беспокойство. День приносит большие потери. Траншеи и одиночные окопы также не защищают от снарядов, когда они разрываются в воздухе или около деревьев, а их осколки летят вниз.

После молчаливого перерыва вновь раздается хрип и стон солдата, потерявшего сознание. Это не звук, издаваемый человеком, скорее, это глухой вопль зверя, рев оленя, глубокий и хриплый.

«Он безнадежен – тяжелое огнестрельное ранение в голову», – говорит унтер-офицер. Но почему он все это повторяет? И напряжение, торопливое курение сигарет. Есть ли какой-нибудь резон, чтобы подвергать себя опасности находиться в обстановке разрывающихся над нами снарядов? Людей здесь донимает все тот же звук, который безжалостно проникает к ним из зарослей, где лежит один из их отделения. Наконец, унтер-офицер решает вызвать санитарный автомобиль. Он звонит по полевому телефону, который стоит рядом с ним. Окутанная облаком пыли, машина прибывает уже через четверть часа. Она приезжает так быстро, как позволяет песчаная трасса с находившимися на ней выбоинами и воронками. Два санитара спрыгнули с носилками, один из нас встал, и втроем они пробираются теперь в заросли, а вскоре после этого возвращаются, сгорбившись. Автомобиль разворачивается, в него загружается хрипевший солдат. Санитарная машина качается, трясется и исчезает между окопами. Правда, с поднявшейся пылью мы отмечаем усиление огня, однако радостно развязывается язык. Больше речь не идет о безысходности, каждый считает, что знает: раненый спасен.

Это наводит на размышления. Тем не менее не возникает ясных соображений. Что просыпается в глубинах сознания, так это беспокойство, о котором мы говорим: оно рождается в нас. Страх перед опасностью? Нет. Должно быть, другая тревога, которая идет от совести. Беспокойство? Разве мы не старались одурманить его – неверным диагнозом, наркозом курения, вместо того чтобы выбежать без промедления и вытащить другого солдата из огня?

На обратном пути, иногда припадая к земле, затем снова вскакивая, я добрался до парка, где было меньше разрывов снарядов. Я перевожу дух под расщепленным взрывом дубом.

Обычные поездки человека, все еще составляющего отчеты, зрителя, который – и в более глубоком значении слова – не входит в состав никакой «группы», никакого «подразделения» и остается исключенным из круга людей, которых формирует война. Что диктует ему участие в боевых действиях, близость, отдаленность опасности? Все это определяется боевым приказом. Но такой человек, как я, может отдавать его сам себе изо дня в день. Такие приказы рождаются в нем самом. В его мыслях грусть, печаль, неизвестно, почему это происходит. Их корни уходят в пучину уединения, в которую мы погружаемся, если не удерживаются в равновесии чаши бытия, судьба и испытание.

В полдень командир саперного взвода показал мне сгоревшие русские танки, которые прорвались сюда в утренние часы, ворвавшись в виноградник. Но наши саперы подорвали некоторые из них магнитными минами. Эти мины вручную ставятся на броню танков. У человека, который при этом сильно рискует, остается лишь несколько секунд, чтобы укрыться перед взрывом в безопасном месте.

Мы пересекли шпалеры и наполнили каски виноградом. Ягоды были не совсем спелые, поскольку немецкие солдаты рвали здесь виноград каждый день. Потом мы подошли к крутому берегу, на котором рос лес, где к нам присоединился лейтенант, танкист. Бросив взгляд на раскинувшуюся у наших ног Волгу, он начал рассказ: «Вчера вечером, когда стало светать, сильно нагруженный пароход шел вверх по Волге. Почему противник послал судно на север, где река была перекрыта нашим заградительным огнем, и тем самым обрек его на верную погибель? Конечно, я должен был обстрелять пароход. Вскоре оказалось, что он был полон беженцами, им, вероятно, казалось, что на этом пароходе они могут легко спастись. После выстрелов пароход стал тонуть. Между тем темнело. К нам доносились крики о помощи. Мне удавалось различать голоса женщин и детей. Мои подчиненные взвесили все за и против и попытались спасти кого-то из беженцев, используя надувные лодки саперов, но я был вынужден запретить эту акцию. Мы знаем методы, как противник ведет войну. Он обстрелял бы наших солдат, невзирая на жизнь беженцев. (Это немцы использовали гражданское население в качестве живого щита, а также при разминировании. – Ред.) Всю ночь мы слышали крики, и крики не замолкали. Я натянул себе на голову одеяло, чтобы их не слышать. Некоторые женщины добрались до берега вплавь, но многие утонули. Остальных, выживших, вы видите тут». Он указал сквозь просвет в кустах на песчаную отмель, гребень которой поднимается в середине реки, и на ней были темные точки. Через бинокль были видны беженцы, главным образом женщины и дети, которые лежали, лицом к земле, под зноем послеполуденного солнца, видимо, они измучились и хотели спать. «В следующую ночь они, на той стороне, хорошо отдохнут. Мы не станем им в этом мешать!» (Как говорится, и на том спасибо, что не добили. – Ред.)

Обратная дорога к штабу командира саперной части, которая несколько дней назад находилась в таком идиллическом месте под сенью грушевого дерева. Садовый участок нельзя было узнать. Неповторимое разорение, воронка на воронке, земля перерыта снарядами. Нет накрытого стола! И кроме того, нет признаков жизни под деревом, от могучей кроны которого остались только сломанные сучья. Люди давно укрылись в блиндаже, который стал пунктом управления. Я спустился вниз. Лишь вечером, как кроты, мы вышли наверх. Но мы лишь секунду находились у остатков дерева, когда с грохотом, который разрывает барабанные перепонки, в ветвях разорвался снаряд. Я упал на дно окопа, остальные также укрылись. Только один солдат вскрикнул и застонал от боли. Горячий осколок попал ему в бедро.

По возвращении домой мы миновали холм, на котором наряду с тыквами и арбузами росли настоящие дыни. Побродив по уже убранному полю, мы нашли на земле еще кое-какие из этих овальных фруктов лимонно-желтого цвета. Их пряный овощной аромат отличал их от арбузов, лишенных запаха. Мы взяли столько, сколько смогли унести в руках.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.