Глава 4 «Советы издалека» Максима Горького

Глава 4

«Советы издалека» Максима Горького

Огромной любовью пользовался в Советской России пролетарский писатель Максим Горький.

«Вы себе, вероятно, не представляете, до какой степени Вас здесь любят, в частности, молодежь… Вся Советская Россия всегда думает о Вас, где Вы и как Ваше здоровье. Оно нам очень дорого (…) Сообщаю, что все мы следим и чутко прислушиваемся к каждому Вашему слову», — это одно из последних писем Есенина. Написано 3 июля 1925 года, адресовано Алексею Максимовичу, но почему-то осталось не отосланным.

Почему? Оставим пока вопрос открытым. Ответим на следующий: почему в 1929 году всеми любимый писатель, «буревестник революции», в Советском Союзе подвергся жесточайшей брани?

Максима Горького в печати (!) обвиняли в том, что «он становится рупором и прикрытием для всей реакционной части советской литературы». Потребовалось постановление ЦК ВКПб) от 25 декабря 1929 года, которым «буревестник» был взят под защиту, а нападки на него названы «грубо ошибочными и граничащими с хулиганством». «Подобные выступления в корне расходятся с отношением партии и рабочего класса к великому революционному писателю тов. М. Горькому».

«Четыре года в Сорренто, — говорил Горький, — я прожил в тишине более глубокой, чем тишина русской дореволюционной деревни. Эта тишина… научила меня внимательней вслушиваться в голоса из городов, из деревень России».

С 1928 года в летние месяцы начал приезжать в Россию, теперь Советский Союз. Вынужденный жить вдали от родины, он вел большую переписку с писателями страны, время от времени подавал правительству мудрые советы. Но как-то так получалось, что все добрые советы оборачивались обратной стороной для россиян.

В мае 1929 года М. Горький побывал на Соловках. «Знакомство с заключенными наглядно убедило писателя в правильности воспитания трудом». Такой вывод делает биограф М. Горького Изабелла Михайловна Нефедова. Сам Горький писал: «Присматриваясь к современным «социально-опасным», я не могу не видеть, что, хотя труд восхождения на гору и тяжел для них, они понимают необходимость быть социально-полезными».

Для первых советских заключенных и название придумают облагороженное: «труд армейцы», «каналармейцы». А принудительный труд назовут «перековкой».

Одобрение Горьким большевистского перевоспитания трудом обернется геноцидом для всего советского народа. Одобрит писатель и «мудрую сталинскую политику» раскрестьянивания: «Великая это радость — строить прекрасную, ладную жизнь на колхозной земле».

«Таков итог многолетних горьковских раздумий над трудными судьбами русского мужика», — делает вывод та же Изабелла Нефедова.

К мнению Максима Горького прислушивались и на Западе. Даже Ленин вынужден был считаться с его мнением: «Прочитал (в «Социалистическом Вестнике») поганое письмо Горького. Думал было обругать его в печати (об эсерах), но решил, что, пожалуй, это чересчур. Надо посоветоваться».

Процесс над эсерами Горький характеризовал как «приготовление к убийству людей, искренне служивших делу освобождения русского народа». Письмо направил и в советское правительство на имя Рыкова, предупреждая, что смертные приговоры обвиняемым вызовут со стороны Европы моральную блокаду России. Копию письма послал Анатолю Франсу, чтоб заручиться его поддержкой.

Слово пролетарского писателя было услышано. Люди были спасены.

Но 13 июля 1925 года Максим Горький на имя Николая Бухарина отправил послание другого рода. Оно касалось крестьянских поэтов и писателей и, конечно, Сергея Есенина. Это письмо о недавно принятой резолюции ЦК «О политике партии в области художественной литературы:

«Надо бы, дорогой товарищ, Вам или Троцкому указать писателям-рабочим на тот факт, что рядом с их работой уже возникает работа писателей-крестьян и что здесь возможен, — даже, пожалуй, неизбежен конфликт двух «направлений». Всякая «цензура» тут была бы лишь вредна и лишь заострила бы идеологию мужикопоклонников и деревнелюбов, но критика — и нещадная — этой идеологии должна быть дана теперь же. Талантливый, трогательный плач Есенина о деревенском рае — не та лирика, которую требует время и его задачи, огромность которых невообразима (…) Нет сомнения, что этот умный подзатыльник сильно толкнет вперед наше словесное искусство».

«К допустимым (и даже полезным) методам руководства Горький относит «умный подзатыльник, который толкнет вперед наше словесное искусство», — видимо, не предполагая, какой реальный размах может получить эта метафора», — так комментирует указания М. Горького Наталья Сидорина.

Узнав, что пролетарский писатель предал крестьянских поэтов, Есенин прекратил с ним связь — вот почему упомянутое письмо осталось не отосланным, а Соне Есениной-Толстой сказал: «Уже не надо». А в письме другу Николаю Вержбицкому объяснил: «Все, на что я надеялся, идет прахом».

В 1926 году, после гибели Есенина, Владимир Маяковский сделает попытку объяснить, намекнуть, к чему приводят добрые советы, поданные издалека. Это он сделает в «Письме писателя Вл. Вл. Маяковского писателю Алексею Максимовичу Горькому»:

Очень жалко мне, товарищ Горький,

Что не видно Вас на стройке наших дней.

Думаете — с Капри, с горки

Вам видней?

«Смысл письма — не усвоил», — так ответил Горький на стихотворное послание. Прозрение придет позже, когда он сам все потеряет: и личную свободу, и свободу слова, и близких, когда сам окажется заложником тирана Сталина. Тогда в сердцах скажет, напирая по-волжски на «о»: «Связался я с вами, негодяями, и сам негодяем стал».

Возможно, в то время Горький искренне не понимал, какую мину подложил под крестьянских поэтов своим доброжелательным советом дать хороший подзатыльник. Но в январе 1927 года, когда Маяковский в «Новом лефе» опубликовал свое стихотворение, Максим Горький тотчас отреагировал письмом в адрес Воронского, требуя оградить свое имя от оскорблений подобного рода. В это время уже шли переговоры о возвращения писателя на родину. Поэтому Воронский в ответном письме заверял Горького, что «Маяковский будет поставлен на место, что повторений подобного «ерничества» больше не будет». Понятно, что Воронений отвечал не только от своего, но и от имени правительства, которое прибирало к рукам все и все регламентировало.

А в 1929 году добрые советы и одобрения любимого пролетарского писателя, поданные из «прекрасного далека», вызвали взрыв возмущения и негодования. Тогда еще можно было негодовать, возмущаться и возражать, даже печатать статьи.

Когда в Советском Союзе после возвращения Горького начали активно называть его именем города, улицы, библиотеки, школы, фабрики, заводы, музеи, Карл Радек предложил всю эпоху «приблизить» к писателю Максиму Горькому и назвать ее «Максимально Горькой».

В каждой шутке есть доля шутки и правды. Чего здесь больше?