Глава 7 Вранье без романа
Глава 7
Вранье без романа
О Есенине писали много и многие. Но никакая ложь «друзей» не может сравниться с той гнусностью, какую сотворил лучший друг — Анатолий Мариенгоф. Для примера процитирую читателю небольшой отрывок из романа «Без вранья» (глава 14, «Плакать хочется»), может быть, наиболее яркий, а потому наиболее гнусный, который был отвергнут за вранье всеми, кто хоть сколько-нибудь знал Есенина.
«Сергей втащил свои шкафы-чемоданы и, пошатываясь не только от их тяжести, сказал:
— Вот, Толя, к тебе привез. От воров.
— От каких, Сережа, воров? Кто ж эти воры? Где они?
— Все! Все воры! Кругом воры! Кругом!.. Ванька Приблудный вор! Наседкин вор! Сестры — воровки! Пла-а-кать хочется.
(…) Поднимает крышку. В громадном чемодане мятой грязной кучей лежат — залитые вином шелковые рубашки, разорванные по швам перчатки, галстуки, платки носовые, кашне и шляпы в бурых пятнах.
А ведь Есенин был когда-то чистюлей! Подолгу плескался в медном тазу для варенья, заменявшем ванну, или под ледяным краном. Сам гладил галстук и стирал рубашку, если запаздывала прачка…
— Вот все, что нажил великий русский поэт за целую жизнь!..
Он говорил неправду, зная это: жалкое содержимое чемодана куплено на деньги Дункан, которая и десять тысяч долларов считала мусором.
— Я, знаешь ли, по три раза в день проверяю… Сволочи! Опять шелковую рубашку украли… И два галстука…
— Обсчитался, наверно. Замки-то на твоем «кофере» прехитрые. Как тут украсть?
— Подделали! Подделали ключи-то! Воры! Я потому к тебе и привез. Храни, Толя! Богом молю, храни! И в комнату… ни-ни! Не пускай, не пускай эту мразь! Дай клятву!
Не совладев с раздражением, я резко спрашиваю:
— Кто подделал? Какую клятву? Кого не пускать?
— Ваньку Приблудного! Наседкина! Петьку! Сестер! Воры! Воры! По миру меня пустят… Плакать хочется…
Сжавшись в комочек, Никритина шепчет мне на ухо, с болью, с отчаянием, со слезами на глазах:
— Сережа сошел с ума.
— Не выдумывай, Нюша… не выдумывай… На него ужасно действует водка… Проклятая медицина! Даже от этого вылечить не могут.
Обдавая водочным духом, Есенин целует меня, целует Никритину и, пошатываясь, уходит со словами: «Пла-а-кать хочется».
Да, действительно хочется плакать».
Мариенгоф в конце жизни высказал обиду, что в 1955 году «наши редакторы, литературные невежды и хамы вроде Чагина, вычеркивают из книг Есенина его посвящения мне». А, мол, когда-то «мы жили с Есениным вместе… Писали за одним письменным столом, паровое отопление не работало — спали в одной постели, согревая друг друга; все тяготы лишений, голода перенесли вместе».
«Невежды» и «хамы» (Чагин и Софья Толстая) вычеркнули из книг посвящения, как вычеркнул «друзей» из своей жизни Есенин. Да и было за что. «В грязном стойле Шершеневича, — по словам Бориса Лавренева, — поэтическая братия стряпает все то, что эхом отдается на другом континенте и прокатится по всему миру».
Мариенгоф утверждает: «Есенин уехал с Пречистенки надломленным, а вернулся из своего свадебного путешествия по Европе и обеим Америкам безнадежно сломанным». И в лад с Троцким добавляет: «другим» человеком. Какой смысл вложил, — понятно из вышеприведенной сцены с заграничным барахлом.
Только вот не являлся Есенин к Мариенгофу по возвращении! Уже хотя бы потому, что самого Мариенгофа не было в Москве. Сидел Мариенгоф с семьей у моря и ждал… Нет, не погоды. Погода была, не было денег на обратную дорогу. Всем друзьям разослал SOS о помощи. И помощь пришла, только не от тех, к кому обращался. Помощь пришла от Есенина. Сергей выслал щедро — целую сотню. Мариенгоф прыгал от радости, целовал жену и сына, теперь, имея такую сумму, не торопился в Москву, предпочитая еще понежиться у моря. А возвращался в отдельном купе мягкого вагона, накупив разных подарков и новую колыбель для сына.
И, как видим, потом «отблагодарил» своего щедрого друга, что и возмутило всех его современников, знавших всю эту историю.
О том, как было в действительности, Мариенгоф запамятовал. Вспомнила его супруга, Анна Борисовна Никритина (воспоминания не опубликованы):
«1923 год, август. Мы в Одессе, у нас сын. Мы без денег, в долгах. И вдруг телеграмма от Есенина и деньги: выезжайте немедленно!
Как он почувствовал, что мы без средств? — не знаю… Но радости нашей не было конца.
Мы кладем своего месячного сына в чемодан без верхней крышки — это у нас что-то вроде коляски — и едем в Москву. В Москву на встечу с Сережей!»
Илья Шнейдер тоже вспомнил об этих злополучных чемоданах, но совсем иначе, чем Мариенгоф. Вот его рассказ о том, что было с Есениным после отъезда Айседоры в Кисловодск на гастроли: «Есенин ночью вернулся с целой компанией, которая к утру исчезла вместе с Есениным, сильно облегчившим свои чемоданы: он щедро раздавал случайным спутникам все, что попадало под руку. На следующий день Есенин пришел проститься — чемоданы были почему-то обвязаны веревками.
— Жить тут один не буду. Перееду обратно в Богословский — ответил он на мой вопрошающий взгляд.
— А что за веревки? Куда девались ремни?
— А черт их знает! Кто-то снял.
И он ушел. Почти навсегда».
По-другому рассказала и Мэри Дести:
«Сергей привез в Россию из поездки множество костюмов, пар обуви, плащей, пальто, шелковых рубашек, пижам и массу денег, и все это он собирался расшвыривать, как сумасшедший, своим приятелям…
(…) Вышло так, что Мариенгофу и многочисленным приятелям Сергея много что перепало из бесчисленных костюмов, обуви, в общем всего гардероба Сергея, с которым он вернулся и который так щедро раздавал, что в конце концов остался ни с чем».
А кому всегда служил Мариенгоф, видно из его слов:
«Первые недели я жил в Москве у своего двоюродного брата Бориса (по семейному Боб) во втором доме Советов (гостиница «Метрополь»). При входе матрос с винтовкой, вход по пропускам… В первый же день пришел (…) Бухарин… В тот же вечер решилась моя судьба. Через два дня я уже сидел за большим столом ответственного литературного секретаря издательства ВЦИК».
В раннем творчестве Мариенгоф призывал к массовому террору:
Святость хлещем свистящей нагайкой…
И хилое тело Христа на дыбе
Вздыбливаем в Чрезвычайке.
И хотя Есенин сам допускал выпады против религии на раннем этапе революции — их расхождения были видны невооруженным взглядом. Вот мнение критика Львова-Рогачевского:
«Никакая каторга с ее железными цепями не укрепит и не свяжет этих заклятых врагов не на жизнь, а на смерть. Сам же Мариенгоф проводит резкую непереходимую черту между творчеством обоих мнимых друзей».
Зинаида Райх и Айседора Дункан не любили Мариенгофа, он их тоже. Мариенгофа не любили и в Константиново. Александр Никитич на вопрос жены Татьяны Федоровны (отец и мать Сергея) ответил:
— Мерин-Гоф? Ничего, кормится он, видно, около нашего Сергея.
Дочь Есенина и 3. Райх, Татьяна Сергеевна в разрыве отношений родителей винит Мариенгофа, которого Зинаида Николаевна «не переваривала»: «О том, как Мариенгоф относился к ней, да и вообще к большинству окружающих, можно судить по его книге «Роман без вранья».
С этим нельзя не согласиться.
Что собой представлял А. Мариенгоф, читатель поймет хотя бы из этого небольшого эпизода.
В Москве он поселился со своим гимназическим товарищем Малабухом (Григорий Колобов) в квартире одного инженера. У инженера была старая мать, которая подсматривала и подслушивала, заподозрив в них тайных агентов правительства.
(Впрочем, они и были таковыми).
«Тогда-то и порешили мы сократить остаток дней ее бренной жизни. Способ, избранный нами, поразил бы своей утонченностью прозорливый ум основателя иезуитского ордена» («Роман без вранья» гл. III).
Такой иезуитский утонченный способ находит Мариенгоф и в литературе: одним ударом уничтожить нескольких есенинских друзей, а самому при этом остаться сторонним наблюдателем. Вот его отзыв о Пимене Карпове и Петре Орешине: «Жизнь у них была дошлая… Петька в гробах спал… Пимен лет 10 зависть свою жрал… Ну и стали, как псы, которым хвосты рубят, чтобы за ляжки кусали (…) Есенин рассвирепел: «А талантишка-то на пятачок сопливый (…), ты попомни, Анатолий, как шавки за мной пойдут… подтявкивать будут». Еще большая ненависть к Клюеву: «В патоке яд, не пименовскому чета, и желчь не орешинская».
Такую ненависть и злобу обрушивает Мариенгоф на головы есенинских друзей, но эту злобу он вкладывает в уста Есенина. Мол, это он так отзывается о своих друзьях. Нет, Есенин не был бы Есениным, если б позволил себе так говорить о людях вообще, а о друзьях в особенности. Чтоб убедиться в этом, достаточно прочитать душевные воспоминания о Есенине Петра Орешина, написанные с огромной любовью и доброжелательством.
«Есенин во всем был прост и деликатен», но «пожалуй, наибольшее расположение питал к Петру Орешину. Их связывало многое и в прошлом, и в настоящем», — это слова Василия Наседкина, к ним стоит прислушаться.
Кто же, по мнению Мариенгофа, «распространяет» клевету о Есенине? Давайте послушаем:
«Шнейдер поторопился жениться на некрасивой Ирме Дункан, приемной дочери Изадоры, чтобы разъезжать по Европе и обеим Америкам в таких же моднейших щегольских пиджаках, как Есенин. Но… не вышло. И вот он, сидя на Пречистенке в опустевшем особняке, захлебывается желчью.
(…) Слова, как блохи продолжают прыгать с языка:
— Сергей Александрович только и мечтал греметь на оба полушария, как лорд Байрон. Шнейдер хихикает, демонстрируя целую кипу газет, журналов, Есенин в них существует только как молодой супруг знаменитой босоножки Айседоры Дункан.
В далеком детстве жирная коричневая пенка в молоке вызывала у меня физическое отвращение. До судорог в горле!
Теперь такое отвращение вызывает этот администратор».
Сцена написана так ярко и образно, что у читателя и впрямь остается впечатление, что это Шнейдер виноват в распространении смрада и чада. Но чадит-то Мариенгоф!
В главе «Мартышка» Мариенгоф описывает «мальчишник». Разговор, помеченный концом осени 1922 г., идет о предстоящ;ей женитьбе на Никритиной, о том, как женщины разбивают мужскую дружбу. Шершеневич советует за это женщин душить или, как людоеды, съедать своих жен. «А через 3 месяца 31 декабря 1922 года я женился». В главе действуют; «жирный гном Рюрик Ивнев, Шершеневич, М.Л., критик Л.Б. и Есенин. Есенин при этом «лихо свистнул, заложив в рот четыре пальца».
Есенин уехал с Айседорой Дункан в мае 1922 г., а вернулся в августе 1923. Следовательно, его не было ни на «мальчишнике», ни на свадьбе Мариенгофа. Это знали все, забыть это Мариенгоф не мог. Ну, допустим, это мелочь. Дальше — больше. По Мариенгофу:
«К отцу, к матери, к сестрам (обретавшимся тогда в селе Константинове Рязанской губернии) относился Есенин с отдышкой от самого живота, как от тяжелой клади.
Денег в деревню посылал мало, скупо, и всегда при этом злясь и ворча. Никогда по своему почину, а только после настойчивых писем, жалоб и уговоров (…) начинал советоваться, как быть с сестрами — брать в Москву учиться или нет (…) Может быть, и насовсем оставить в деревне (…), мало-де радости трепать юбки по панелям и делать аборты.
— Пусть уж лучше хлев чистят да детей рожают.
(…) Сестер же своих не хотел везти в город, чтобы, став «барышнями», они не обобычнили его фигуры. Для цилиндра, смокинга и черной крылатки (о которых тогда уже он мечтал) каким превосходным контрастом должен был послужить зипун и цветистый ситцевый платок на сестрах, корявая соха отца и матери подойник».
Напомню, что во всех письмах из-за границы Есенин просил Анатолия помочь материально Кате, которая жила и училась в Москве и была на иждивении Сергея. Помочь ей сам не мог по условиям того времени. Очень беспокоился о сестре. Но ни разу Мариенгоф не откликнулся на просьбу друга. После отъезда Сергея ей перестали давать и ту долю, которая причиталась от «Стойла Пегаса». Собственно говоря, еще и по этой причине началось между ними охлаждение.
Как уверяет Илья Шнейдер, в «нашумевшем «Романе без вранья» единственный верно описанный Анатолием Мариенгофом эпизод из эпопеи Дункан-Есенин, это их первоначальное знакомство».
Похоже, что это правда, потому что многократно подтверждается фактами. Но после всего вранья, даже когда Мариенгоф хочет сказать что-то доброе и хорошее, ему не веришь. Вот отрывок из главы «Сын» (в сокращении):
Александр Никитич и Татьяна Федоровна Есенины — отец и мать поэта, 1905 г.
«Никритина забрюхатела. А камерный театр собирался в за-граничную поездку…
Александр Яковлевич Таиров, косясь на ее округлость, столь для него антиэстетическую, искренне возмущался:
— Театр едет на гастроли в столицы мира, а вы рожать вздумали! Что это за отношение к театру? Актриса вы или не актриса?
А Изадора Дункан нри каждой встрече нежно гладила Никритину по брюшку:
— Это чудно! Я буду обожать вашего малютку. Я буду ему бабушка.
— А вот Таиров ругает мою обезьянку.
— У него очень маленькое сердце! — сказала Изадора. — (…) Один ребенок Никритиной — это больше, чем весь камерный театр».
Есенин звал Анну Борисовну Никритину Мартышкой, Обезьянкой (Мартышон). Так называет ее и Анатолий Мариенгоф в «Романе без вранья».
Факты свидетельствуют: сын у Никритиной родился 10 июля 1923 года. Есенин и Дункан уехали 10 мая 1922 года, т. е. более года отсутствовали. Если Айседора до отъезда «нежно гладила по брюшку», то хочется посочувствовать бедной Анне Борисовне. Сколько же ты носила своего первенца — полтора или два года?!
Вся эта сцена выдумана от начала до конца. Мариенгофа совсем не смущает даже такая подтасовка фактов, которую любой читатель легко может проверить: Камерный театр Таирова уезжал на гастроли в конце лета, то есть после рождения Кира. Но Никритина сама отказалась ехать, объясняя это тем, что Таиров, якобы, не согласился взять визу на Мариенгофа.
Успокаивая жену, Мариенгоф сказал:
— Ничего, не огорчайся, дорогая! Роди мне сына, а в Европу я тебя повезу в будущем году.
И возил. И в 1924, и в 1925, и 1927 гг. Заграницу надо было заслужить. И служил он новым господам, которые именовали себя товарищами. Так и слышишь «за кулисами» голос хозяев: «Нет, Анатолий Борисович, за границу мы вас на пустим. Сейчас вы здесь нужны. Есенин возвращается, он теперь вдвойне опаснее стал. За ним глаз да глаз нужен. Нам надо знать, чем он дышит, над чем работает, где свои антисоветские поэмы печатать собирается. Их нельзя допускать к читателю. А за границу мы вас с женой в будущем году непременно отправим». Так и было. Из шести подготовленных Есениным за рубежом сборников ни один не появился в печати в 1923 году. О поэмах «Страна негодяев» и «Черный человек» и говорить не приходится: поэмы при жизни Есенина опубликованы не были.
Так новая власть учила непокорного поэта.
Порывая с имажинистами, Есенин в письме Мариенгофу предрекал: «Тебя ветром задует в литературе». И был прав. Мариенгоф забыт был еще при жизни.
В воспоминаниях «Последний имажинист» Рюрик Ивнев рассказывает:
«Позже Мариенгоф написал несколько пьес. Но ему поразительно не везло. Если даже какая-нибудь пьеса и была принята, то через некоторое время ее запрещал репертком. Так было и с пьесой «Наследный принц». Самым тяжелым в жизни Мариенгофа была потеря сына. Это было в Ленинграде, куда он переселился в 30-е годы. Мальчик, наслушавшись о самоубийстве Есенина, не по летам развитой, умный и талантливый, вдруг неожиданно, без всяких тому поводов, повесился. Это произвело очень тяжкое впечатление как на А. Никритину, так и на Анатолия, и долгое время было очень трудно говорить с ними об этом».
Есенин любил детей. Новорожденного Кира (Кирилла) встретил как родного, хотел стать его крестным отцом. Пообещал: купель будет из шампанского, а вместо псалмов и молитв он напишет по такому случаю цикл стихотворений.
К сожалению, этому не суждено было осуществиться.
Умный, не по годам развитой, в 16 лет написавший драму «Робеспьер», Кир не мог не понять закулисную интригу заговора против Есенина и неблаговидную роль самого дорогого ему человека — отца и друга. И произошла катастрофа. Катастрофа, которой могло не быть, если бы отец и сын объяснились своевременно. Разве дело в них, в имажинистах, обвиненных Борисом Лавреневым в статье «Казненный дегенератами»? Они были только послушным орудием в других руках и сыграли свою гнусную роль. Но Есенин знал, кому служили все имажинисты. И хотя порвал с ними и вышел из объединения, он первым протянул руку Мариенгофу. Пусть это было формальное примирение, но оно было.
Общеизвестен отзыв С.Т. Коненкова на вышедший роман Мариенгофа «Роман без вранья». Сергей Тимофеевич назвал его «Романом вранья».
Недавно опубликована статья Ф. Раскольникова, в которой есть такие строки: «Вскоре после самоубийства Есенина Мариенгоф написал о нем «Роман без вранья». Ленинградское отделение Госиздата попросило меня написать предисловие. Я прочел рукопись, но от предисловия отказался. Мне показалось, что это не «Роман без вранья», а вранье без романа».
«Роман без вранья» стал нарицательным явлением советской литературы — дань времени, где господствовала наглая, бесстыдная ложь. Это литературный памятник гнусности и подлости. Вспоминает Илья Шнейдер:
«Много написали и наговорили о Есенине — и творил-то он пьяный, и стихи лились будто бы из-под пера без помарок, без труда и раздумий. Все это неверно. Никогда ни одного стихотворения в нетрезвом виде Есенин не написал».
Августа Миклашевская: «Читая «Роман без вранья» Мариенгофа, я подумала, что каждый случай в жизни, каждый поступок, каждую мысль можно преподнести в искаженном виде».
До какой низости, подлости, гадости и цинизма мог опуститься человек. И почему? Зависть руководила им или что-то другое?
Мариенгофа осудили все, и все от него отошли. Он остался в полном одиночестве. Любил только жену и сына. Привязанностей больше никаких, разве только писательское дело. Но печатали его исключительно мало. В книге он пишет, что любил Василия Ивановича Качалова (Шверубовича), но и здесь, верный себе, не удержался от злопыхательства. О таких людях говорят: Бог ему судья! Но осудил его самый близкий и дорогой для него человек, осудил сын. Осудил и ушел от него навсегда! Ушел к Есенину.
О таких, как Мариенгоф, говорили: ради красного словца не пожалеет и отца. Свой творческий метод — «дать зрителю по морде», якобы позаимствовал у Чехова. Вот в этом весь Мариенгоф. Добросовестно излагая якобы только факты, оставаясь всегда в стороне, он чужими руками «дает по морде» всем своим друзьям. Кто же из читателей знает, что факты «перевернуты»? Рюрик Ивнев предупреждал:
«Есенина знают оболганным и урезанным…
Есенин не был никогда ни мелочным, ни мстительным, Благородство души не позволяло ему искать союзников для борьбы с бывшими друзьями».
На чем держался имажинизм и его служители? Это стало понятно тотчас, как уехал Есенин. Уже через четыре месяца все пришло в упадок. Не было посетителей, не стало дохода. Ходили ведь только на Есенина, а Есенин теперь в отъезде.
Мариенгоф в письме Старцеву от 12 сентября 1922 г. пишет: «Настроение неважное… С кафе дрянь. Стали закрывать в 11. Кончился наш Помгол!»
Положение было бедственным настолько, что в Москве оставались только Мариенгоф и Гр. Колобов. Остальные разбежались по перифериям, где можно было пережить голод. В то же время Мариенгоф в ответных письмах Есенину сознательно передергивает факты: дескать, все по-старому в Москве. «Все действующие лица (Богословской коммуны) живы и здоровы… Есенинские родственники тоже в порядке и здравии. Магазинские дивиденды получают полностью. Катюшу видел раза два. Теперь ее в Москве нет».
В действительности было все не так. В августе пожар в Константиново уничтожил более двухсот строений. Есенинские родственники бедствовали, как все погорельцы в деревне, а Кате пришлось уехать из Москвы, потому что жить было не на что, и дивиденды она, конечно, не получала. Да и сам Мариенгоф уже укладывал чемоданы, чтобы отправиться с женой в Коктебель или Одессу, в теплые и хлебные края.
Без стыда и совести передернул Мариенгоф и факт относительно танцевальной школы Дункан, о которой очень беспокоилась Айседора, но помочь не могла.
Из писем Есенина И. Шнейдеру: «Изадора в сильном беспокойстве о Вас. При всех возможностях послать Вам денег, как казалось из Москвы — отсюда, оказывается, невозможно».
А Айседора ждала приезда школы. Подготовляя почву, по словам Есенина, «мчалась в автомобиле то в Любек, то в Лейщиг, то во Франкфурт, то в Веймар». Ждал и Есенин и 13 июля 1922 г. писал: «Милый, милый Илья Ильич! Со школой, конечно, в Европе вы произведете фурор. С нетерпением ждем Вашего приезда».
А Наркомпрос 21 июля 1922 г. постановил: «Гастрольную поездку школы Дункан в Америку признать нежелательной». А Мариенгоф, зная о решении правительства, в том же письме Ивану Старцеву от 12 сентября 1922 г. пишет: «Вчера был на прощальном вечере Ирмы Дункан. На днях уезжают. Изадора с ними поступила погано. Попросту: плюнула, ни денег, ни писем, а выезжать — изволь».
Спрашивается, при чем же здесь Айседора Дункан? Советское правительство постаралось сорвать гастрольную поездку детей в Америку, не пустили их и в Европу. А выезжать на гастроли по России — «изволь». Советское правительство школу не содержало. Школа кормила себя сама, какую-то помощь оказывала Америка (АРА), но ее было явно недостаточно. Так же будет и в 1924 году. Отказавшись выпустить детей на гастроли за рубеж, где они могли заработать на свое содержание, правительство обрекло школу на закрытие.
Что руководило Мариенгофом и подвигло на эту и подобную ложь? Наверно, как всегда, зависть — одно из самых ядовитых свойств человеческой натуры: Есенину все — слава, почет, уважение и самая знаменитая женщина мира! Справедливо ли это? Почему он, Мариенгоф, должен прозябать в тени и довольствоваться второстепенной ролью? Совсем по Пушкину: умный, образованный, даровитый писатель Мариенгоф — Сальери и легкомысленный, малообразованный крестьянский Моцарт — Есенин.
Начинал с передергивания фактов и очернительства, а окончил наглой, бесстыдной ложью — «Романом без вранья». В предисловии к нему А. Мариенгоф рассказал о той реакции, которую вызвала книга в 1920-е годы:
«Николай Клюев при встрече, когда я протянул руку, заложил за спину и сказал: «Мариенгоф! Ох, как страшно!»
Покипятился, но недолго чудеснейший Жорж Якулов. Почем-Соль (Григорий Романович Колобов — товарищ мой по пензенской гимназии) оборвал старинную дружбу. Умный, скептический Кожебаткин (издатель «Альционы») несколько лет не здоровался.
Совсем уж стали смотреть на меня волками Мейерхольд и Зинаида Райх, Но более всего разогорчила меня Изадора Дункан, самая замечательная и самая по-человечески крупная женщина из всех, которых я когда-либо встречал в жизни. И вот она — прикончила добрые отношения… О многом я в «Романе» не рассказывал. Почему? Вероятно, по молодости торопливых лет. Теперь бы, думается, написал полней. Но вряд ли лучше».
Жаль, что это предисловие не попало в книгу. Думаю, оно явилось бы некоторым покаянием перед памятью друга.
Но вот что интересно. Первая книга А. Мариенгофа «О Сергее Есенине. Воспоминания» была издана в Москве в 1926 году. Вторая — под названием «Роман без вранья» — в Ленинграде, в 1927 году. Когда же успела Айседора прочитать роман? В рукописи? Факт заслуживает внимания исследователей.
В. Чернявский писал о «Романе…»: «Выпуск 10 000 экземпляров книжки Мариенгофа явно поощряется, а простая популяризация поэта вредна и недопустима… Она раскупается и имеет успех (говорят: «Очень интересно!»), и ее развязная фельетонность, насквозь пропитанная запахом мариенгофского пробора, конечно, не бездарна… Противны очень (…) некоторые места — до зловредности, а мне лично — весь тон книжки».
Наделенный от природы редчайшим поэтическим даром, Есенин обладал не менее редким обаянием, умением дружить, быстро сближаться с людьми, всегда быть верным в дружбе. Со всеми своими женами, законными и незаконными, он умел поддерживать добрые отношения. Аристократ телом и духом, Есенин, которого знала вся Москва, да что там Москва — вся Россия, рубаха-парень, широкая натура, на деньги которого мог выпить любой примазавшийся новоиспеченный друг, — Есенин в «Романе без вранья» предстал как самый настоящий сквалыга, сутенер, пьянь кабацкая, ни родителей не почитает, ни друзей в грош не ставит. Жалкое, отвратительное зрелище!
Это было неслыханное предательство! «Нож в спину». И что вдвойне усугубляет вину Мариенгофа, написал он это не при жизни Есенина — эту гнусность он водрузил на есенинскую могилу — в 1927 году. А исправленный и дополненный вариант вышел в 1965 г..
Все, знавшие Есенина, дружно осудили этот опус, но он создавался для тех, кто не знал Есенина лично, кто мог поверить и принять за правду любую мерзость — ведь писал же лучший друг Есенина! Откуда было знать молодым, что все друзья Есенина состояли на службе правительства и просто обязаны были выполнять его требования. Они и выполняли в меру желаний и способностей. Об этом предостерегал и К.Л. Зелинский директора Государственного издательства художественной литературы А.К. Котову в 1955 году, предлагая подготовить и выпустить в 1957 г. сборник «С. Есенин в воспоминаниях современников»:
«Отсутствие литературы о Есенине привело к тому, что в представлениях пхирокого читателя — и, что особенно неприятно, в восприятии молодежи — наиболее достоверными кажутся воспоминания его «друга» Мариенгофа «Роман без вранья», произведения, как известно, лживого, тенденциозно искажающего факты и всецело отбрасывающего Есенина в буржуазно-декадентский лагерь.
Ничто не нанесло такого удара репутации Есенина как советского поэта, нежели этот ловкий «Роман без вранья». В этом меня убедили встречи с читателями на шести вечерах, посвященных творчеству Есенина в связи с его 60-летием…
Очевидно, на нас лежит долг «отмыть» поэта от той лжи и грязи, которой залепил Мариенгоф Есенина, восстановить правду».
И в письме Н. Вержбицкому от 3 февраля 1956 г. К.Л. Зелинский пишет:
«Необходимо в глазах широкого I читателя отмыть облик Есенина от той грязи, какую на него налепили его лжедрузья. Трудно, в частности, измерить тот вред, какой нанесла репутации Есенина пресловутая книжка Мариенгофа «Роман без вранья».
Вы же знаете, что в этой книжке крупицы бытовой правды перемешаны с таким количеством порочащей поэта выдумки, что в целом эта книга явилась тем свинцом, который погрузил Есенина в болото нечистой обывательской молвы. В книжке Есенин изображен спекулянтом, который спекулировал солью, кишмишем, изображен двурушником и негодяем, измывающимся над своим отцом, матерью и сестрами, изображен растленным и циничным представителем богемы, который, по уверению своего якобы «друга», обожал заплеванные панели и презирал родную деревню.
Если Дантес убил Пушкина, то Мариенгоф на добрые три десятилетия убил славу Есенина как советского поэта и помог людям из блатного мира, которые по сей день сочиняют всякие фальшивки «под Есенина», распространяя их в рукописи (вроде «Послания Демьяну Бедному», «Исповеди проститутки» и др.)
…Из сказанного вовсе не следует, что нужно в чем-то приукрашать Есенина или что-то скрывать от читателя. Можно и должно говорить о трагедии Есенина… По освещать ее со стороны истории, а не со стороны «Стойла Пегаса».
Маститый критик и литературовед не верит в есенинское авторство «Послания евангелисту Демьяну Бедному», но интересно его замечание, что «люди из блатного мира распространяют их в рукописи». А заключенные сталинских лагерей не сомневались в есенинском авторстве «Послания…». И среди людей «из блатного мира» было немало великих умов России. К сожалению, «Исповедь проститутки» мне видеть не пришлось.
Уничтожающая, беспощадная характеристика дана Мариенгофом Илье Шнейдеру, которого большевистское правительство приставило к Айседоре, конечно, не только в качестве администратора и переводчика. Безусловно, он был доносителем и сексотом. Но разве не такую же роль играл Мариенгоф при Есенине?
Может быть, он посчитал несправедливым, что их, имажинистов, печатно заклеймили «убивцами» и «дегенератами», а Илья Шнейдер остался чистым?
А. Козловский замечает, что первые публикации воспоминаний 1926 года Мариенгофа о Есенине и друзьях не были такими циничными. Они «были встречены критикой благожелательно. Журнал «На литературном посту» отмечал, что написаны они с большой нежностью и дают ряд интересных черт из жизни покойного поэта.
Но в следующем, 1927 году появился «Роман без вранья», который был воспринят всеми, знавшими Есенина, как клевета на него».
Почему так изменилось отношение Мариенгофа к покойному другу?
Да потому, что изменилось отношение советской власти к поэту. Выступил главный идеолог Николай Бухарин и дал установку и направление, как смотреть на Есенина и оценивать его творчество. Это будет первая большевистская «критика», которая положит начало беспардонной, беззастенчивой травле инакомыслящих.
Мариенгоф и друзья-имажинисты точно и своевременно выполнят указание правительства. На смену литературным статьям Троцкого, написанных язвительно, с сарказмом, но тонко, остроумно и даже с любовью к поэту, пришла подзаборная бухаринская брань с «кобелями» и «сисястыми бабами» и именно она стала олицетворением литературы скотного двора, о чем в свое время писал Есенин.
Ну, а что касается Ильи Шнейдера, то и тут все ясно: в 1949 году Илья Шнейдер был репрессирован. Не знаю, что инкриминировали Шнейдеру следователи, но, думаю, не последнюю роль сыграли изданные им мемуары, пронизанные большой душевной теплотой к Айседоре и Есенину. И тотчас, в 1950 году, Мариенгоф напишет новые воспоминания и по-новому поглумится над своим бывшим единомышленником.
Писатель Максим Горький сурово осудил «Роман без вранья».
Когда некий писатель Лутохин Далмат Александрович в письме 16 сентября 1927 года напишет М. Горькому: «Понравился мне «Роман без вранья» Мариенгофа. В нем много искренности и свежести. От романа у меня осталось подозрение, что Есенин покончил с собой, заразившись нехорошей болезнью. Или с перепою?» М. Горький ему ответит:
«Не ожидал, что «Роман» Мариенгофа понравится Вам, я отнесся к нему отрицательно. Автор — явный нигилист, фигура Есенина изображена им злостно, драма — не понята».
Нет, уважаемый Алексей Максимович, недооценили вы Мариенгофа! Нигилист и циник — это точно, он этого не скрывал никогда. А вот драму Есенина он знал и понимал как никто другой. Читайте у Мариенгофа:
«Есенин был невероятно горд и честолюбив. Он считал себя первым поэтом России. Но у него не было европейского имени, мировой славы. А у Изадоры Дункан она была! Во время их поездки по Европе и Америке он почувствовал себя «молодым мужем знаменитой Дункан». Надо сказать, что ничтожные журналисты, особенно заокеанские, не очень-то щадили его. А тут еще болезненная есенинская мнительность! Он видел этого «молодого мужа» чуть не в каждом взгляде и слышал в каждом слове. А слова-то были английские, французские, немецкие — темные, загадочные, враждебные. Языков он не знал.
И поездка превратилась для него в сплошную пытку, муку, оскорбление. Он сломался. Отсюда многое.
Вина Изадоры Дункан, как сказали бы мы сейчас, была объективной».
Вот так, предельно откровенно, четко и ясно: всему миру представить Есенина сутенером-апашем, и соответственную роль отводили Айседоре Дункан. Вот, мол, откуда есенинские строки об Айседоре:
Излюбили тебя, измызгали —
Невтерпеж…
И о себе:
Я обманывать себя не стану.
Залегла забота в сердце мглистом.
Отчего прослыл я шарлатаном?
Отчего прослыл я скандалистом?
Должно быть, поначалу Есенин действительно поверил в возможность сдружить, сблизить, «повенчать» два великих народа, потому ехал на Запад с распахнутой душой. Да и как было не верить, если это была идея вождя революции.
Дар поэта — ласкать и карябать.
Роковая на нем печать.
Розу белую с черною жабой
Я хотел на земле повенчать.
Пусть не сладились, пусть не сбылись
Эти помыслы розовых дней.
Но коль черти в душе гнездились —
Значит, ангелы жили в ней.
Из книги Матвея Ройзмана «Все, что помню о Есенине»:
«Есенин написал Мариенгофу в июне 1925 года: — Я заслонял тебя, как рукой пламя свечи от ветра, А теперь я ушел, тебя ветром задует в литературе».
А наедине Матвею Ройзману якобы сказал: «Мариенгоф нигде служить не сможет. Он — сам четвертый. Закроетесь, им нечего будет есть. Я удивился: после всего, что натворил Анатолий, Есенин проявлял о нем заботу».
Затыкал, затыкал Матвей Ройзман себе рот, как бы чего лишнего не сболтнуть, да и брякнул под занавес: «После всего, что натворил Анатолий!»
Как показало время, Есенин тоже недооценивал способности своего друга, и забота, и тревога о нем были необоснованны: большевистские руководители не дали умереть с голоду Мариенгофу и его семье. Закрылось «Стойло Пегаса», но открылось кафе «Калоша», которым теперь единолично владел Мариенгоф.
Матвей Ройзман в своей книге «Все, что помню о Есенине» не обошел молчанием «печально известный «Роман без вранья» своего собрата по перу, но «ушаты цинизма» объясняет тем, что Мариенгоф просто-напросто забыл некоторые факты или сохранил в памяти какие-то части их, своеобразно преломленные. Ройзман пишет о своем разговоре с Мариенгофом летом 1927 года, вскоре после выхода книги. Он утверждает, что Мариенгоф, узнавший о своих оплошностях, обещал во втором издании «Романа» все исправить. Но, добавляет здесь «мемуарист», резко встреченная критикой книга не была переиздана, и Мариенгоф, таким образом, просто не имел возможности исправить свои досадные ошибки.
В. Базанов опровергает эти свидетельства: «Второе издание Мариенгофа с теми же «ушатами цинизма» вышло в 1928, а третье — в 1929 году».
Матвей Ройзман, видно, запамятовал не только это. В своих воспоминаниях 1926 года, опубликованных в сборнике «Памяти Есенина», «никому неведомый «собрат по перу» суконным языком, с провалами в безграмотность, Ройзман писал о моментах личных встреч с Есениным, которые, может быть, выявят новые данные, характеризующие его как человека» (В. Базанов). Именно такую скромную задачу ставил автор в первом варианте, и занимали его воспоминания всего десять страничек. А опубликованный почти через полвека новый вариант воспоминаний — более пятнадцати авторских листов, 272 страницы! И задача теперь стояла глобальная: показать себя лучшим другом Есенина. Потому и издание вышло огромным тиражом — в 100 тыс. экземпляров.
Уже первые отклики на воспоминания Матвея Ройзмана предупреждали читателя «осторожнее подходить к авторской интерпретации фактов».
Исследователь-есениновед В.В. Базанов категорически возражает:
«С этим невозможно согласиться, ибо и сами факты (а не только их интерпретация) оказываются подчас весьма сомнительными». Он подверг мемуары тщательному анализу и сделал вывод: «Не вызывают доверия и подробнейше описанные эпизоды», «незнание фактов биографии поэта», «насколько далеки от истины суждения «мемуариста». И само слово «мемуарист» везде взято в кавычки.
Все верно, никакой он, Матвей Ройзман, не мемуарист, а чекист. Но Есенина-то он действительно знал. Так почему же с этой книгой он так оплошал? Почему допустил столько «проколов» в своих солидных мемуарах?
А откуда было Матвею Ройзману знать биографию Есенина? Близким другом он никогда не был, в деревню к себе Есенин его не приглашал. От чекистской слежки сотрудников «Стойла Пегаса» ушел еще в 1922 году, автобиография Есенина в изданных книгах более чем скромная, а хлынувшая в 60-е годы мемуарная литература в основном носила такой же заказной, лживый характер. Единственный друг из имажинистов Мариенгоф умер в 1962 году, следовательно, консультировать и исправить досадные оплошности было некому. Но следует обратить внимание на весьма существенное замечание Ройзмана. Большинство мемуаристов пишут, что не было более везучего и счастливого человека, чем Есенин: и жар-птицу, Айседору, за хвост поймал, и счастье за ним по пятам ходило, и всего, чего хотел, добился при жизни. А Матвей Ройзман, хорошо зная ситуацию тех лет, вдруг заявляет: «Есенину не везло при жизни, но то, что обрушилось на него после смерти, ни в какое сравнение с этим не идет».
В 2005 году в Бресте вышло серьезное исследование Петра Ивановича Радечко «Троянский конь репутации Есенина». Автор убедительно доказал, что «Роман без вранья» был написан Мариенгофом по заказу большевистских вождей и не должен браться на веру серьезными исследователями жизни и творчества Сергея Есенина.