Глава 6 Имажинизм и «клиштер идеологии»

Глава 6

Имажинизм и «клиштер идеологии»

В этой книге читатель наверняка обратит внимание на слово «ЧЕ-КА-ГО» — отнюдь не моим «изобретением». Придумали его остроумные, ироничные имажинисты. Те самые, кто заявил парадоксальное: «Поэт — самый страшный из палачей живого». «Развитое искусство, — по убеждению раннего Мариенгофа, — это совершенствование мастерства — формы и содержания. Это то же, что огранка булыжника, вставляемого в перстень, когда он засверкает всеми своими гранями».

В первые годы своего образования имажинизм смело и дерзко отстаивал свободное слово и отвергал навязываемую правительством идеологию. Своих воззрений теоретики имажинизма не скрывали, проповедовали их открыто и со свойственным им сарказмом.

Имажинисты в Москве, по словам В. Полонского, в «кафейный» период советской литературы были господствующим течением. «Когда большинство поэтов и поэтиков в СССР пошли прислуживаться писанием транспорантных стихов, декретовых басен и лозунгов для завертывания мыла, — имажинисты остались в стороне… С полнейшим и открытым отрицанием относились имажинисты и к «пролетаризации» литературы, к приданию ей классового характера» — писал в марте 1924 года в парижской газете «Последние новости» М. Осоргин.

Вот несколько выдержек, характеризующих позицию имажинистов по отношению к искусству и идеологии.

«Рассматривание поэзии с точки зрения идеологии — пролетарской, крестьянской или буржуазной — столь же нелепо, как определять расстояние при помощи фунтов».

«Не напоминают ли пролетарствующий «ЛЕФ» и литературные октябристы из «На посту» потемкинские деревни?»

«То, что нынче называется пролетарским искусством, это бранный термин, это прикрытие модной вывеской плохого товара. В «пролетарские поэты» идут бездарники вроде Ясинского или Князева или недоучки вроде Семена Родова. Всякий рабочий, становящийся поэтом — профессионалом, немедленно фатально порывает со своей средой и зачастую понимает ее хуже, чем «буржуазный» поэт».

«Шарлатаны от искусства, этакие критики, как Коган и Фриче, хилое, простуженное на сквозняках упадочности искусство, пытаются врачевать клиштером, (…) как врачевал Арлекино сухой кашель Панталоне, на что больной мудро возражал: «Кашель-то у меня спереди, а не сзади происходит (…) Искусство болело формой, а к нему лезли с клиштером идеологии».

Могли ли простить большевики столь ядовитые насмешки?

В стихах имажинистов 1918 года еще присутствует поощряемая новыми властями тема перерастания Октябрьской революции в мировую. У Мариенгофа читаем:

Скоро к сосцам твоим прикоснутся,

как братья,

Новые своры народов…

Еще не одна революция

Нянчиться будет в твоей зыбке.

Но в 1921 году В. Шершеневич уже напишет:

Не хотели ль мы быть паровозом

Всех народов, племен и стран?

Не хотели ль быть локомотивом,

Чтоб вагоны Париж и Берлин?

Оступились мы, видно, словом.

Поперхнулись теперь под уклон.

А в 1923 году, когда стало ясно, что расчет советского руководства на то, что вслед за Россией революция охватит страны Европы, не оправдался, он же добавит:

Победы нет! И горечь пораженья

Победой лицемерно мы зовем.

Имажинисты стали для большевиков опасны. В письме Ширяевцу от 26 июня 1920 года Есенин пишет: «Уж очень трудно стало у нас с книжным делом в Москве. Почти ни одной типографии не дают для нас, несоветских, а если и дают, то опять не обходится без скандала. Заедают нас, брат, заедают».

Выверты и перекосы имажинизма были устранены правительством в голодный 1922 год, после отъезда Есенина в Америку. В воспоминаниях Галины Бениславской читаем: «Денежные дела Мариенгофа были очень плохи. «Стойло Пегаса» закрылось, магазин ничего не давал, и Мариенгоф с женой, ждавшей тогда ребенка, форменным образом голодали».

Пока вместе: А, Мариенггоф, С. Есенин, А. Кусиков, В. Шешеневич

^{(слева направо), 1920 г.}

По мнению Э. Шнейдермана, маленькая группа поэтов-имажинистов проиграла — не могла не проиграть — могучему государству борьбу за свободу творчества, за независимость поэзии от власти. Сопротивление имажинистов большевики сломили голодом. Многое объясняет, как всегда циничное, но точное их собственное выражение: «Революция духа зависит от революции брюха».

Со знанием дела Илья Эренбург напишет: «Если футуризм (…) был художественным и общественным явлением, то имажинизм мне всегда казался наспех сделанной вывеской для группы литераторов». А Владислав Ходасевич скажет еще более определенно: «Все писали стихи, и все имели непосредственное касательство к ЧК».

Тот, кто не пошел на службу к большевикам, попросту говоря, был уничтожен. Грузинов и Эрдман прошли ссылку. Афанасьев-Соловьев был расстрелян. Чернов, Шершеневич и Полоцкий умерли от чахотки, Грузинов и Шмерельсон в годы войны — от голода. Мариенгоф хоть и умер своей смертью, но был отмечен клеймом неблагонадежности до конца своих дней (Э. Шнейдерман).

Мариенгоф, вероятно, добровольно, по убеждению мог пойти на службу к большевикам. И служил он, видно, честно, поскольку от него требовалось то, что он умел и любил делать: злословить и презирать.

Окружение также могло способствовать его «переходу». Тот же двоюродный брат министр водного транспорта и его друг Борис Малкин заведующий «Центропечатью». Или его жена, Анна Борисовна Никритина, хотя до сих пор не расшифрована как агент, нет сомнения, что была связана с ЧК. (Иначе зачем было Марии Федоровне Андреевой принимать деятельное участие в ее судьбе? Именно по ее протекции Никритина перебралась в Москву и попала в Камерный театр.)

Ну а то, как советская власть обошлась с имажинистом Сергеем Есениным, вообще не имело прецедентов.