Глава 2 Зачем ехал и что нашел Есенин в Ленинграде
Глава 2
Зачем ехал и что нашел Есенин в Ленинграде
Сначала несколько документов того времени.
Из письма поэта Н.К. Вержбицкому, Москва, 6 марта 1925 года:
«Пильняк спокойный уезжает в Париж. Я думаю на 2 месяца съездить тоже, но не знаю, пустят или не пустят.
Твой Сергей Есенин».
Второе письмо, от 27 ноября 1925 г., адресовано П. Чагину:
«Дорогой Петр! Пишу тебе из больницы. Опять лег. Зачем — не знаю, но, вероятно, и никто не знает. Видишь ли, нужно лечить нервы, а здесь фельдфебель на фельдфебеле. Их теория в том, что стены лечат лучше всего без всяких лекарств».
Письмо, ныне известное, впервые было опубликовано в 1962 году. По мнению исследователей, например, Е. Черносвитова («Версия о версиях»), именно московским врачам обязан был Есенин распространившейся версией о «психическом нездоровье», о «душевной болезни», с чем потом связали «самоубийство» поэта.
Вряд ли можно назвать случайностью такое совпадение: Есенин лег в клинику (подчеркнем: без медицинских показаний) именно тогда, когда в ОГПУ поступили первые сведения о стихотворении, которое в результате стоило Есенину жизни. И это не просто наша догадка.
26 ноября 1925 г. в клинике Есенина принимал Петр Михайлович Зиновьев. Дочь его Наташа, тогда подруга Ивана Приблудного, спросила отца, как чувствует себя Есенин. Отец ответил:
«— Ведь он не лечится, а просто отдыхает.
Тогда же, посетив Есенина в больнице и найдя его в отличном состоянии, Анна Абрамовна Берзинь загнла по приглашению врача в его кабинет, Аронсон спросил:
— Ну и как вы его находите?
— Просто прелестным, он давно таким не был. Вы напрасно меня пугаете, Александр Яковлевич.
Он грустно покачал головой:
— Зачем же мне вас пугать, я просто предупреждаю вас, чтобы вы не обольщались несбыточными надеждами.
— Я не понимаю, что вы хотите сказать?
— То, что Сергей Александрович неизлечимо болен, и нет никакой надежды на то, что он поправится.
— Вы с ума сошли, — вырвалось у меня. Если у вас все такие безнадежные больные, то вам просто нечего будет делать.
— Я говорю все это, понимая, как это серьезно, — не надейтесь ни на что…
— Вы хотите сказать, что Сергей Александрович недолговечен?
— Да, — кратко ответил он.
— А если мы насильно заставим его лечиться?
— Это тоже не достигнет цели…
— Что же, он не проживет и пяти лет?
— Нет.
— И трех лет не проживет?
— Конечно, нет!
— А год?
— И года не проживет!
— Как же это? Я не понимаю…
— Вы успокойтесь, идите домой, а завтра поговорим еще раз».
Какой следует вывод? Аронсон знал, что приговор Есенину уже вынесли, возможно, собирались сделать это в психушке, но Сергей на следующий день сбежал.
Небезынтересен такой факт: жизненные пути Есенина с врачами Ганнушкиным и Талантом уже пересеклись в 1923 году в санатории под Парижем, который «стоил Айседоре кучу денег» (Е. Черносвитов. «Версия о версиях»).
Как известно, пути Господни неисповедимы. Но неизвестно, по чьей прихоти переплелись эти пути.
А вот мнение Ю. Прокушева.
«Поездка в Ленинград — это тоже попытка уехать за границу. В Москве Есенину оставаться было нельзя. Все то же стремление переменить обстановку, избавиться от московских «друзей» приводит его в конце декабря 1925 г. в Ленинград, где он предполагал пробыть до лета, чтобы затем поехать в Италию к М. Горькому».
П. Чагин вспоминает:
«В конце декабря я приехал в Москву на XIV съезд партии. В перерыве между заседаниями Сергей Миронович Киров спросил меня, не встречался ли я с Есениным в Москве, как и что с ним. Сообщаю Миронычу: по моим сведениям, Есенин уехал в Ленинград.
— Ну что ж, — говорит Киров, — продолжим шефство над ним в Ленинграде. Через несколько дней будем там…
Узнаю… Состоялось решение ЦК — Кирова посылают в Ленинград первым секретарем губкома партии. Ивана Ивановича Скворцова-Степанова — редактором «Ленинградской правды», меня — редактором «Красной газеты». Но, к величайшему сожалению и горю, не довелось Сергею Мироновичу Кирову продлить шефство над Сергеем Есениным, а по сути дела, продлить животворное влияние партии на поэта и на его творчество. На следующий день мы узнали, что Сергей Есенин ушел из жизни».
Исходя из этих свидетельств, можно предположить, почему Есенин рвался в Ленинград: там ожидалось изменение атмосферы в издательстве, там он собирался издавать свой журнал «Вольнодумец», в Ленинград перебирались его покровители, под защитой которых ему так xoponio работалось на Кавказе. Если эти планы не сбудутся, весной из Ленинграда он планировал уехать к Горькому. И вместе с ним издавать свой журнал за рубежом.
«Мысль о создании журнала до самой смерти не покидает Есенина. На клочке бумаги он набрасывает проект первого номера журнала… Проект журнала составлялся спешно. В ближайшее время решили собраться еще раз, чтобы составить подробный план журнала и приступить к работе по его изданию», — рассказал в 1927 году И. Грузинов.
А это уже В. Наседкин: «В конце осени Есенин опять гадал о своем журнале. С карандашами в руках втроем вместе с Софьей Андреевной мы несколько вечеров высчитывали стоимость бумаги, типографских работ и других расходов».
По убеждению Г. Устинова, «в Ленинград он ехал работать — не умирать!» Наводят на размышление и предыдущие строки его воспоминаний: «Весь этот самый последний день Есенин был для меня мучительно тяжел. Наедине с ним было нестерпимо оставаться, но и как-то нельзя было оставить одного, чтобы не нанести обиды». Виктор Иванович Кузнецов документально доказывает, что Устинова в дни гибели Есенина не было в Ленинграде.
Возможно, в день гибели Есенина Георгий Устинов все-таки был там, в «Англетере» или других казематах «дурно пахнущего Зиновьева»: эти строки, несомненно, написаны свидетелем преступления, а, возможно, и невольным соучастником. Пишет же Г. Устинов:
«Когда я увидел его висящий труп, я пережил нечто, что сильнее ужаса и отчаяния. Труп держался одной рукой за трубу отопления».
А вот как те дни запомнились Анне Берзинь (опубликовано в 1970 году):
«Выехала я двадцать четвертого вечером и двадцать пятого утром была уже в Ленинграде. Остановилась в «Европейской» и сейчас же принялась разыскивать друзей Сергея Александровича. Телефона у Вольфа Эрлиха (в последнее время с ним очень дружил Сергей) я не нашла ни в телефонной книжке, ни в справочном столе, куда звонила многократно. Дозвонилась до поэтессы Марии Михайловны Шкапской, но она была в страшном горе — кто-то из близких у нее покончил с собой — и не понимала, что меня так тревожит в поведении Сергея Александровича. И прямо сказала, что сейчас помочь не сможет. Как на грех, никого не было дома или не подходили к телефону товарищи, которым я звонила. Но вот наконец мне повезло, и к телефону подошел Николай Никитин. Он с готовностью приехал в «Европейскую» гостиницу, где я ему все очень подробно рассказала о Есенине. Он обещал все устроить и уверил, что я могу спокойно возвращаться домой.
Двадцать шестого утром я решила обойти гостиницы, чтобы отыскать Сергея Александровича.
В «Европейской» его не было, я об этом узнала в первый же день. В «Гранд-отеле» его не было тоже, он не заходил туда. У меня была твердая уверенность, что он остановился у своих друзей. (Надо думать, у Сахарова. — Авт.)
Вечером мы встретились опять с Николаем Никитиным, и он проводил нас на вокзал.
Несмотря на его твердое обещание, что с Сергеем все будет сделано так, как надо, мне не спалось.
Мы ехали в купе, спать можно было отлично, но я всю ночь не могла сомкнуть глаз.
Приехав утром в Москву, я позвонила в Госиздат и сказала, что не могу сегодня быть на работе.
Предупредительный голос Ивана Петровича Флеровского, моего непосредственного начальника, несколько меня удивил. На работе он был тверд и взыскателен, а тут вдруг соглашается, что мне надо отдохнуть, и говорит со мной, как с больной.
Я хлопнулась в постель, попросив домашних, чтобы меня не будили, дали бы отдохнуть, а к телефону просила подходить отца.
Сквозь сон слышала частые и настойчивые звонки и ответы отца, который уверял, что меня нет дома.
Проснулась к вечернему чаю и вышла в столовую. Отец сказал, что звонили весь день, звонили Воронский, Л.М. Леонов и просили немедленно позвонить, как только я буду дома. Он добавил, что, видимо, случилось что-то серьезное, просто телефон оборвали.
Позвонила Леонову.
Леонид Максимович кратко сообщил мне, что Сергей удавился. Он именно так и сказал: «удавился». Меня потрясло это сообщение.
— Когда? — только и спросила я.
— Вчера.
— Неправда, это неправда, — принялась я доказывать. — Я выехала вечером с курьерским, и никто в Ленинграде ничего не знал. Этого не может быть».
Обратите внимание, как Анна Берзинь объясняет следующий факт: «Я нарочно не проставляю дату его (Есенина) отъезда, потому что не помню, а справочных материалов под рукой нет». Такие фразы в подцензурной литературе просто так не пишут. Сколько раз потом перечитывала последнюю главу «Воспоминаний Анны Берзинь», понимаю, здесь ключ к расшифровке. Но как понять? За какую ниточку ухватиться?
Нигде не указывает дат, ошиблась годом, описывая день своего рождения, и вдруг чуть не по часам выдает свой приезд в Ленинград, безрезультатный поиск Есенина по гостиницам и друзьям. Затем тревожное возвращение в Москву уже с полным сознанием, что с Есениным стряслась беда. И все это на сутки раньше официальной версии. И какие странные мысли появились потом в ее голове: может быть, даже хорошо, что не нашла, не встретила? Он мог подумать, «что его преследуют, что его насильно запрут в больницу».
Как могло случиться, что никто в Ленинграде не знал о приезде Есенина? Могло ли такое быть? Нет, конечно. Куда делся Сахаров? Куда исчез Эрлих? В посмертной хронике указано, что никого из тех, к кому с вокзала заезжал Есенин, не было дома. Потому он и поехал в гостиницу «Англетер». «С вокзала он последовательно заезжал к целому ряду своих друзей, но фатально не заставал никого из них дома»…
Позвольте же спросить: каким ветром выдуло из города в ночь под Рождество всех ленинградских писателей? Мог ли сказать Николай Никитин, провожая на вокзал Анну Берзинь и ее спутника: — Милая Анна Абрамовна, Есенина вы не найдете. Вы напрасно теряете время. Более того, ваши упорные, настойчивые хождения из гостиницы в гостиницу и расспросы могут быть поняты как нездоровое желание докопаться до истины. Вам не следует дольше задерживаться в этом «дурно пахнущем» городе.
Что хотела сказать Анна Берзинь? Что весь официальный писательский Ленинград знал, где Есенин и что с ним, и что Есенин обречен. Так же, как сказал и врач Аронсон. Потому все и исчезли от греха подальше. Потому и Эрлиха не оказалось на месте, ведь он-то своевременно получил посланную Есениным 7 декабря телеграмму. А 16 декабря ответил тоже телеграммой: «Приезжай ко мне устрою. Эрлих».
Не искал Эрлих комнату для Есенина, потому и текст телеграммы опубликован только в 1930 году в книге «Право на песнь». Подозрительно долго отвечал не потому, что в Ленинграде не было квартир, а потому, что долго решали наверху судьбу Есенина. По той же причине он исчез как раз в день приезда Есенина, он лучше всех прочих знал, что комната Есенину не потребуется. Есенину приготовлен каземат.
Потому рапповцы, вапповцы, лефовцы Ленинграда оказались первыми в гостинице «Англетер». Они же первыми поставили свои подписи под протоколом, первыми писали мемуары — свидетельства о самоубийстве поэта. Видели и написали то, что от них требовали.
Вот один из наиболее усердных. Несколько раз, подправляя и дополняя, Всеволод Рождественский пишет: «Я был одним из первых, узнавших о его смерти, и потому мне пришлось присутствовать при составлении милицейского протокола».
Пока Рождественский с милиционером составляли протокол, художник Сварог рисовал уже знакомый нам портрет Есенина.
Потом Вс. Рождественский с завидным упорством будет писать о самоубийстве, внося «поправки», «исправления», «дополнения», «уточнения», «стилистические поправки» в течение почти всей жизни: в 1928 г., 1946, 1959, 1962, 1964, 1974.
А первое свидетельство написал Вс. Рождественский в письме В.А. Мануйлову еще 28 декабря 1925 года:
«В коридоре пусто. Дверь в номер открыта. За столом посредине милицейские составляют протокол. На полу, прямо против двери лежит Есенин, уже синеющий, окоченевший. Расстегнутая рубашка обнажает грудь. Волосы, все еще золотистые, разметались… Руки мучительно сведены».
В 1964–1974 годах в последних воспоминаниях: «Прямо против порога, несколько наискосок, лежало на ковре судорожно вытянутое тело. Правая рука была слегка поднята и окостенела в непривычном изгибе. Распухшее лицо было страшным, — в нем ничто уже не напоминало прежнего Сергея. Только знакомая легкая желтизна волос по-прежнему косо закрывала лоб. Одет он был в модные, недавно разглаженные брюки. Щегольский пиджак висел тут же, на спинке стула. И мне особенно бросились в глаза узкие, раздвинутые углом носки лакированных ботинок».
Нужны ли комментарии? Взгляните еще раз на «Последний портрет Есенина». А на этом ковре его, завернутым «в трубочку», перетащили в 5-й номер гостиницы. Так предполагал художник, поскольку видел на одежде мусор из ковра. Какие уж тут «отутюженные брюки» Какой уж тут «щегольский пиджак»! На рисунке — последствия жестокой драки, стая хищников терзала и рвала его одежду и тело!
Разными глазами смотрели на труп Есенина два художника. Один — глазами порядочного человека. Другой — глазами палачей. Один видел казненного, замученного, истерзанного Есенина. Другой — самоубийцу в отутюженном костюме. Спасибо художнику Василию Сварогу! Разными глазами смотрели на Есенина два человека и по-разному увековечили и его, и себя.
Потом, конечно, лицо загримировали, брюки выгладили, к пиджаку пришили пуговицы. Шрамы замазали, загримировали, а руку выпрямить не смогли, как ни старались. Мертвой хваткой вцепился в трубу парового отопления, до последнего вздоха ослаблял удавку на шее. Так тянулся к жизни этот «самоубийца».
Последний портрет словесных доказательств не требует, потому и был воспроизведен Иваном Лысцовым, к сожалению, только в 1992 году. Журналист Иван Лысцов успел небольшим тиражом издать свою книгу «Убийство Есенина» и стал очередной жертвой на пути к истине. Эта книга с дарственной надписью хранится в архиве сыктывкарца Анатолия Александровича Попова.
Оксенов в «Дневнике» записал: «Когда надо было отправить тело в Обуховку, не оказалось пиджака». О том, что пиджака не оказалось в пятом номере гостиницы «Англетер», пишут и другие. Он не найден до сих пор. Куда же он исчез и почему? На эти вопросы ответил Виктор Кузнецов: пиджак, должно быть, так был испачкан кровью, что остался в пыточной, где истязали Есенина.
Н. Браун: «В номере гостиницы, справа от входной двери, на полу, рядом с диваном лежал неживой Есенин. Золотистые волосы его были откинуты назад. Одна рука, правая, в приподнятом, скрюченном состоянии находилась у самого горла…
(…)Рука, застывшая у горла, свидетельствовала о том, что в какое-то последнее мгновение Есенин пытался освободиться от душившей его петли, но это было уже невозможно.
Мы долго выпрямляли застывшую руку, приводя ее в обычное положение».
И далее: «На лбу Есенина, у переносицы, были два вдавленных, выжженных следа от тонкой горячей трубы отопления, к которой он, по-видимому, прикоснулся, когда все было кончено».
О трубе парового отопления уже было сказано — и неоднократно говорилось и писалось — отопление в то время не работало, следовательно, шрамы были не от ожога. Но никто ни разу не «вспомнил», что «долго выпрямляли застывшую руку Есенина, приводя ее в обычное положение» — хотя присутствовало при этом более десяти человек. Полоснули лезвием бритвы по сухожилиям — потом скажут, что вскрыл себе вены. Никто не написал об этом, да и Н. Браун сообщил только в 1974 году.