Глава 1 Красная Айседора
Глава 1
Красная Айседора
Что было известно об Айседоре Дункан советскому читателю? В основном только то, что связано с Есениным. И то, что навязано М. Горьким.
Айседора приехала в Россию, спасаясь от рока, от несчастий. Прошло всего семь лет, как в автомобильной катастрофе погибли ее дети. Это была незаживающая, кровоточащая рана. Здесь, в Советской России, она нашла молодого мужа, русского поэта, с которым вскоре уехала на Запад. После возвращения из Америки они расстались.
Надо всем этим довлело вычитанное в хрестоматиях отрицательное отношение к ней великого пролетарского писателя Максима Горького. Дескать, Айседора Дункан была воплопдением безалаберной жизни западной богемы и того, что было чуждо Есенину, что роковым образом влияло на неустойчивую душу поэта. Эту мысль навязывали с той же старательностью, как и мысль о том, что с нее началась трагедия русского поэта. И подкрепляли цитатой:
Я искал в этой женщине счастья,
А нечаянно гибель нашел.
Задумывался ли читатель над таким уникальным событием, как приезд в 1921 году в Советскую Россию на постоянное место жительства великой танцовщицы Айседоры Дункан? Она успела даже принять гражданство, но почему-то это уникальное в своем роде событие не нашло отражения в советской литературе. Только-то и попало в энциклопедию: «В 1921–1924 годах жила в СССР. Организовала собственную студию в Москве».
Кратковременный приезд именитых иностранцев активно приветствовался. А три года жизни Айседоры в Советской России так и остались белым пятном истории.
Танцует Айседора Дункан
Айседора из сытой, благополучной Европы добровольно отправилась в преисподнюю, откуда бежали все, кто мог. Ей много страшного порассказали о России, умоляли не ездить, уговаривали те, кто чудом вырвался из этого ада.
Ей говорили: — Там голод!
Она отвечала: — Ну что ж, я буду голодать вместе со всеми.
Ей говорили: — Там едят детей!
Она отвечала: — Если все это правда, то я просто обязана ехать.
После подобных разговоров о большевистских ужасах Айседора сказала Ирме (своей приемной дочери и единственной ученице, согласившейся ехать с ней в Россию): «Не волнуйся, Ирма, Они начнут есть меня первой в любом случае. Меня ведь так много! А ты в это время попытаешься сбежать!» Юмор ей не изменял никогда. Убедить ее не ехать было невозможно.
Три года (да еще каких!) прожила Айседора в СССР. И что же осталось от ее пребывания? Конечно, школа танца, которой руководила Ирма. Сорок учениц. Остались анекдоты, издевательские реплики, циничные насмешки, грязные сплетни. Осталась эпиграмма, наверняка сочиненная друзьями-имажинистами: «Есенина повез аэроплан / В Афины древние, / К развалинам Дункан».
Осталось крепко прилипшее прозвище «Дунька-коммунистка» и, пожалуй, издевательская реплика, ставшая классикой советской драматургии: «Пустите Дуньку в Европу!» Вот и все, чего удостоилась Божественная Айседора в России!
За что же ей такое? Ей, единственной и неповторимой, чье искусство восхищало всех в мире? Художники почитали за честь запечатлеть ее образ, ей посвящали свои произведения музыканты, поэты. И только в Советской России могли нагло и бесстыдно бросить ей в лицо: «Мы знаем, зачем она приехала в Россию! За дармовой собольей шубой!»
И вот эта Айседора на вопрос, какой период вашей жизни вы могли бы назвать самым значительным, не задумываясь, ответила: «Россия, Россия и только Россия!»
В России ее обманывали, бесстыдно грабили, объедали и оскорбляли. В России она бедствовала, почти нищенствовала, жила в холоде, в номерах с клопами и крысами, часто в гастрольных поездках мечтала о чашечке кофе и недоступной булочке. В России она жила среди слежки и злословия, зависти и сплетен. И все ради того, чтобы отдать дикарям и их детям свой талант и свою жизнь? Ну, как было не злиться на странную Айседору?
Немаловажно понять, почему Айседора решилась на это рискованное предприятие. Есть свидетельство А.В. Луначарского. Довольно долго этот теоретик искусства и драматург беседовал с танцовщицей о ее жизни, творчестве и ее будущем в Советском государстве. Суть этого разговора он изложил в опубликованной вскоре статье «Наша гостья». Эта статья слишком большая, чтобы приводить ее целиком. Вот несколько отрывков из нее.
«Когда Дункан объявила о своем желании ехать в Россию, поднялся вопль недоумения и негодования. Сначала газеты отрицали этот слух, потом приписали его непростительному чудачеству Дункан, затем начали клеветать, стараясь доказать, что Дункан не нужна больше Европе и Америке и что в Россию ее гонит растущее равнодушие к ней публики.
Это, однако, сущий вздор, и писавшие сами знали об этом. Как раз перед своим решением выехать в Россию Дункан получила чрезвычайно выгодное предложение в Америку и Голландию, от которого, однако, со свойственной ей прямотой сразу отказалась. Леонид Борисович Красин рассказывал мне, что Дункан несколько боялась своего прощального концерта в Лондоне. Газеты уже подняли враждебный шум по поводу ее большевизма. Между тем на прощальный концерт собралось видимо-невидимо народа. Дункан была устроена огромная овация, которая косвенно относилась к России и явилась шумным одобрением публикой ее мужественного жеста.
Каковы же цели Дункан здесь, в России? Главная ее цель лежит в области педагогической. Она приехала в Россию с согласия Наркомпроса и Наркоминдела ввиду сделанного ею предложения об организации в России большой школы нового типа… Дункан всеми силами своей души поверила, что здесь, несмотря на голод, о котором она хорошо знает, несмотря на отсутствие необходимейшего, несмотря на отсталость народных масс, несмотря на страшную серьезность момента и поэтому озабоченность государственных людей другими сторонами жизни, — все же возможно заложить начало тому высвобождению детской жизни к красоте и счастью, о котором мечтала Дункан всегда, которое стало величавой идеей.
Мечты Дункан идут далеко, она думает о большой государственной школе в пятьсот или тысячу учеников, но пока она согласна начать с небольшим количеством детей, которые будут получать образование через наших учителей, но в физическом и эстетическом отношении развиваться под ее руководством.
Сама же Дункан пока что проникнута весьма воинственным коммунизмом, который иной раз вызывает невольную, конечно, чрезвычайно добрую и даже, если хотите, умиленную улыбку… Так, Дункан, приглашенная нашими товарищами коммунистами на одно маленькое, так ска зать, семейное торжество, нашла возможным отчитать их за недостаточно коммунистические вкусы, за буржуазную обстановку и вообще за несоответствие всего их поведения тому огненному идеалу, который она рисовала в своем воображении, Дело приняло бы даже размеры маленького скандала, если бы наши товарищи не поняли, сколько своеобразной прелести было в наивном, может быть, но, в сущности, довольно верном замечании…
Дункан назвали царицей жеста, но из всех ее жестов этот последний — поездка в революционную Россию, вопреки навеянным на нее страхам, самый красивый и заслуживает наиболее громких аплодисментов».
Летом 1920 года в Париже, прощаясь с Францией и французами, Айседора обратилась к публике с небольшой речью.
«Я танцевала сегодня «Марсельезу», потому что я люблю Францию. Я много путешествовала по странам цивилизованного мира, и я могу сказать от всего сердца: Франция — это единственная страна, которая понимает Свободу, Жизнь, Искусство и Красоту; Франция — единственная. У меня большие надежды на Россию. В этот момент она проходит через болезненный период роста, но я верю, что она является будущим для Художников и Духа…
Когда я говорю о моей школе, люди не понимают, почему я не желаю платных учеников. Я не продаю свою душу за деньги. Я не хочу богатых учеников. У них есть деньги, но они не нуждаются в искусстве. Дети, о которых я мечтаю, это сироты войны, которые потеряли все, у которых больше нет отцов и матерей.
Многие не понимают, почему я желаю содержать детей при школе; почему я не хочу, чтобы они приходили ко мне каждый день из своих домов и возвращались в них каждый вечер. Это потому, что, когда они возвращаются в эти дома, они не получают надлежащей пищи — ни духовной, ни физической. Я хочу видеть моих учеников знающими Шекспира и Данте, Эсхила и Мольера. Я хочу, чтобы они читали и знали творения выдающихся умов мира. Танцевать — это жить. И то, чего я хочу, — это игкола Жизни, так как наибольшее богатство человека — это его душа и воображение. Дайте мне, попросите вашего президента предоставить мне сто детей, осиротевших во время войны, и через пять лет я верну их вам — это я обещаю — красивыми и богатыми, насколько это можно вообразить.
Когда мне было двадцать лет, я любила немецких философов. Я читала Канта, Шопенгауэра, Геккеля и других. Я была такой интеллектуалкой… Когда мне был двадцать один год, я предложила свою школу Германии. Императрица ответила, что это аморально! Кайзер сказал, что это революционно! Тогда я предложила свою школу Америке, но мне сказали, что я защищаю вино… и Диониса… Тогда я предложила мою школу Греции, но греки были слишком заняты борьбой с турками. Сегодня я предлагаю свою школу Франции, но Франция в лице любезнейшего министра изящных искусств дарит мне улыбку. Я не могу содержать детей в моей школе на улыбку. Они должны существовать на фруктах, молоке и на гиметтском меде.
Что касается меня — я жду. Помогите мне основать мою школу. Если нет — я отправляюсь в Россию с ее большевиками. Я ничего не знаю об их политике. Я совсем не политик. Но я скажу их лидерам: отдайте мне ваших детей, и я научу их танцевать, как богов… или убейте меня. Ибо если у меня не будет своей школы, я предпочла бы быть убитой. Это было бы гораздо лучше…
Что касается меня, то мне не нужно много денег. Посмотрите на мои костюмы — они несложны, они не очень дорого стоят. Посмотрите на мои декорации — эти простые синие занавеси у меня с тех пор, как я впервые начала танцевать.
Что касается драгоценностей, у меня в них нет необходимости. Цветок более прекрасен в руках женщины, чем все жемчуга и бриллианты в мире, не так ли?»
В своем «Романе без вранья» Анатолий Мариенгоф написал:
«Луначарский обещал Айседоре «храм». «Она приехала в Советскую Россию только потому, что ей был обещан… храм Христа Спасителя. Обычные театральные помещения больиле не вдохновляли Дункан… Пресыщенная зрителем (к слову: cтавшим на Западе менее восторженным), она жаждала — прихожан…
Соблазненная храмом Христа Спасителя, Айседора Дункан не то что приехала к нам, а на крыльях, как говорится, прилетела.
И… очень рассердилась: очаровательный нарком надул ее. Вероятно, потому, что слишком смело, без согласования с Политбюро, раздавал храмы танцовщицам.
Я потом весело сочувствовал Айседоре:
— Ах, бедняжка, в Большом театре приходится тебе выступать!»
Не могу сказать о храме Христа Спасителя, но Ливадийский дворец обещали, это точно. Есть об этом свидетельство Ирмы Дункан:
«В 20-е годы в Лондоне находилось торговое представительство Советской России, которое возглавлял Леонид Красин, один из самых культурных и симпатичных большевистских лидеров. Прослышав, что всемирно известная танцовщица интересуется новым Российским государством, он пошел на один из ее концертов в театре принца Уэльсского. Случилось так, что в тот вечер среди прочих вещей Чайковского она танцевала «Славянский марш» в сопровождении Лондонского симфонического оркестра. Красин, как и все русские революционеры до и после него, кому удалось увидеть эту потрясающую лаконичную танцевальную новеллу об угнетении и освобождении славян, не мог сдержать слез.
Немедленно после спектакля он бросился за кулисы, чтобы выразить свое восхищение танцовщице. И там, в артистической, они вчерне, почти полушутя, обсудили ее идею отправиться в Россию для создания грандиозной школы танца (…)
Как-то в июне Красин пригласил Айседору и Ирму на ленч в посольстве, и они нашли торгового представителя и его жену столь очаровательными хозяевами, что все их страхи по поводу ужасных манер большевиков развеялись, Красин сказал Айседоре, что власти в Москве решили предоставить в ее распоряжение не только тысячу детей, о которых она мечтает, но также прекрасный императорский дворец в Ливадии, в Крыму!
Все это казалось идеальным. Там, в прекрасном климате, на плодоносной Ривьере, в сельской местности тысяча талантливых детей могли бы учиться на открытом воздухе. Они двигались бы так грациозно, как кипарисовые деревья и танцевали бы так ритмично, как волны бездонного синего моря омывают стены дворцового сада. Там был бы многокомнатный особняк, в котором они могли бы комфортабельно разместиться; и надо всем — благожелательная поддержка дальновидного правительства. Чего ещё она может пожелать?
Быть может, наконец ее великая мечта увидеть тысячи детей танцующими Девятую симфонию Бетховена воплотится? Быть может, наконец великая волна братства с помощью танца выплеснется из России и омоет Европу, смыв с нее всю мелочность, всю ее междоусобную вражду, Быть может».
Айседора любила Россию, она трижды сюда приезжала и выступала с небывалым успехом. Здесь ее понимали и высоко ценили.
Свой революционный танец «Славянский марш» на музыку Чайковского она создала, когда до нее дошли первые известия о русской революции. Видно, уже тогда зародилась идея уехать в освобожденную от деспотизма Россию, чтобы танцевать для ее народа и вместе с народом создавать новое свободное общество.
Она так и написала Анатолию Васильевичу Луначарскому, предварительно обсудив все с Красиным:
«Я ничего не хочу слышать о деньгах в обмен на мою работу, Я хочу студию-мастерскую, которая стала бы домом для меня и моих учеников, простую пищу, простую одежду и возможность создавать наши танцы… Я хочу танцевать для масс, для рабочих людей у которых никогда нет денег. Я хочу танцевать для них бесплатно… Если вы принимаете меня на этих условиях, я приеду и буду работать для будущего Российской республики и ее детей».
Ответная телеграмма Луначарского гласила: «Приезжайте в Москву. Мы дадим вам школу и тысячу детей. Вы сможете воплотить вашу мечту на высоком уровне».
Мери Дэсти вспоминает:
«Лучше всего рассказать о великом путешествии Айседоры в Россию так, как она мне сама рассказывала.
Когда она ехала в Россию, то испытывала те же чувства, которые должна испытывать душа, пересекая Стикс. Со всеми известными формами жизни и условностями покончено навсегда — она едет в идеальное государство, созданное Лениным. Ко всем старым институтам Европы — презрение и жалость. Она хотела стать товарищем среди товарищей и посвятить свою жизнь благу человечества.
Сердце ее чуть не разорвалось от радости, когда пароход прибыл в Ревель. Она чувствовала себя великим героем, добравшимся до Валгаллы.
Отступать было нельзя, возвратиться тоже, да такая мысль ей и в голову не приходила. Это на веки вечные. В мечтах ей виделись тысячи детей, растущих сильными, прекрасными, каждый из которых держит за руку младшего, а тот еще меньшего, и все шагают широким шагом под звуки «Интернационала». Но, видимо, Ревель не был тем местом, где это начинается. Всюду была страшная неразбериха и бюрократическая волокита. В конце концов, набегавшись по разным учреждениям и везде видя неуважение к себе и своей великой миссии, Айседора вместе с ученицей и горничной сели, наконец, в поезд, направляющийся в Москву. После утомительного, показавшегося им бесконечным путешествия, они прибыли в Москву.
И снова сердце ее радостно забилось. Она подождала несколько минут в купе, чтобы встречающая ее комиссия убедилась, что она прибыла. Затем, еле касаясь ногами земли, вышла из поезда, ожидая, что потонет в объятиях бесчисленных товарищей и детей. Она мысленно видела их всех в красных рубашках, размахивающими красными флажками, приветствуя ее приезд. Но никто не обратил на Айседору и ее спутниц ни малейшего внимания, кроме охранника, смотревшего на них весьма подозрительно. Они вошли в зал ожидания испуганные.
К своему большому удивлению Айседора нашла извозчика, который согласился везти за американские доллары. И Айседора с ученицей поехали по разбитым, неубранным улицам искать нужного им чиновника. В Кремль их впустить категорически отказались, и они, потеряв всякую надежду, поехали обратно. Случайно взглянув на одно из окон гостиницы, мимо которой они проезжали, Айседора увидела в нем своего молодого друга, который служил в посольстве в Париже.
Она помахала рукой и позвала его, и когда он ее узнал, то выбежал на улицу и, заключив в объятья, воскликнул: «Айседора, Айседора, какая радость! Как вы оказались в Москве?»
Она, конечно, рассказала ему о своих неприятностях и беспомощном положении. Он расхохотался, услышав ее представление о большевистской России.
Но Айседора заявила: «Меня пригласили обучать их детей, тысячи детей». Молодой француз ответил: «Думаю, намерения у них хорошие, но дети-то беспризорные и многие умирают с голоду, а танцы — это ведь роскошь. Поэтому, боюсь, у вас будет много разочарований».
И, как вскоре поняла Айседора, он оказался пророком. Тем не менее ее энтузиазм был непоколебим, хотя представление о России как о рае на земле, утопающем в братской любви, несколько поколебалось.
Их запихнули в очень темную, жалкую гостиницу, которую Айседора по прежнему визиту в Россию помнила как одну из самых фешенебельных в Москве. Портье не было, вещи нести было некому, поэтому пришлось им самим добираться до отведенного им номера.
Когда Айседора увидела их комнату, — а получили они именно комнату, одну на троих, она решила, что что-то безусловно перепутано. Снова им дали черный хлеб с икрой и предоставили самим себе. Во время революции вся мебель из гостиниц и частных домов была свезена в большой центральный склад для распределения среди большевиков, поэтому мало что осталось для удобства гостей. Кровати, на которых они спали, были железными, с досками, покрытыми половиками. К счастью, у Айседоры были с собой простыни и одеяла.
Уже было очень поздно, и все сильно устали, поэтому они решили лечь спать и подождать до утра, когда, безусловно, все образуется и станет прекрасным — ведь они считали, что в том, что их так плохо приняли, произошла какая-то ошибка.
Не успели они задуть свечу и устроится поудобнее на досках постели, как с ужасом услышали пронзительный писк и визг, затем топот маленьких ножек по всей комнате, прыжки на стол, где были остатки черного хлеба и икры, и со стола, В ужасе они зажгли свечи, но еще больше испугались, увидев маленькие глазки, выглядывающие из всех углов. Дойдя почти до истерики, они звонили и звонили — но безрезультатно. Они выглянули в темный коридор, но там никого не было. Всем было на них наплевать — да, на самом деле просто некому было ими заниматься. Портье дал им комнату и «обеспечил» продуктами. На этом его обязанности и долг кончались».
Они ушли из гостиницы на вокзал и переночевали в своем вагоне, где оставались их вещи. Проводник за определенную плату отвел им купе.
На следующее утро Айседора сама поехала к своему другу, наркому Луначарскому, который очень удивился, увидев ее, и не мог понять, кто же послал телеграмму, приглашая ее приехать в Россию.
Тем не менее со свойственным ему редким очарованием он заверил Айседору, что восторгается ею и уверен, что и правительство, узнав о ее великолепном жесте — приезде в большевистскую Россию, тоже будет в восторге, и обещал немедленно распорядиться о жилье и снабжении продуктами. О школе они поговорят попозже.
От этих слов Айседора пала духом. Все ее мечты о школе снова оказались шуткой, чем-то вроде бреда сумасшедшего, но поскольку мосты были ею сожжены, она решила все же осуществить свою мечту, потому что была уверена, что смо жет заставить по-настоящему оценить ее идею. Луначарский при ней позвонил молодому человеку по фамилии Шнейдер и сказал, что необходимо немедленно найти жилье для Айседоры Дункан…
Насмешки посыпались тотчас, как ей отвели особняк старухи Гельцер, ее кухарку и ее интимного друга Шнейдера. Все хохотали от души в предвкушении предстоящей развязки».
Буря революции, которая пронеслась по стране, разрушила и переменила все: и страну, и уклад, и культуру — и только классический балет оставался сам по себе. Прежде ему покровительствовал царский двор, теперь покровительствуют красные чиновники.
И вот с приездом босоножки большевики экспроприировали у ведущей балерины Большого театра и особняк, и кухарку, и ее интимного друга! Ну как было не потешаться «в предвкушении предстоящей развязки!»
Балаганный спектакль не состоялся. Со свойственной ей чуткостью к атмосфере и настроению окружающих Айседора не дала повода для насмешек.
Но вскоре скандал иного рода разразился в высокопоставленном обществе красных комиссаров, и повинна в этом была Айседора.
Как далее вспоминает Мери Дэсти, «Айседора была приглашена на вечеринку большевиков. Вот где, думала она, встретится с товарищами — людьми, с которыми она сможет поговорить, которые ее поймут. Чтобы быть достойной, она надела красную тунику, обвила голову красным шарфом и, как обычно по вечерам, накинула на себя красную шаль.
Представьте изумление Айседоры, когда ее ввели в очаровательный салон в стиле Людовика XVI с изящными стульями на выгнутых ножках. Все приветствовали ее на великолепном французском языке, называя «мадмуазель Дункан», на что она резко отвечала: «Я товарищ Дункан». Это всех сильно позабавило.
Гости восседали, как автоматы, но одна молодая дама села за рояль и начала петь одну за другой маленькие французские баллады. Публика изящно похлопала, восклицая:
«Изысканно, прелестно». Айседора глядела на всех этих увешанных драгоценностями, хорошо одетых, декольтированных дам и не могла понять, где она. В конце концов она не выдержала и, вскочив, воскликнула: «Так вот она какая, большевистская Россия! Господи! Для чего совершалась великая кровавая революция? Ничего не изменилось, кроме актеров! Вы забрали их драгоценности, мебель, одежду и манеры. Но только вы играете хуже. Выпустите меня! Выпустите меня!» И она с воплями выбежала на улицу.
Приехав домой, Айседора разразилась хохотом. Ну и идиотка же она была, когда думала, что что-нибудь в мире можно изменить! Большевизм — что за ним? Слова, одни только слова! Она готова была утопиться».
В пересказе Мэри Дести есть существенная деталь — слова, которые потом почти без изменений вошли в советскую классику: «Пустите Дуньку в Европу!» И есть основание считать, что эту главу написала сама Айседора — это были последние четыре страницы из тех, что она положила на колени Мэри Дести.
Была в Айседоре черта, которая притягивала к ней людей. Она была внимательна, уважительна к каждому человеку. Умела учтиво разговаривать со всяким, и каждый был ей интересен. Видно, поэтому у нее было много друзей. Айседоре была несвойственна грубость, бестактность. Поэтому скандал в «святом семействе» красных комиссаров, который возник по вине Айседоры, надо рассматривать как явление из ряда вон выходящее.
Собственно говоря, что возмутило именитую гостью? Не понравился дворец с аляповатыми, безвкусными украшениями? Не понравились новые хозяева? Отныне она их стала звать «новой буржуазией». Не понравились дамы, увешанные драгоценностями? Таких она называла «жены в перьях». Они развлекались, как умели, развлекались, как все. Это была видимая, внешняя сторона, а что за ней?
В первые дни своего приезда Айседора, Ирма и их компаньонка Жанна побывали в общественной столовой. Увиденное там глубоко опечалило их. И через много лет Ирма вспоминала, как пыталась пригубить эту коричневатую похлебку в алюминиевых мисках и тот хлеб, от которого у них болели животы. А Айседора говорила: «Мы теперь товарищи, мы, как все».
Айседора, как и многие другие, оказалась наивной и доверчивой. Поверила в коммунистические идеалы, оказавшиеся пустыми бреднями.
Нарочно ли вводил в заблуждение читателя Герберт Уэллс, когда писал, что Советское правительство — самое молодое и бесхитростное и если допускает ошибки, то не по злому умыслу, а по неопытности. Писатель убеждал, что в России все бедствуют одинаково, что у писателя Максима Горького один костюм на все случаи жизни.
Айседоре, увы, сразу пришлось убедиться в другом. Все лучшее — и дворцы, и питание — отвоевали для себя новые хозяева жизни. Гостиницы с клопами и мышами, грязные общественные столовые с коричневой похлебкой в алюминиевых мисках приводили ее в содрогание. С этой несправедливостью она мириться не хотела. «Господи! Для чего совершалась великая кровавая революция?» «Неужели в мире ничего нельзя изменить?»
Скандал вызвал большой резонанс, замолчать его было нельзя. Расхлебывать пришлось А.В. Луначарскому. Он выступил со статьей, где с юмором был упомянут «воинственный коммунизм» Айседоры. И, казалось, инцидент был исчерпан. Но так только казалось.
Ради справедливости следует сказать, что Айседора видела и перемены в стране. Несмотря на чудовищные трудности, в Москве и других городах работали театры, открывались клубы по интересам.
Часто устраивались вечера поэзии.
Выступая перед рабочими и революционными матросами, Айседора видела, каким восторгом горели их глаза, когда она танцевала «Марсельезу» или «Интернационал», в едином порыве вставал зал навстречу пролетарскому гимну. В такие моменты ей хотелось хоть чем-нибудь помочь этим людям, облегчить их страдания. По-прежнему она ничего не просила у правительства, только открыть побыстрее школу и дать ей детей. «Спасибо, но мне ничего не нужно, — сказала я Луначарскому, — я готова голодать вместе со всеми, только дайте мне тысячу мальчиков и девочек из самых бедных пролетарских семей, а я сделаю из них людей, которые будут достойны новой эпохи. Это ничего, что вы бедны, это ничего, что голодны. Мы все-таки будем танцевать!»
Голод, нищета, серость и скука были ее смертельными врагами, с ними она боролась, как умела. Она и в Россию, где господствовали голод, серость и уныние, привезла самые яркие свои одежды, а дом открыла для всех голодных людей московской богемы.
Не все поняли ее порыв так, как она хотела. Художник Юрий Анненков вспоминает: «Захваченная коммунистической идеологией Айседора Дункан приехала в 1921 году в Москву, Малиноволосая, беспутная и печальная, чистая в мыслях, великодушная сердцем, осмеянная и загрязненная кутилами всех частей света и прозванная «Дунькой» в Москве, она открыла школу пластики для пролетарских детей в отведенном ей на Пречистенке бесхозном особняке балерины Балашовой, покинувшей Россию…
С Есениным, Мариенгофом, Шершеневичем и Кусиковым я часто проводил оргийные ночи в особняке Дункан, ставшем штаб-квартирой имажинизма. Дункан пленилась Есениным, что совершенно естественно. Роман был ураганный и столь же короткий, как и коммунистический идеализм Дункан».
Этот «красный» эмигрант крайне осторожен в суждениях и выражениях. Сочувствует ли он беспутной и великодушной» Айседоре, «загрязненной кутилами всех частей света», или, присоединившись к этим кутилами, бросил свою ложку дегтя? Попробуй, пойми!
А вот друг Есенина Алексей Ганин, арестованный в августе 1924 года, и в протоколах допроса сумел сказать об Айседоре доброе слово. Эти протоколы А. Ганин писал сам, отвечая на вопросы следователей. Станислав Куняев назвал их очень точно — «тюремными мемуарами Алексея Танина». «С Айседорой Дункан, — писал арестованный, — меня познакомил Есенин как со своей бывшей женой (следовательно, и после возвращения из-за границы Есенин посещал Айседору). У Дункан я был раз пять, где бывало иногда много людей, говорилось на разных языках. Были мы и держались там — Есенин, Клюев и я, Аксельрод, Рабинович. Говорили всегда ни о чем — комплименты Айседоре или обо всем до тех пор, пока Есенин не начинал с кем-нибудь драку».
Как видим, в 1924 году «теткиных» сотрудников очень интересует все, что касается Айседоры Дункан: кто ее посещает, о чем и на каких языках ведут разговоры. («Теткой», напомню, Иванов-Разумник называл ЧК-ОГПУ).
Рассказывает Ирма: «Айседора хотела повидаться с Троцким и Лениным. Это легче было сказать, чем сделать. Она знала, что эти замечательные люди работали день и ночь, еле находя время выпить чашку чаю и спали очень мало. Говорили, что Ленин никогда не покидал Кремля, а когда уставал, ложился тут же, не раздеваясь.
Почти все свое время Айседора тратила на встречи с различными чиновниками по поводу своей школы. Каждый обещал сделать, что может, но что они могли? В город наехала масса людей, которых негде было разместить, а тысячи умирающих с голоду детей, подобно животным, одичало бродили по улицам, не зная, кто их родители, да и не заботясь об этом. Большая часть их родителей погибла или пропала без вести во время революции, и дети спали в ямах и углах, промышляя главным образом воровством. Айседора забрала бы их всех, если бы ей дали дом и хлеба…
Так бесполезно прошло три месяца, когда в один прекрасный день Айседоре позвонил Луначарский и сообщил радостную весть, что у него есть для нее дворец в самом центре Москвы. Эта добрая весть так подействовала на Айседору, что она заплакала от радости. Наконец-то они увидят, чего можно достигнуть. О, этого стоило ждать. Звезда ее взошла. У нее перехватило дыхание от радостных переживаний.
Теперь она получит дворец знаменитой балерины Балашовой и в нем все, что мог купить явно отвратительный вкус на неограниченные средства. К счастью, дворец несколько раз грабили, и в нем осталось очень мало мебели. Сам дом был отличной пропорции.
Айседора развесила повсюду объявления, что возьмет пятьдесят детей, способных к танцам. На следующий день ввалилась толпа детей, но, к сожалению, всех их взять Айседора не могла. Плач и душераздирающие вопли малышей, причитания и взаимные упреки матерей были ужасны. Малыши, протягивающие к ней свои ручонки скелетов с пальчиками толщиной в соломинку и кричавшие «Айседора, Айседора!», чуть не довели ее до сердечного приступа. Она приняла вдвое больше детей, чем было мест, а потом не знала, что с ними делать».
О том, что в школе Дункан было «вдвое больше детей», пишут и другие исследователи. Ясность вносит Илья Шнейдер: «На предварительные занятия ходило вдвое больше детей. Из этих детей Айседора отбирала 40 человек, раздавая на занятиях красные билеты. Илья Шнейдер дает некоторое представление о работе персонала школы, которого оказалось в полтора раза больше, чем детей. Его называли организационным комитетом школы:
«Сорок детей уже жили в школе, но сама школа еще не существовала. Распорядок дня, выработанный Дункан, соблюдался плохо. Общее образование, предусмотренное тогда в объеме семилетки, велось сумбурно. Среди набранных преподавательниц-руководительниц только две были с педагогическим опытом. Организационный комитет не мог наладить даже быт, хотя персонала было в полтора раза больше, чем детей».
С горечью и иронией вспоминала и Ирма, как школу наполнили персоналом, и вместе с персоналом прибыло огромное количество всевозможной сверкающей посуды, в которой, к сожалению, нечего было готовить.
Всех детей и персонал надо было накормить, а так как правительство из-за долгого обсуждения и волокиты еще не приняло решения о группе, она достала остатки привезенных с собой консервов. Обучение началось. О, как эта школа отличалась от ее первой школы в Грюневальде в Германии, где стояло сорок белых кроваток, украшенных изящными занавесками с голубыми бантиками! А здесь все, что Айседора могла сделать, это положить доски на прибитые вдоль стен планки, постелить одеяла и уложить на них по 3–4 человека. Одеяла Айседора достала у представителя Организации американской помощи…
Школу открыли в середине октября, через три месяца после ее приезда. Но скоро ее пришлось на время закрыть, а детей отправить домой, потому что дворец на Пречистенке не отапливался. Надо было еще поставить печь.
И все-таки 7 ноября Айседора с детьми уже выступала в Большом театре, где проходили Октябрьские торжества. В зале был Ленин, и от его имени Ирме Дункан и детям вручили букет цветов.
Рассказывает Ирма: «Большой театр в Москве вмещает свыше трех тысяч человек, но в десятки раз больше коммунистов рвались увидеть танец Дункан, о котором столько раз говорили. «Правда», «Известия» и все рабочие газеты помещали высказывания читателей о всемирно знаменитой танцовщице, которая столь мужественно покинула «гибнущую капиталистическую Европу» ради того, чтобы приехать работать для детей Советской Республики».
«Известия» писали: «Давно уже подмостки академического Большого театра не видали доподлинного праздника». Воздав хвалу ритмике и пластике и полному слиянию с музыкой, автор статьи «особливо» (слово из текста) останавливается на «Славянском марше» Чайковского, который был «гвоздем программы». «Это в полном смысле контрреволюционное произведение… Но Айседора показала, что может сделать с вещью, совершенно несозвучной современности, одаренный артист.
На фоне музыки Чайковского Дункан изобразила в захватывающей мимике и пляске согбенного, тяжко плетущегося, утомленного, скованного раба, силящегося порвать оковы и наконец падающего ниц от изнеможения. Но посмотрите, что делается с этим рабом при первых звуках проклятого царского гимна: он с усилием приподнимает голову, его лицо искажает безумная гримаса ненависти, он с силой выпрямляется, напрягает нечеловеческие усилия, чтобы порвать рабские цепи.
Это ему удается сделать в конце марша…
Раб выпрямляет искривленные пальцы, он простирает застывшие руки вперед — к новой радостной жизни.
Аллегория была понятна всем. Шествие раба по сцене — это крестный путь придавленного царским сапогом русского трудового народа, разрывающего свои цепи. В исполнении Дункан царский гимн прозвучал, как это ни парадоксально, революционно».
О том же свидетельствует И. Шнейдер: «Ленин, присутствовавший на концерте, был потрясен «Славянским маршем» и, вскочив, кричал: «Браво, браво, мисс Дункан!»
Как это ни странно, именно этот танец запретят в Кисловодске чекисты, именно из-за «Славянского марша» вспыхнет скандал после яростного сопротивления Айседоры чекистам.
И все-таки, как рассказывает Ирма, наиболее взволновалась публика, когда оркестр заиграл «Интернационал». «Айседора вышла на середину сцены и там встала твердо, неподвижно, как статуя, задрапированная в красное, и начала одной мимикой изображать крушение старого мира и приход нового — братства людей. Весь зал встал, и все горячо подхватили слова этого гимна. И в это время из глубины сцены вышла Ирма, ведя за руку ребенка, за которым вышли один за другим сто маленьких детей в красных туниках, каждый высоко поднятой правой рукой крепко сжимал левую руку следующего. На фоне синих занавесей ярким живым бордюром они окружили огромную сцену, протягивая свои детские ручонки к светлой, величавой, бесстрашной и лучезарной фигуре своей великой учительницы».
Несмотря на триумфальное выступление в Большом театре, несмотря на то, что 3 декабря 1921 года школа была открыта официально и носила теперь гордое имя Государственная школа Айседоры Дункан, ее пришлось закрыть. Не было топлива. Не была еще провозглашена Лениным и новая экономическая политика. Это случится скоро, и НЭП сразу изменит лицо страны, а пока Айседора опять была поставлена в крайне затруднительное положение. Шесть месяцев прошло со дня ее приезда, и теперь она должна была сказать: либо ее умышленно обманули, и ей остается вернуться к своей карьере в «европейском мире», либо она должна остаться в Москве и бороться за сохранение этой новой школы.
Айседора выбрала второй путь, очень нелегкий для того времени. Ей пришлось много выступать, давая платные представления в театре Зимина. «На доходы от этих выступлений она купила дрова и продукты для своих маленьких воспитанников, а на Рождество елку. Денег на игрушки не было, украшения делали сами». Как писала Ирма Дункан, «вид неподдельно, от души радующихся детей, весело пляшущих вокруг своей первой рождественской елки, по-настоящему вознаградил Айседору за ее хлопоты и помог до некоторой степени подсластить горечь ее разочарований. Великая мечта Айседоры о большой бесплатной школе, поддерживаемой мудрым и благосклонным правительством, потихоньку начала рушиться».
В апреле Айседора дает телеграмму в Америку своему импресарио Юроку, предлагая свои выступления с детьми. Юрок принимает предложение, но предлагает перенести гастроли на осенний сезон.
Советское правительство могло облегченно вздохнуть с отъездом Айседоры, но детей из страны не выпустило, резонно опасаясь их невозвращения и за свой престиж: «Нам-то на все наплевать, но перед иностранцами неудобно».
Почему так нелепо в Советской России смотрелась эта «великая босоножка», которая чудом своего искусства покорила весь мир? Может быть, она действительно привезла с собой атмосферу богемы и разложения? Может, советское правительство вынуждено было тратить деньги не на голодающих детей, а на нее и ее окружение, как об этом писали тогда и пишут до сих пор?
Нет никакого сомнения, что Айседора мешала советскому правительству, мешала со дня своего приезда.
Пригласили! А с кем согласовали? И кто из большевистских руководителей мог всерьез верить, что Айседора примет приглашение? Потому и пообещали храм и Ливадийский дворец, а на деле даже встретить приглашенную на вокзал не явился никто. Потому что никто ее не ждал.
Айседора приехала 24 июля 1921 года. Это было время, когда большевики ввели жесточайшую экономию. Экономили на всем, а страдала, как всегда, в первую очередь культура. Урезали пайки даже строителям элекстростанции, которую лично курировал Ленин. Сокращали «едоков» на заводах и фабриках. На рассмотрении комиссии стояло предложение, «не представляется ли возможным снятие с пайков всего нетрудового населения Москвы».
23 июля 1921 года (накануне приезда Дункан) Ленин подписал документ «Об аресте на одно воскресенье председателя Петроградской коммуны Бадаева и двух его ближайших сотрудников в связи с неисполнением приказа по сокращению на 30 процентов продовольственных пайков снабжаемых коммуной потребителей в связи с тяжелым продовольственным положением».
А тут явилась эта «Дунька» и требует тысячу детей. А дать ей тысячу детей, это значит — дать тысячу пайков да содержать школу, да обслуживающий персонал, да мало ли чего еще! И все этот Луначарский! Сует нос, куда его не просят.
«Айседора не была такой простушкой, как ее описывают: открытая душа и широкая натура. Жизнь научила ее всему: и хитрить, и изворачиваться, и льстить, и скрывать истинные чувства. Была она умной, наблюдательной и хорошо разбиралась в людях», — об этом свидетельствует Лола Кинел.
Что думала Айседора о большевистских руководителях на самом деле, остается только догадываться. «Вслух» в интервью она однажды сказала: «Удивительные люди, эти красные комиссары, — думала я. — В нашей разоренной стране они находят время и желание, чтобы помочь какой-то сумасбродной даме воплотить в жизнь ее фантастическую мечту!» И при этом Айседора видела, ежедневно обходя все кабинеты, тщетно добиваясь открытия школы, что у красных комиссаров не было ни времени, не желания заниматься «сумасбродной» иностранкой и воплондать в жизнь ее мечту. И не было, главное, возможности.
В день ее приезда нарком иностранных дел Чичерин пишет Ленину письмо, жалуется, что перегружен делами, а ему навязывают устройство дел артистки Дункан, приехавшей по приглашению Красина и Луначарского.
Вот история Ливадийского дворца и собольей шубы, по поводу которых так откровенно и долго издевались все, кому ни лень. По воспоминаниям Ирмы Дункан, Айседоре обепдан был Ливадийский дворец в теплом Крыму, и поэтому они не взяли с собой никаких теплых вещей. Наступили октябрьские холода, и Красин, с которым они посоветовались, достал им ордер и посоветовал самим поехать в хранилище меховых вещей и подобрать хорошие шубки. Ирма присутствовала при этом, потому подробно и занимательно поведала историю с меховыми шубами. Описание сказочного мехового царства в пещере Аладдина — это документ эпохи, он сам по себе интересен и достоен внимания. Здесь приводится только небольшой отрывок.
«Когда они добрались до склада, их ввели в настоящую пещеру Аладдина, холодную, как лед. Зрелище, представшее их глазам, могло вызвать у любого члена союза мехоторговцев апоплексический удар от зависти и алчности. На стеллажах и вешалках, ряд за рядом, размещались шубы, накидки, горжетки, палантины, шапки, пелерины и пледы из всех наиценнейших мехов мира. Тут было множество бархатных пелерин, отороченных мехом черно-бурой лисицы, использовавшихся в былые дни для того, чтобы укутывать шикарно одетых аристократок, когда те ездили в санях. Тут были в несказанном количестве длинные накидки-безрукавки из горностая, норки, соболя, персидского каракуля. Здесь были сотни шуб, сшитых из одного ценного меха и отороченных другим; и тысячи шуб попроще из всех мыслимых шкур, среди которых овчина и кролик были вульгарным исключением. Горжетки из уникальных, роскошных голубых песцов висели красочными связками, и были также и другие, из черно-бурых лисиц, горностая, соболя. Ковры для карет и саней из медвежьих шкур, рыжих и белых лисиц, норки, каменной куницы, белки и даже соболя были навалены тут высоченными штабелями».
Из мехового сказочного царства они вышли с шубами, с которыми пришлось расстаться в той же конторе того же мехового склада: предстояла оценка меха. Через неделю им сказали: «Если товарищ Дункан озаботится заплатить столько-то тысяч золотых рублей или столько-то миллиардов бумажных, то обе шубы, несомненно будут доставлены ей на дом».
Эпилог истории с меховыми шубами наступил спустя несколько дней, когда Айседора репетировала в театре. Готовилось выступление к 4-й годовщине Октябрьской революции.
«Она закончила сама репетировать с оркестром и собиралась начать репетицию с детьми, когда первый скрипач посмотрел на часы и встал, собираясь уходить. Его время вышло. Даже для самого Ленина он не стал бы работать сверхурочно.
Айседора через переводчика сказала: «Вы знаете, что дети все это время простояли на сквозняке на сцене, терпеливо дожидаясь своей репетиции?»
Дирижер (Голованов), однако, никак не прореагировал, а, напротив, дав знак остальным музыкантам, тоже поднялся уходить. Айседора начала опять:
— Я проделала весь этот путь, чтобы помочь детям России. Я с готовностью жертвую многим ради этой задачи. Конечно, товарищи, вы можете пожертвовать несколькими минутами и сыграть для этих детей.
Скрипач прорычал переводчику:
— Да, мы знаем, зачем она приехала в Россию. Она приехала за дармовой собольей шубой.
И с издевательским хохотом все они вышли из оркестровой ямы, оставив Айседору, оскорбленную до слез, продолжать репетицию представления, которое она собиралась дать бесплатно для рабочих Москвы».
Из десятка тысяч шуб красные комиссары не пожелали выделить две для приезжих артисток. И это в то время, когда Айседора давала в Большом театре бесплатные представления для рабочих Москвы.
Сам по себе факт может быть и незначительный, но, несомненно, оскорбительный для гордости Айседоры. Главы правительств всех стран мира считали за честь познакомиться с великой Айседорой. В Советской России ни Ленин, ни Троцкий в 1921 г. не нашли времени принять и выслушать Айседору. Не примет ее и Троцкий в Кисловодске, когда она будет искать у него поддержки и заступничества от вмешательства чекистов, посягнувших на ее репертуар.
Откуда пошло, что Дункан вела богемный образ жизни? Об этом пишут Анатолий Мариенгоф, Илья Шнейдер, Юрий Анненков и другие, те, кто присутствовал на ее вечерах. Об этом пишет и Ирма Дункан, правда, несколько иначе:
«Раз в две недели Жанна ходила со своей большой рыночной корзиной в кремлевский распределитель получать паек для своей товарища-хозяйки. И раз в две недели, когда паек прибывал домой, Айседора со своей обычной бездумной щедростью устраивала вечер с блинами для всех своих друзей — вечно полуголодных поэтов и артистов. Они, кажется, заранее предвкушали эти дни. Через несколько часов весь запас белой муки полностью бывал исчерпан на приготовление блинов, на которые намазывался весь запас икры».
Что ни говори, а написано не без некоторого сожаления. Да и понять это можно, ведь речь идет о холодном и голодном времени России, а Айседоре словно все трын-трава.
Блины с икрой съедались в тот же вечер, в другие дни была картошка. С юмором рассказывает Ирма, как в обычные дни повара в белых колпаках «оттачивали свое кулинарное искусство», изощряясь в приготовлении картофеля: на серебряных тарелках, украшенных гербами, чеканкой и гравировкой, «они подавали к столу картофель, жаренный в масле («сотэ»), картофель «Новый мост», суфле, картофель «Лионский», картофель «Булочник», картофель крестьянский, жареный в духовке, отваренный на пару, пюре на козьем молоке, взбитое, винегрет и т. д. и т. п. А когда их профессиональные и умственные способности полностью истоптались от придумывания новых способов, они приносили к столу на тяжелых, аристократических серебряных блюдах картошку в мундире!
Трудно поверить, что Айседоре нравилось один раз в две недели есть блины с икрой, а в остальные дни питаться одной картошкой. За блинными вечерами стояло другое. Об этом ее первая статья, опубликованная в одной английской газете. Ее, именитую танцовщицу, приехавшую в голодную Россию, с радушием встречали многие знакомые и незнакомые товарищи, часто приглашали в гости. Ирма рассказывает, как театральный антрепренер и композитор Бенедиктов в том же месяце пригласил их на завтрак и угощал такими деликатесами, что Айседора невольно воскликнула: «Но это же как в Ритце!» Вот именно, как в Ритце, как в лучших ресторанах Парижа, в то время как столица сидела на голодном пайке.