Русский вопрос — «кто?»
Русский вопрос — «кто?»
Понял, что у нас — этим интересуются: «Кто ты?» (= с «нами» или против «нас»), «Кто я?» — вошь или Наполеон? Самоидентификация. Так же и «Кто виноват?» — это уж вечно: причину в человеке искать — и свергать. Тут же — и анкеты: «А ваши кто родители? Чем они занимались до Семнадцатого года?»
И интерес к человеку и его нутри — Достоевский, и вообще в русской литературе этот акцент: не что сделал? а кто сделал? И кто подумал и сказал. От личности — краска главная и на мысль.
(Это я все ГЛАВНЫЙ ВОПРОС додумываю. Для греков — «Что есть?» Для немцев — «Почему?» Для французов — «Зачем?» Для англичан-американцев — «Как?»)
(Позднее я пришел к выводу, что главный вопрос для русских — ЧЕЙ? К чему принадлежу? И фамилии отвечают на этот вопрос: Чей? — Иван-ов, Берез-ин… —7.8.94.)
…Но все же — прекрасно и нормально! Кто же не падал и не просыпался в отвращении к себе? Блок, Есенин? С похмелюги- то… А постепенно в себя приходишь — и взвидишь свет и благо вокруг — и даже в себе.
Сейчас вот пойду — книжки с ксерокса возьму. Потом — в библиотеку: надо на Италию уж будет тексты набирать. Приятная ж работа!
Но каково! За час лекции — куклу Греции, куклу Италии потом намалевать! Как это нелепо тут выглядит — среди узких тем и специалистов! Тот же лингвист Станкевич, когда меня расспрашивал о моей специальности и я назвал — «культуролог», он: «А, это — как Аверинцев? Или как тот, кто Бахтина критиковал… — Лосев? Вот был культуролог. Но это у вас — широко. Мы — поспециальнее».
Но хорошо и точно себе ниву прокладывают. Вчера один историк России (забыл фамилию) рассказал, что его тема — «Субкультура — в политике». Как идеи: дарвинизм, марксизм, фрейдизм, ницшеанство и др. опускаются в субкультуру — и оттуда выплывают наверх лидеры харизматические: они уплощают идеи, но и делают по ним. Также и нигилисты в России. И вот уже тема для пожизненной специализации — хорошая. Как производители помады или маргарина или оправы очков — мастера своего ремесла! В разделении труда проложили стезю своей фирмы.
7.10 веч. Как хорошо одному! Не напрашиваться на общение и развлечения, в которых — натуга, все время шанс сделать faux pas — ложный шаг, слово не то сказать, жест…
Катался на велосипеде — два почти часа по холмам, среди пиршества осеннего. Потом долго ел дома: кукурузу, набранную позавчера, еще жесткую все же, дожевывал; суп клейкий в подмогу, вермишелевый, варил, радио слушал— язык двигал. Что еще надо? Вечер — мой. Книги тут— прекрасные.
26. Х.91.
Любименькие!
Вчера опять подступило к сердцу: невмоготу без вас! Как пуповиной потянуло — и вот прозвонился! Свои голосики! Как Ларисы волосики, что где-то, отрезанные, храню. Маммушкино «МУ-у-у-у…» Получила психея моя еще питание — подлиться.
Какое же это чудо: что мир так велик, а держишься в жизни лишь вот этим «Му-у-у…», сердечной привязью к такой же малости и хрупкости, как ты сам… Вот и сейчас чувствую, как из сердца что-то вырывается и тянет-несет — к вам, к нам, на кухоньку — позавтракать (хотя было б, чем?) с Маммушкой долго, протяжно, с говорением и миловзорами… И как Маммушка, уев свое, уже мне помогает с тарелки… — как белая медведица, владычная сих мест госпожа. А я, инородец, сладостно покоряюсь. Правда, временами рыпаюсь прекословить… — но поднимается большая белая лапа — и… я улыбаюсь — перед Абсолютом. Ибо лишь его душа взыскует — нас обоих, и белая лапа стирает случайные черты моей мелочности — и помогает и мне воздыматься превыше себя, своей протагоровой меры. О, восторг и восхищение!..
Кстати, уж перехожу Грецию им промышлять на следующей неделе. По дню на космос — щелкать образы в панораме. Портреты писать — как в «Русской Думе». Но облегчил себе — из опыта прежних занятий: даю-выбираю им по нескольку страничек из текстов — для анализа в классе. И мне легче — время идет; и они втягиваются рассуждать и понимать. Для «Греции» выбрал из Антологии мировой поэзии пару «гомеровских гимнов», Эсхила из «Орестеи» хор о Судьбе, Архилоха — о Ритме, а главное — мифы из Платона: «пещеру» из «Государства», «анд- рогинов» из «Пира», продушу — какупряжку из двух коней и возничего из «Федра», про мир как котловину, где люди = лягушки из «Федона», и из «Тимея»: как Демиург закрутил два колеса- шара навстречу друг другу. Всего-то вышло 15 страничек, а какие!
Но главное событие вчера — письмо из Дартмута, отклик на мою лекцию там: читал 21, написано письмо — 22, и вот уже 25 пришло. Надо будет его перевести. На лекции сидело 5 взрослых мужчин, человек 12 студентов и еще, как оказывается, пожилая дама, которой я и не припомню. Когда я кончил лекцию и воззвал к вопросам и обсуждению, было два-три вопроса задано, но не обсуждали, хотя я взывал, говоря, что я ведь провоцировал — резкостью… Удивила подпись — не совсем мне разборчивая: «Ульрика фон Мольтке». Кто это? Как мне разъяснил Лев Лосев, кто меня представлял там, и я вчера ему звонил выяснить: кто это? — это оказалась жена сына маршала фон Мольтке, кто был казнен Гитлером за участие в заговоре 1944 года. Они с мужем, Конрадом живут у них в Дартмуте.
ПИСЬМО ИЗ ДАРТМУТА
Октябрь 22,1991
Дорогой Георгий Гачев, как один (в английском нет родов, так что, читая, я не сразу понял, кто пишет: мужчина или женщина. — Г.Г.) из слушателей Вашей лекции вчера, я сожалею, что не заговорила сразу после нее: я медлительна в артикуляции. Ваш страстный доклад заслуживал действительно сильной реакции. Но, может быть, безответность нашей группы могла быть частично обязана факту (люблю переводить буквально, не сглаживая неуклюжести: тогда прямее проступает чужой склад мышления. — Г.Г.), что это очень трудно — войти извне в этот тяжело сложенный дом идей. (Прямо германскими архетипами мыслит: «извне — внутрь», «структурированный дом»! — Г.Г.). И я тоже чувствовала, что мне нужны были по крайней мере все мои энергии, чтобы слушать, удивляться, стараясь схватить. И только позднее вопросы и сомнения медленно возникают. Сомнения также фундаментальной природы, касающиеся Вашей ошеломляющей систематизации и детерминации мира. Это очень сильно, как каменные скульптуры, но мне сдается, я предпочитаю мелодии (снова германский ход: от пластики — к музыке! — Г.Г.), когда приходится описывать изменчивые пути народов сквозь время (опять Время! — германский акцент в паре: Пространство и Время. — Г.Г.).
Что же до специальных вопросов, я недоумеваю: правильно ли я расслышала, когда Вы говорили о первородном грехе белых поселенцев — в том, что они вырезали индейцев, как деревья, вместо того, чтобы сделать их рабами, а потом смешаться с ними и образовать общую культуру? Да, большее количество индейцев могло бы остаться в живых, но… Что хорошего могло когда-либо выходить из рабства? Но и помимо этого: можем ли мы представить себе симбиоз белых и природных американцев, в котором бы европейская культура не подавляла индейскую?..
Но вопросы и сомнения — в сторону; я очарована неортодоксальным способом, каким Вы стягиваете связи (очерчиваете отношения), соединяя широкое разнообразие аспектов, чтобы осветить национальные характеры. В Вашем прибегании к «более широким параметрам, чем ваша (= наша) бинарная манера мыслить», а особенно в том, как Вы даете языку вести Ваши проникновения — die Sprache ist kluger, als der sie spricht («язык умнее, чем говорящий на нем» — цитируется изречение того, о ком дальше. —Г.Г.), — это мне напоминает и в этом я вижу некоторое родство между Вами и Юджином Розенштоком-Нюсси. Он тоже не давал себя «категоризировать»: философ, историк, социолог, теолог, профессор права, он был всем этим и чем-то другим и превыше всего — вдохновенным страстным человеком. Мне интересно: знаете ли Вы о нем? Я посылаю Вам его книгу, которая, я полагаю, созвучна Вашей речи, отдельно по почте. Вы можете найти его провоцирующим, но, конечно, заслуживающим Вашего времени.
Дорогой мистер Гачев, я ободрена узнать, что есть такие сильные личности, как Вы, в России сегодня, чтобы противостоять Западной тенденции постоянно производить и работать, удовлетворяя желания, со все возрастающей скоростью, — за счет других…
С наилучшими пожеланиями Ульрика фон Мольтке.
1.40. Фу, устал. Еще Питер Рэддауэй позвонил — спрашивает: как дела, пригласили ли меня в Кеннан-центр по его рекомендации? — Пока нет. Спрашивал про Москву, и я сказал, что вчера звонил.
— Как Светлана? Процветает?
— Ну, работает. А с едой… — там не попроцветаешь.
Ладно, пора подвигаться. Поеду на велосипеде, что мне Суконик, слава Богу, дал, по холмам и по осени — и пособираю какой фрукт: яблоки, груши, кукурузу — подножно подкармливаюсь тут.
10.30 веч. Бесконечно кушаю тут: яблоки, на дороге набранные, кукурузу развариваю — вместо хлеба хорошо идет с сыром и маслом из земляного ореха. Будто в аванс ем — и читаю с печеньем жестокий анализ Питера Рэддауэя (прислал свои статьи) нашей экономики и перспектив — голода, и похваливаю: как точно и трезво, в отличие от прекраснодушных демократов и прочих ихних советологов. Похваливаю, будто страшную сказку читаю, под чай с тортом на сон в постельке: будто про других, будто не мне, не нам подыхать придется, скрежетать-бегать в поисках мерзлой кукурузы. Добро бы еще — из мерзлой земли выкапывать. Но ведь на асфальте она не растет…
27.10.91. О, какой это яд — читать про Россию отсюда — американские газеты на английском и русском языках! Особенно на русском — «Новое русское слово», которое, конечно, — еврейское слово на русском языке: голос вовремя уехавших и спасшихся от нашей разрухи на готовенькое милое американское житье, — и с удовольствием смакующих бедствия тамошние, откуда и чего избежали, даже сгущая: подкармливая тем свой уют и блаженство — зрелищем избегнутого ада. И все похохатывают, трунят над дураками и России, и советчины, и весь век сей двадцатый у нас освистывают. Будто не поимели тут еврейского культурно-творческого Ренессанса в 20—40-е годы. Да и сейчас — откуда же, разве не из атеистических и коммунистических семей чада-деятели нынешнего расставания: Аксеновы, Ерофеевы и проч.?
А наши газеты, наверное, — мазохистское расчесывание ран…
Что же делать и как жить? Мы, конечно, все равно остаемся в России: наше дело там и вся структура психики — тамошня. Но вот Димка предлагает «зеленую карту» добывать для всей семьи — на основании, что у меня сын — американский гражданин: чтобы имели возможность на время сюда приехать — работать и пожить. Это — стоит. И Св. по телефону одобрила. И для этого мне надо бы себе тут побольше сделать рекламу и прозвенеть. А у меня уж нет Эроса на это: все пути тут перекрыл Эпштейн: он прекрасно вписался по жанру и быту. Печатается везде. А я уж — архаичен, и мне трудно даже компьютер освоить, и в ужасе непонимания — перед всей техникой их счетов, чеков, машин…
Кстати, подумал: вот они потешаются над развалом советско-русской империи и хаосом в быте и корме. Да: оттого, что развалились опоры, стержень, на чем жизнь и быт держались. Ну а вот — прекратись, исчерпайся нефть в мире — что они будут делать, как жить, коли их «кары» замрут, окажутся хламом? А ведь весь их быт и инфраструктура страны на аксиоме вечности автомобиля и бензина построена: все эти расстояния и отдельные домики. Придется все бросать — и сжиматься в стайки деревень на земле, где ходить пешком и лошадей снова разводить.
Ну ладно. Пока целую. Эти два листочка отошлю письмом. А надо уже наперед лекции наготовить. И ответ даме Мольтке переписать, что вчера накатал. Тоже — работать приходится. Только и успеваю в эти четыре дня перерыва отойти от предыдущих дней работы — и подготовиться.
Обнимаю. Ваш Гошка.