Труда нет в русской литературе

Труда нет в русской литературе

18. IX.91. Не паникуй, что завтра лекция, а ты не готов (отчасти). Посиди с утра, отмыслись.

Занятия становятся интересны — и мне! Особенно в русской группе. Они побуждают меня передумывать русское, глядя их глазами, — и вот пришел к необходимости после «Медного всадника» дать им русского человека из народа, работягу, крестьянина — и не мог в нашей великой литературе найти чего-то тут крупного. Ну — «Хорь и Калиныч» Тургенева. Восценишь Некрасова: крестьянок дал образы. Потом Горький. Хотя тот быстро на люмпенство поддался, на разрушение. Но все же у него работяги — и Булычов, и Васса… А вообще-то русская литерату- pa — все среди «героев», что ничего на делают, а думают о последних вопросах: как Богом стать или Наполеоном? — а еда и жилье сами, «по щучьему веленью, по моему хотенью», откуда- то берутся.

Нет труда и работяги — такого, как Робинзон или Гулливер, как Торо (строитель дома на Уолдене), как Капитан Ахав или охотники Купера, как персонажи Джека Лондона. Оценишь и советчину — там заговорили люди из народа, люди труда: у Платонова, у Шолохова казаки — сласть пахать, делать… У Толстого есть сенокос в «Анне», но то баловство барина. У Чехова интеллигенты работают — врачи.

А «Медный всадник» когда разбирали и я налегал на сюжет: Государство и человек, Петр и Евгений, — Маша обратила внимание на то, что и царь-то, Петр, бессилен — перед водой. Беспомощно простирает руку (как Ленин на статуях — вперед). Маленько, слабо и Государство — перед Россией, природой, землей сырой, «водоземлей».

Мне пришло в голову — сравнить с «Моби Диком». Капитан Ахав в погоне за Китом — как если бы Евгений охотился на Всадника, а не просто разок пригрозил: «Ужо тебе, строитель чудотворный!..» Но можно и по-иному: Ахав — как Петр: обуздать стихию… И кто там на кого охотится: Человек на Кита — или Кит на Человека?..

А здесь, в Америке, — работяги извека — и не над вечными проблемами Духа, а в Природе, творя жилье и еду — как поэзию деланья. И писатели — не из аристократов, как на Руси, а из работяг, из среднего сословия. А тут все таковые — среднее сословие. И не упрятан Труд в подвал социума, как в России классической.

Советчина ценна тем, что создала среднее сословие: все — и в деревне «хлеборобы», и в городе рабочие, и инженеры-интеллигенты, и «аппаратчики» партийные, хозяйственные «руководители» — среднее сословие…

3.30. Нашел себе промысел: на велосипеде ездя, обнаружил яблони у дороги, с которых падают яблоки, их не собирают, гниют. И вполне хорошие на вкус — даже лучше ухоженных, ибо эти яблоки черви едят — значит, без химии. Повадился я ездить туда с толком: собирать — и в холодильник класть. Теперь все ем их, кожуру счищаю грубую — и вот лопаю.

Вчера там мне встретился мой студент — Адам из Бостона. Я пытался на багажник велосипеда прикрепить сумку с яблоками, но багажник придавливался и нажимал на колеса: он был без крепления с одной стороны, так что лишь без груза нависал.

Пришлось высыпать яблоки. Адам предложил подъехать на своей машине. Мы вернулись на велосипедах, он подъехал к моему дому уже на машине, мы съездили за яблоками. Я предложил и ему набрать себе там (хотя долго колебался: открывать ли ему свой «секрет»?). Но он отказался: «У меня и так много яблок».

Представляю, как ему был смешон я — «профессор», набирающий яблоки из падших и гнилых!..

Все легче перевожу лекции свои. Может, к концу так раскочегарюсь, что сам составлю книгу из них? А пока надо бы на компьютере научиться работать — их туда переписать.

Даже приятно: предвкушаю, как начну сейчас следующую лекцию — про национальную еду — прямо по-английски писать, активизируя выражения, в словарь научительно заглядывая — и все чаще убеждаясь, что я именно это слово и прикидывал…

Звонили из Вашингтона — на «Голос Америки» записывать хотят. Я обмолвился: не пригласят ли в город? Но они — по телефону. Да и неохота разъезжать отсюда — из милого городка уютного, где обжился и своим ритмом живу. Что я там увижу? Внешнее только. А волноваться: аэропорты, не понимать, что от тебя хотят, — зачем мне эти муки?

Миддптаун, 19.IX.91

Дорогие мои любименькие!

Сегодня прочитал 5-ю лекцию по-английски и провел пятое занятие по-русски с другой группой, — и вот уже две с половиной недели прошли работы тут — и месяц, как выехал от нас, и месяц с переворота. Как сейчас там? В первые дни от Сукони- ков смотрели мы, а сейчас тут передают мало. Да и занятия: и читать, и лекции писать, себя переводить на английский — время занято.

А вообще тут жизнь милая, тихая. Еще мне Суконик дал велосипед — и я на часок-другой уезжаю на холмы зеленые, особенно в дни лекций: после них разогнать ум. Там нашел яблони осыпающиеся — и навожу себе яблок.

Сегодня, правда, дождь. Вечером Юз завезет меня к себе на ужин, куда приедет одна из Иняза, Ольга Гришина, и с нею мы передадим письма в Москву. (Машинка барахлит, но чинить тут дорого…)

Преподавать оказалось интересно — ведь всю жизнь я без отклика и обратной связи. А тут — совершенно другие умы, и, встраиваясь в их зрение, начинаю перепонимать и Россию, и советчину. Особенно в русской группе. Там три человека вывезены из России в 5—7-летнем возрасте, другие — учили язык и жили в Союзе по году, еще один — вообще студент из Иркутска, юрист, попросился ко мне ходить. Всего человек 12 — мы сидим и обсуждаем, удивляемся. Сначала я не знал, что с ними делать и как курс строить. Думал: «Национальная образность поэзии русской в сравнении с американской» — и так начал… Но после «Медного всадника» понадобилось мне русского человека из народа найти — и вот сегодня обсуждали «Хоря и Калиныча» Тургенева и «Мороз, Красный нос» Некрасова. Я их зову удивляться — и они хорошо удивляются, так что и мне интересно. На следующее занятие купеческий слой русской жизни ввожу: Островского дал читать — «Грозу». Так что от стихов отхожу: скучно мне сидеть и Тютчева анализировать по образам и звукам.

Обсуждая «Хоря и Калиныча», предположили их дальнейшую судьбу в XX веке и на советчине. Понял я, что Хорь мог стать и кулаком, и сильным директором завода, аппаратчиком, как Силаев, вчерашний премьер у нас. А Калиныч — большевиком Нагульновым (из «Поднятой целины» Шолохова —11.7.94j, романтиком коммунизма… Вообще восцениваю советчину и жалко ее. Большого стиля была цивилизация. А как сейчас — представляю — улюлюкают насчет «утопии» и потешаются над «идеалами»! Вон и Юз тут, который ведь весь на пародии на советчину вырос: она ему материал: «Что бы ты делал без нее, о чем бы писал?» — ему говорю, — так нет, тыкает: научитесь картошку выращивать, домик строить, а потом уж «идеалы»… — и насчет Федорова проехался.

Вижу островок моих возвышенных женщинок — хранительниц высокого завета Духа — среди похохатывающей толпы интелли- гентов-прагматиков особенно. Как обожаю вас — и как я ваш совсем! С такой вы «несвоевременной» проповедью Высшего принципа.

Вот здесь они, люди, все такое сделали: накормили и построили, — а дальше что? У нас будто совсем запретно стало таким вопросом задаваться. Но ведь советчина-то ставила целью как раз материальное: накормить и одеть — и что сделалось? Нищета и голод. А вот если поставить целью высшее — тогда косвенно, само собой, как то, что «приложится», и надобное благосостояние получится… О,Господи!

А так-то живу тут удобно: двухкомнатная квартира… — я писал и послал письмо по почте, но это, надеюсь, дойдет раньше. Расписание мне сделала Присцилла очень удобное: вторник и четверг, с 10.30 до 11.50 группа на английском — курс «Национальные образы мира», потом — час передохнуть и поесть, а с 1.10 до 2.30 курс-семинар по-русски: «Русский образ мира».

Вот сегодня четверг: отчитал — и четыре с половиной дня свободны. Можно бы и куда съездить, если б пригласили. Надо написать кому, объявиться. А впрочем — и неохота. Тут библиотека прекраснейшая, лужайки, потихоньку почитывай, что хочешь.

Ем утром корнфлекс с молоком и кофе; в ланч — яйцо или сосиску с кукурузой и салатом; на ужин — подобное. Ем смиренно. Яблоками добираю даровыми. Юз два раза возил на распродажи — купил всем джинсы и свитера по пятерке и рубашки… Фотоаппарат Лариске куплю с Сукоником: он разбирается.

Ой, еще долго как! Хотя месяц уж пролетел — не так заметно. Как вы там выкарабкиваетесь? Хотя Настя — «поблизости». (В тот месяц в Мексику ездила. — 11.7.94.) Разбросалась держава нашей семейки — когда соберемся?

А вообще тут дом целый дают приезжим профессорам. Если бы не были так связаны своими изданиями — могли бы со всей семейкой разъезжать по миру и лекции читать, наниматься в университеты!

Гром загремел — дождина пошел. А была такая теплынь: в шортах и босиком ходил. Пошел босиком в магазин (это позавчера), купил вдобавок к прочему хлеба, молока, лук, салат, майонез, чай, наклал в коляску (со вкусом сейчас озорное слово «наклал» вставил. — 11.7.94) — и вдруг меня осаживает служитель: босиком нельзя — закон штата!.. Но прошел кассу (на 10 долларов) — не заметили.

Потом мне объяснили: если посетитель напоролся на стекло — магазину платить.

А приятно снова себя учеником, читающим в библиотеке, почувствовать, не быть обремененным записюрьками, рукописями и проблемами отношений. Никого я обидеть не могу, меня никто не может. Со студентами отношения — любознания. Спрашивают, удивляются, интересно. Вон Маша из России обратила внимание, что поэма Некрасова «Мороз, Красный нос» начинается смертью и кончается ею — и так сладка она вроде, и так убаюкивают друг друга, что умерший — отдохнет (и «Дядя Ваня» Чехова — о том)… Очень трудна жизнь в России — и чутки к смерти…

Я им еще буду Федорова рассказывать — через месяц, наверное, когда от литературы перейду к русской мысли. Хотя сам не знаю: как и что с ними буду проходить, — и интересно поэтому, и увлекаюсь сам с ними рассуждать на семинарах, так что и им интересно.

Сейчас скоро 7. В «Русском доме», как тут называют здание, где факультеты русского и романских языков, — в 7 часов собираются студенты, бывшие в России: рассказывать и слайды показывать. Там будет Ирина Алешковская и по окончании повезет меня к ним ужинать. Там будет эта Оля из Москвы, с кем и перешлю письмо.

Ну, обнимухиваю любименьких и протягиваю душу аж в Москву.

Звоните мне: (203) 347 7111. И напишите.