3. Вопрос

3. Вопрос

«Я, Вольфганг Амадей Моцарт, известный» некогда как чудо-ребенок, а затем как исполнитель и композитор, подозреваю, что меня отравили. С тех самых пор, как в сентябре я вернулся из Праги в Вену после премьеры моей оперы «Милосердие Тита», написанной по заказу императора, я заболел. После ужина у Антонио Сальери, на который я был приглашен, боли сделались столь нестерпимыми, что я едва их сносил. А теперь у меня беспрестанно кружится голова, сегодня я два раза терял сознание, и все мое тело начало опухать. Пальцы на руках так ломит, что я не могу больше играть, но к кому бы я не обращался, высказывая подозрение, что меня отравили, все принимают мои жалобы за плод больного воображения.

Мой ученик и помощник Зюсмайер говорит, что меня терзает страх из-за того, что мне никак не удается закончить реквием; моя жена Констанца полагает, что виной всему тревоги из-за долгов; мой доктор смеется надо мной. И только любимая свояченица Софи, кажется, на моей стороне, но даже и она склонна сомневаться. В ком же мне искать сочувствия? Я в здравом рассудке, но никто не принимает меня всерьез. А меня одолевают страшные предчувствия и терзают мучительные боли. Я осознаю только одно – со мной происходит нечто ужасное.

Неужели все меня покинули?

Джэсон Отис произнес про себя эту тираду, и ему почудилось, что слова эти и впрямь были написаны самим Моцартом, а не являлись плодом его, Джэсона, воображения. Они были криком души композитора, Отис в этом не сомневался. Джэсон невидящим взором глядел на стол красного дерева, за которым он пытался сочинять новый гимн, хотя перед ним не было ни пера, ни бумаги. Может, это он страдает галлюцинациями? Единственными предметами, лежавшими на полированной поверхности его рабочего стола, были два письма, дожидавшиеся его с тех пор, как он вернулся домой в Бостон.

Но слова: «Я, Вольфганг Амадей Моцарт» и все, что за ними следовало, не давали ему покоя. Его друг и учитель музыки престарелый Отто Мюллер, близко знавший Моцарта и Сальери, многое рассказывал ему об обоих композиторах с тех пор, как Джэсон в прошлом году впервые услыхал музыку Моцарта. Венский музыкант, современник Моцарта и Сальери, Мюллер скептически относился к официальной версии о смерти Моцарта. «Многие, – сказал Мюллер Джэсону, – не могут примириться с тем, что могила Моцарта неизвестна, и что тело великого человека бесследно исчезло. Я не перестаю задавать себе вопрос: нет ли тут злого умысла? В Вене мне сказали, что на этот вопрос ответить невозможно. Неужели это так, господин Отис? Будь я моложе…»

Я молод, подумал Джэсон. И полон желания разрешить эту загадку, у меня хватит сил, но достанет ли воли и мужества? Каждый раз, когда перед его мысленным взором проходила цепь событий, приведших к гибели Моцарта, у него возникала непреодолимая потребность расследовать их. Или, возможно, он склонен к преувеличению? Может быть, обостренность его чувств была вызвана страстным желанием стать вторым Моцартом?

Испугавшись, как бы эти размышления не завели его слишком далеко, Джэсон огляделся вокруг, желая вернуться к окружавшей его действительности. Он жил в небольшом кирпичном домике, и комната, в которой он сидел, служила ему одновременно гостиной и музыкальным салоном; в ней размещались фортепьяно, письменный стол и камин.

Чувство неудовлетворенности не оставляло Джэсона. С тех самых пор, как этот вопрос стал его занимать, в голове рождались различные догадки и предположения, его настойчиво тянуло заглянуть в прошлое, проникнуть в жизнь человека, которого больше не было в живых. Возможно, с ним самим происходит нечто сверхъестественное? Какой-то голос настойчиво призывает его к отмщению?

Чтобы отогнать видения прошлого, совсем, казалось, околдовавшие его, Джэсон подошел к окну и стал глядеть на город. Пятьдесят лет назад, еще при жизни Моцарта, здесь в Бостоне началась революция. Однако теперь до этого никому не было дела. Бостон гораздо больше гордился своими недавно замощенными улицами и сточной системой, а также тем, что всюду царили чистота и порядок; лишь в самых бедных кварталах мусор и отбросы по-прежнему сваливали на улицах. Другим достойным упоминания общественным нововведением явилась нумерация домов, уже много лет назад введенная в Вене. Джэсона радовало, что в Бостоне недавно появился и собственный фортепьянный мастер, Джозеф Чикеринг, и отпала нужда заказывать инструмент за границей или в Нью-Йорке. Он смотрел на шпили церквей, в архитектуре которых чувствовалось влияние англичанина Христофора Врена; но, в конце концов, с усмешкой подумал Джэсон, все в Бостоне создавалось старшим поколением, которое тешило себя воспоминаниями о родной Англии и было склонно забывать о тяжком процессе отделения, словно его никогда и не было. И лишь молодые люди, вроде него самого, приветствовали разрыв со Старым Светом.

Но только не с Моцартом. С тех пор как Джэсон познакомился с музыкой этого композитора и невольно сравнил ее со своей собственной, он испытал чувство глубокого разочарования в себе и задался целью побольше узнать об этом человеке. Джэсон взял два письма, лежавшие на столе, и вновь их перечитал. Первое доставило ему радость, второе напугало.

Бостонское Общество Генделя и Гайдна – по его собственному мнению, самое представительное музыкальное общество в Америке, с кривой усмешкой подумал Джэсон, писало:

«Джэсону Отису, эсквайру.

Мы намерены предложить господину Людвигу ван Бетховену написать для нашего Общества ораторию; надеемся, что это предложение будет благосклонно принято господином Бетховеном, поскольку исполнение музыки Обществом Генделя и Гайдна является большой честью для любого композитора. До сих пор мы исполняли лишь оратории господина Генделя и господина Гайдна, которых уже нет в живых. Если вы не изменили своего намерения посетить Вену, Общество доверяет Вам, в знак признания услуг, оказанных Вами Обществу, лично передать этот заказ господину Бетховену».

При том огромном самомнении, которым славится Общество, подумал Джэсон, он должен быть польщен, и все же поручение было нелегким. Отто Мюллер играл для него фортепьянные сонаты Бетховена, как и сонаты Моцарта, и хотя музыка Моцарта глубоко трогала его, мощь и оригинальность бетховенских произведений тоже производили на него огромное впечатление.

Что же касается музыкальных отцов города Бостона, то они имели весьма отдаленное представление об обоих композиторах; Бетховен заинтересовал их лишь постольку, поскольку он мог прославить Общество. Члены Общества отличались полным отсутствием слуха; они даже не замечали, когда Джэсон заимствовал что-нибудь у других композиторов, вещь, правда, вполне обычная. И все же, если он решится ехать, неплохо будет, если они оплатят хотя бы часть его расходов на поездку в Вену.

Письмо от Отто Мюллера оказалось совсем иного рода. Джэсон перечитал его вслух, стараясь вникнуть в его ужасный смысл.

«Дорогой господин Отис, то, о чем мы столько раз говорили, кажется, свершилось. Вот что написал мне из Вены мой брат:

„По городу ходит много слухов, будто Сальери признался в отравлении Моцарта и будто бы он исповедовался в этом священнику, а после, осознав чудовищность своего преступления, сошел с ума и пытался перерезать себе горло, после чего его заключили в дом умалишенных.

Итак, подтверждается то, что мы подозревали многие годы. Ты помнишь, дорогой брат, как сразу после смерти нашего любимого Моцарта мы не переставали удивляться обстоятельствам, при которых она произошла, внезапности этой смерти, случившейся в тот самый момент, когда благодаря широкому признанию ‘Волшебной флейты’ его денежные дела и будущее прояснились, и более всего поражались мы, что никто не провожал гроб до кладбища, и тому, что тело таинственным образом исчезло, словно необходимо было уничтожить все улики совершенного преступления.

Все это было достаточно странно. Но никто из нас не осмелился в то время высказать свои подозрения из страха оскорбить высоких особ, и даже сейчас, несмотря на признание Сальери, обсуждать это дело публично считается небезопасным. Каждый предпочитает избегать этой темы, ибо Моцарт после смерти сделался идолом венской публики.

Если бы не мой преклонный возраст и отсутствие сил, я бы занялся изучением этого дела“.

Итак, Вы видите, дорогой господин Отис, мы с Вами не одиноки в своих сомнениях», – заключил Отто Мюллер.

Часы показывали половину двенадцатого. Если поспешить, он успеет побеседовать с Мюллером до его послеобеденного сна. Они бросили тело Моцарта в общую могилу, с горечью подумал Джэсон, и он обязан заняться расследованием этого преступления. Теперь он уже не сомневался, что слова, рожденные его воображением несколько минут назад, соответствовали действительности.

Карета, которая везла его к Бикен Хилл в это зимнее утро, казалось, тащится черепашьим шагом, и Джэсона удивляло, куда смотрит кучер – несколько раз они чуть не угодили в канаву.

Мюллер поджидал его; престарелый музыкант отложил ради этого визита свой послеобеденный отдых. Дом Мюллера представлялся Джэсону неким оазисом, хотя и находился в центре Бостона, а его просторный музыкальный салон служил живым напоминанием о Вене. Когда бы Джэсон не оказывался в стенах этого салона, у него неизменно пробуждалось желание посетить Вену, город, который в его представлении был неразрывно связан с именем Моцарта.

Каждый визит к Мюллеру являлся для Джэсона своего рода паломничеством. Ему нравилась обстановка салона: клавикорды, клавесин, фортепьяно и орган, оглашавший комнату мощными звуками. В Бостоне, размышлял Джэсон, считалось, что чрезмерная элегантность свидетельствует о недостатке добродетели, а роскошь рассматривалась как признак аристократизма, простота же говорила о демократичности; но Джэсона всегда восхищали дорогие гобелены и тяжелые драпировки в доме Мюллера, ярко-красные, как и обивка стульев; все это напоминало дворец Гофбург, где некогда играл Мюллер, и то прошлое, с которым старый музыкант был связан столь тесными узами.

Мюллер зажег свечи (небо неожиданно нахмурилось) и поставил подсвечник на изящный, украшенный замысловатой резьбой дубовый столик.

– Нам нужно о многом поговорить, – сказал он. – Хотите прочесть письмо моего брата?

– Нет, господин Мюллер, я вам и так верю.

– Напрасно. – Мюллер вынул серебряную табакерку, взял щепотку табаку и подал Джэсону письмо брата. – В таких делах не следует никому верить на слово.

Мюллер любил назидательный тон. В память о прошлом он носил старомодный белый парик и длиннополый камзол с серебряными пуговицами. В свои семьдесят четыре года он был по-прежнему полон энергии. Ему доставляло удовольствие говорить: «Я родился в тот самый год, когда умер старик Себастьян Бах, в тысяча семьсот пятидесятом». Отто Мюллер считал себя одновременно музыковедом, учителем музыки, композитором, дирижером и исполнителем. Он гордился своим умением играть на фортепьяно, скрипке, органе, клавесине, клавикордах, кларнете и гобое. В Северной Америке он был единственным гобоистом, любил он напоминать Джэсону, и, по его мнению, единственным профессиональным музыкантом в Бостоне.

Отвислые щеки Мюллера и его резко обозначенные морщины казались Джэсону своего рода следами почетных заслуг, и хотя приземистая отяжелевшая фигура музыканта теперь окончательно сгорбилась и с каждым годом словно все больше клонилась к земле, но, садясь за фортепьяно, Мюллер распрямлялся, а его голубые глаза загорались прежним огнем.

Однако сейчас, когда Джэсон читал письмо его брата, Мюллер выглядел опечаленным и постаревшим.

Джэсон закончил читать, и у него сразу возникло множество вопросов, требовавших ответа. Ему почудилось, что Сальери в бреду больного воображения призывает кого-то на помощь. И кто знает, может, в этом крике души кроется правда? Во всяком случае, Сальери – низкая и подлая душонка, в этом Джэсон больше не сомневался.

– Я не в состоянии ответить на ваши вопросы, – сказал Мюллер. – Искать ответ нужно где-то в другом месте, возможно, в Вене, в Нью-Йорке или в Англии.

Даже если он и найдет на них ответ, получит ли он удовлетворение, усомнился Джэсон.

– Какую бы вы хотели послушать музыку? – неожиданно спросил Мюллер.

Они строго придерживались этого ритуала всякий раз, когда Джэсон приходил брать у старика уроки композиции.

– Любую сонату для фортепьяно Моцарта, – ответил Джэсон.

Сей ритуал стал им так же дорог, как и сама музыка. И когда Мюллер, прихрамывая, заковылял к фортепьяно, Джэсону представилось, что, будь Моцарт сейчас жив, он, должно быть, ковылял бы точно так же. Мысли Джэсона вернулись к тому времени, когда он впервые познакомился с музыкой Моцарта и полюбил ее.

Все началось с ряда взаимосвязанных обстоятельств, которые заинтересовали Джэсона, как и последовавшие за ними события, укрепившие его предположение, что Моцарт мог быть отравлен.

Год назад, в один из воскресных дней, во время церковной службы, когда Джэсон раздумывал над тем, разумно ли заниматься сочинением духовной музыки, если никто не изъявляет желания ее исполнять, к нему подошел профессор Элиша Уитни, музыкальный директор Общества Генделя и Гайдна.

Профессор вместе с Джэсоном вышел из церкви – нового великолепного здания из красного кирпича, – чтобы поговорить с ним с глазу на глаз. Музыкальный директор передвигался с трудом и всем своим видом напоминал маленькую старую черепаху; выйдя на яркое солнце, он зажмурился – его глаза, уставшие от чтения пожелтевших партитур, видимо, не выдерживали солнечного света. Но когда он задал Джэсону вопрос, взгляд его несколько оживился.

– Вы занимаетесь музыкой, я полагаю, в часы досуга?

– Да, сэр.

– Вы поступаете мудро. Надеяться на то, что музыка прокормит – неразумно. Я рад, что вы не теряли времени даром. Собрание духовной музыки, представленное вами Обществу, говорит о вашем трудолюбии.

Джэсон вспомнил о Деборе, его отсутствие в условленный час в воскресенье могло ее рассердить. У нее такой вспыльчивый, вздорный характер. Сослаться на болезнь ему не удастся, потому что она видела его в церкви.

Дряхлый профессор был слишком увлечен собой, чтобы приметить обеспокоенный вид собеседника.

Вы сумели выразить в вашей музыке глубокую преданность вере. Ваши гимны весьма гармоничны и славят пнищи спасителя.

– Благодарю вас, сэр.

– Вам также удалось умело избежать всяких модных влияний и излишних нововведений, вы сумели приноровиться к вкусу публики.

– Значит, вы одобряете мои сочинения, профессор?

– Несомненно. Они лишены фривольности и одновременно изобилуют свежими мелодиями.

Иначе и быть не может, ликовал Джэсон. Начав сочинять собственную церковную музыку, он в поисках мелодий обратился к самым лучшим источникам. Он использовал для своих произведений духовную музыку Генделя и Гайдна, и поэтому не сомневался, что построение его гимнов безупречно. Он надеялся, что никто не сумеет распознать его заимствований, поскольку церковная музыка этих композиторов публично в Бостоне никогда не исполнялась.

– Я прекрасно разбираюсь в человеческих характерах, – вещал Элиша Уитни. – Ваши сочинения свидетельствуют о том, что вы не только даровитый музыкант, но и настоящий джентльмен.

– Я польщен столь лестным мнением oбo мне, сэр.

– Не только о вас, но и о вашей музыке. Вам не следует забрасывать композицию, молодой человек.

– Могу ли я надеяться, что вы исполните один из моих гимнов, профессор?

Как доброго друга Элиша Уитни подхватил Джэсона под руку и увлек за угол церкви, дабы избавиться от ненужных свидетелей, и там изрек:

– Я найду лучшее применение вашей музыке. Я хочу порекомендовать ваше собрание духовных мелодий к публикации под таким названием: «Собрание церковной музыки бостонского Общества Генделя и Гайдна».

– Вы хотите издать все гимны, что я передал Обществу? – изумился Джэсон.

– Да. Но без имени. Дабы члены нашего Общества могли проявить беспристрастность в суждении. – В этот момент Джэсон увидел Дебору – она отъезжала в экипаже, запряженном парой. Джэсон устремил на директора вопрошающий взгляд.

– И что же, мне ничего не заплатят?

– Помилуйте! Если нам удастся продать это Собрание церковной музыки всем прихожанам наших трех церквей, вы сможете рассчитывать по меньшей мере на пятьсот долларов в год.

– Под чьим же именем выйдет Собрание?

– Под именем Общества. В конце концов, вы видный банковский служащий и не пожелаете, чтобы вас считали простым сочинителем.

В банке он всего-навсего кассир, но, возможно, в словах профессора есть доля правды, подумал Джэсон.

– Не стоит поддаваться чувствам, молодой человек. Если на Собрании будет стоять имя Общества, наши прихожане захотят его приобрести, но если там будет стоять ваше имя, то вряд ли найдутся покупатели. Вначале нужно себя утвердить.

– Должен ли Я держать это от всех в секрете, профессор?

Элиша Уитни улыбнулся:

– Не беспокойтесь. Отцу Деборы, господину Пикерингу, который является вице-президентом нашего Общества, известны предпринимаемые нами шаги. Весьма лестно иметь своим тестем столь достойного господина. Многие позавидуют открывающемуся перед вами будущему. Возможно, вам уготовано высокое положение.

Когда Джэсон подошел к особняку Пикерингов, сыпал снег и холод пронизывал до костей; но он колебался, не решаясь войти. Деборе не понять его страстного желания стать композитором, думал он, придется притворяться, что его увлечение музыкой не более чем простая забава. Однако сильное желание увидеть Дебору заставило его преодолеть сомнения, он стал подниматься по мраморной лестнице, вновь почувствовав себя смелым и полным решимости.

Дом Пикерингов был копией английских особняков, но Джэсону претили потуги господина Пикеринга подражать английскому стилю. Квинси Пикеринг, столь ценивший свое время, как ни удивительно, уже поджидал его в гостиной, словно они с дочерью заранее предвидели его визит.

В эту минуту Джэсон особенно остро ощутил крепость их родственных уз: отец и дочь представлялись ему двумя сторонами одной и той же медали. Дебора была высокой, темноволосой, прекрасно сложенной девушкой, но ее строгий белый воротничок и суровость, написанная на хорошеньком лице, придавали ей сходство с надменным сдержанным отцом.

Тонкие губы Квинси Пикеринга были, как обычно, крепко сжаты. Рот Пикеринга напоминал надежно запертый котелок, что полностью соответствовало натуре этого господина, поклоняющегося одним лишь деньгам. В остальном же Квинси Пикеринга можно было даже назвать красивым мужчиной классически прямой нос, крутой волевой подбородок, темно серые глаза, осуждающе смотревшие на Джэсона по всей видимости, он только что выговаривал дочери, но теперь молчал, выжидая пока заговорит Джэсон.

Джэсон не знал, с чего начать. Он вдруг вспомнил малообнадеживающие слова Пикеринга: «Будь на то моя воля, я бы навсегда запретил ввозить в Америку золото, серебро, драгоценные камни, шелка и бархат». Однако сам банкир весьма гордился дорогими тканями, которые он ввозил из Англии, и никто не мог соперничать с Деборой в обилии нарядов. А гостиная Пикеринга считалась одной из самых роскошных в Бостоне: отделанная прекрасными деревянными панелями, с великолепной хрустальной люстрой и обставленная мебелью по самой последней английской моде.

– Прошу извинить, я запоздал, – начал Джэсон, – но…

– Мы знаем, – прервал его Пикеринг, – у вас был деловой разговор с Элишей Уитни. Он мне сообщил.

Джэсон почувствовал, что отец и дочь недовольны его опозданием; Пикеринг стоял под портретом Генделя и как раз между бюстами Юлия Цезаря и герцога Веллингтонского, и кто знает, подумал Джэсон, может, его будущий тесть в качестве вице-президента Общества и оказывал ему поддержку, ничем не выдавая себя и сохраняя при этом внешнюю холодность.

– Я думал, вы обрадуетесь моим приятным новостям. Это для меня большая честь, не так ли? – продолжал Джэсон.

– Но вовсе не оправдание, чтобы откладывать нашу встречу, – упрекнула Дебора.

– Никогда не предполагал, что вы столь увлекаетесь музыкой, – заметил Пикеринг.

– Меня готовили к музыкальной карьере, сэр. Мой отец был музыкантом и одновременно школьным учителем, я же посещал школу пения, отец обучал меня игре на фортепьяно и на клавесине, а также давал мне уроки композиции.

– Я знаю о ваших исполнительских способностях, – сказал банкир. – Однако Дебора никогда не говорила мне, что вы еще и сочиняете музыку.

– Но, отец, вы ведь считаете, что не следует доверять служащему, который увлекается музыкой.

– В Бостоне музыка не в чести.

– Однако вы, сэр, являетесь вице-президентом Общества Генделя и Гайдна.

– Это лишь одна из многих почестей, которой меня удостоили. А кроме того Обществу нужен человек с практической сметкой, который умел бы держать в порядке счета.

Помимо всего прочего, подумал Джэсон, это дело еще приносит вам и немалую выгоду. Значит, его сочинительство не такая уж никчемная вещь. И тут неожиданно Пикеринг резко сказал:

– Дебора, тебе следует разорвать свою помолвку.

– Отец, но мы с Джэсоном любим друг друга!

– Это началось тогда, когда он обучал тебя игре на фортепьяно? Какая чепуха! Ты просто не знала куда деваться от безделья.

Никогда еще Дебора не казалась Джэсону такой красивой, как в этот миг, и ободренный ее категоричным утверждением, он исполнился к ней особой нежностью.

– Я уверена, Джэсон отлично сознает, что нельзя совмещать службу с увлечением музыкой.

– В банке я всего-навсего кассир, дорогая Дебора.

– Можно достичь гораздо большего, если взяться за ум. Это уже несправедливо, подумал Джэсон. Не нужно считать его дураком. Он вовсе не нуждается в напоминании о том, что ее отец при желании может повысить его в должности, либо взять да уволить.

– Отец, Джэсон понимает, что одной музыкой не проживешь.

– Боюсь, что он с тобой не согласен. Когда я начинал свою карьеру – между прочим, как мальчик на побегушках, а не кассир, – я так не разбрасывался. Ни за что бы мне не стать владельцем банка и его директором, посвяти я себя еще и другим занятиям, а особенно таким никчемным.

– Джэсон будет вести себя разумно, отец. Он знает, в чем состоят его обязанности.

Дебора взяла Джэсона за руку, но в жесте этом не чувствовалось нежности. Она любила притворяться хрупким беззащитным созданием, ранимым словно бабочка, а на самом деле обладала хищными коготками и гордым, надменным характером. Порой Джэсон недоумевал, что она в нем нашли?

Такой же вопрос не раз тревожил и ее. Она легко читала его мысли; в этом заключался одни из секретов их взаимной привязанности, хотя порой, когда они начинали выискивать друг у друга всякие недостатки, узы эти становились обременительными для обоих.

Возможно, его обаяние заключалось в привлекательной наружности, говорила она себе. Правда, Джэсон невысокого роста, но его гладкая кожа, светлые волосы, выразительное лицо, приятный тембр голоса и голубые глаза – таких живых и веселых глаз не было ни у кого другого – имели над ней какую то необъяснимую власть, они будили чувственность. Случались моменты, когда ей страстно хотелось отдаться ему душой и телом. Ей нравилось и то, что он не курил табак и не пил виски – разве не редкость для мужчины? У него красивая походка, хорошая осанка и, В придачу, он прекрасный танцор. Но особенно ей нравились его губы, не тонкие и поджатые, как у отца, а полные, яркие, чувственные. И поскольку она была богата и девица на выданье – ей исполнилось двадцать два, а Джэсону двадцать три, и он был ей небезразличен и подавал надежды, то почему бы не выйти за него замуж? Дебора не сомневалась, что в их браке будет верховодить она, но при этом с волнением думала о том, сколько радости и неизведанного счастья сулит ей его любовь. Лишь одно ее тревожило – любит ли он ее. Квинси Пикеринг полагал, что главной функцией супружеской жизни является продолжение рода, Дебору уже начало тяготить ее целомудрие, а расстаться с ним девушке ее круга и воспитания можно было лишь путем замужества.

– Вообрази себе, отец, – вдруг сказала она, – как приятно стать дедушкой.

– Ты ведь не какая-нибудь девчонка, – ответил он. – Прежде чем выходить замуж, следует все тщательно взвесить.

– Я уверена, что Гендель и Гайдн не помешают работе Джэсона в банке.

Джэсон приуныл. Дебора, защищая его от нападок отца, проявляла свой властный характер. А он не мог безропотно позволить себя поработить, особенно после разговора с Элишей Уитни, который так сильно его обнадежил. Поэтому он твердо сказал:

– Я буду по-прежнему работать в банке. Но не намерен оставить сочинение музыки.

Пикеринг улыбнулся. Улыбнулся впервые с тех пор, как Джэсон появился в гостиной. И сказал:

– Я предупреждал тебя, Дебора, что на этого молодого человека нельзя положиться. Очень жаль, что он не может посвятить себя полезному делу. Занимаясь музыкой, он добьется пресловутой известности, но окажется без гроша в кармане и будет довольствоваться милостью друзей.

– Значит, вы решили меня уволить за то, что я отдаю свой досуг музыке?

– Отец, Джэсон честно исполняет свою работу.

– Я не собираюсь его увольнять. Я просто нарисовал, что его ждет впереди. Если завтра утром он вовремя появится на работе, я позволю ему остаться.

Джэсон вспомнил о предупреждении Элиши Уитни и попросил, обращаясь сразу к отцу и к дочери:

– Профессор Уитни сказал, что члены Общества не должны знать, кто автор гимнов, в противном случае они не станут покупать Собрание. Очень прошу вас держать это в секрете. Могу я на вас рассчитывать?

– Вполне, – отозвался Пикеринг.

– А обо мне и говорить нечего, – сказала Дебора. – Куда вы сейчас идете, Джэсон?

– Не знаю. – Может быть, в основном страх перед бедностью заставил его ухаживать за Деборой, раздумывал он. – Завтра я буду в банке.

– Подумать только, – сказала она и в ее голосе зазвучало прежнее высокомерие, – неужели вы предпочтете музыку… Непостижимо!

Никогда еще Бостон не вызывал у него такой неприязни. Дувший с океана северо-восточный ветер резко бил в лицо, казалось, словно противник наносил ему пощечину. Дома из красного кирпича ужасали своим однообразием. Джэсон вдруг решительно свернул в переулок. Голова кружилась, он чувствовал себя совсем разбитым.

На его счастье Отто Мюллер оказался дома. Старик пришел в восторг, услыхав, что Общество Генделя и Гайдна собирается приобрести сочинения Отиса.

– Элиша Уитни, – сказал Мюллер, – педант, который ничего не смыслит в гармонии, но доктора и адвокаты – основной костяк Общества – по достоинству оценят вашу музыку. Она не грешит тяжеловесностью и однообразием, как та, которую они привыкли слушать. У вас достаточно мастерства, и вы умеете искусно заимствовать.

– я…

Мюллер прервал его:

– Не нужно оправданий. В Бостоне никому не под силу обнаружить влияние Генделя и Гайдна, а я не болтун. Не смущайтесь. Вы любите свое дело. Вы сочиняете музыку во славу господа бога и свою собственную.

– Есть ли у вас что-нибудь новое? Я соскучился по музыке.

– Пикеринги отругали вас, господин Отис?

– Они полагают, что музыка – никчемное занятие и что я по глупости увлекаюсь этим делом. Дорогой господин Мюллер, неужели я избрал ложный путь?

– Слушайте. Слушайте внимательно.

Фантазия, которую Мюллер играл на фортепьяно, покорила Джэсона своей необычайной красотой. В ней звучала безграничная печаль, она трогала до слез. Но как бы ни была мрачна основная тема, мелодия трогала своей изысканной утонченностью. Давно смолкли последние аккорды, а Джэсон все раздумывал над тем, какой человек способен сочинить столь чудесную, выразительную музыку.

Мюллер хранил молчание, словно слова могли осквернить эту торжественную минуту.

– Необычайно! Удивительно! – воскликнул наконец Джэсон.

– Это Моцарт, – отозвался Мюллер. Джэсон никогда раньше не слыхал о Моцарте.

– Он неизвестен в Америке, – сказал Мюллер и сердито добавил, – в Америке знают одну церковную музыку.

Джэсону захотелось о многом расспросить Мюллера.

– Моцарт жив? Где он родился? Что еще написал?

В ответ Мюллер исполнил еще одну фантазию.

Никогда в жизни Джэсон не испытывал ничего подобного. Открытие Моцарта можно было сравнить разве что с открытием Колумбом Америки. Знакомство с этим композитором явилось для Джэсона невиданным откровением, музыка Моцарта заворожила и потрясла его. Мюллер снова проиграл фантазию, и Джэсон подумал, что в этой музыке есть нечто, к чему он будет еще не раз возвращаться, в тяжелые минуты она явится для него спасением. Пикеринги могут презирать подобную музыку, но разве любые их насмешки способны ее принизить? Ради наслаждения такой музыкой стоило жить на свете! Мюллер сыграл еще несколько сонат Моцарта; они были певучи и нежны, в них было божественное совершенство, свой особый стройный порядок, уравновешенность и ясность, музыка действовала умиротворяюще и покоряла своим изяществом. Джэсон был счастлив, что ему довелось ее услышать! Мелодии Моцарта заворожили его. Но он понимал, что такая привязанность может таить в себе больше опасности, чем любовь к женщине.

Видя, как Моцарт увлек Джэсона, и проникшись к молодому человеку еще большей симпатией, Мюллер провел весь остаток дня в рассказах о композиторе. Он признался Джэсону, что хотел написать книгу о Моцарте. Год назад уже принялся было за нее, но обескураженный отсутствием у бостонцев интереса к его музыке да и к самому композитору, оставил эту затею.

Однако больше всего потрясли Джэсона и оставили глубокий след в его душе подробности о кончине Моцарта. Чтобы такого человека могли бросить в общую могилу, – это казалось ему неслыханным надругательством. Счесть это за случайность или проявление равнодушия было невозможно. А когда Мюллер рассказал, что Моцарт умер при весьма странных обстоятельствах, и что сам композитор подозревал, будто его отравили, Джэсон был склонен поверить Мюллеру и спросил:

– Подозревал ли он кого-нибудь?

– Да. Антонио Сальери. При жизни Моцарта Сальери был его главным соперником в Вене, а теперь, через тридцать лет после его смерти, Сальери по-прежнему является первым капельмейстером при императорском дворе Габсбургов.

– А каково ваше мнение, господин Мюллер?

– У меня немало подозрений, я и сам был свидетелем враждебного отношения Сальери к Моцарту, но отравление… для этого никогда не было достаточных доказательств.

Следующие месяцы Джэсон посвятил знакомству с музыкой Моцарта – той, что имелась у Мюллера, а также пытался разузнать подробней о жизни композитора и, в особенности, об обстоятельствах его смерти.

Дебора не разорвала их помолвку и продолжала встречаться с Джэсоном каждое воскресенье, но разговора о свадьбе больше не заводила.

Джэсон по-прежнему занимал должность кассира в банке Пикеринга, который относился к нему с подчеркнутой вежливостью. Квинси Пикеринг, догадался Джэсон, считает их помолвку делом прошлого и предпочитает выжидать, нежели вступать в ненужные споры со своей упрямой дочерью.

Джэсон пытался пробудить в Деборе любовь к Моцарту, играя ей открытые им шедевры, и говорил: «В сочинении музыки Моцарта еще никто не превзошел», – но видел, что Проявляемый ею интерес не был искренним, потому что она отвечала: «Его музыка приятна, но в ней нет глубины. Вам бы следовало заняться сочинением церковной музыки. Мне сказали, что новое Собрание церковной музыки отличается хорошим вкусом и им довольны. Нужно добиваться, чтобы Общество объявило о вашем авторстве».

Вскоре тем стало известно, что Джэсон Отис – автор гимнов. Его духовные мелодии, – по словам Элиши Уитни «столь приятные для слуха и легкие для исполнения», – сразу стали пользоваться популярностью. Даже церкви, не принадлежавшие и Обществу, захотели приобрести его гимны, a затем, и верующие таких отдаленных мест, как Нью-Йорк, Филадельфия и Чарльстон. И когда понадобилось выпустить второе издание, Элиша Уитни решил поставить, на Собрании имя Джэсона Отиса. Он извлек из этого пользу и для себя. Профессор гордился собой, принимая похвалы за то, что первый открыл столь талантливого композитора.

Новость о том, что банковский кассир сочинил духовную музыку, привлекла к Собранию большой интерес и сильно повысила на него спрос.

Квинси Пикеринг не обратил на это ровно никакого внимания, а Дебора увидела в успехе Джэсона свою заслугу и снова стала к нему нежна и внимательна.

За год Собрание духовных гимнов выходило целых семь раз, автор заработал на нем две тысячи долларов, да и финансовое положение Общества заметно упрочилось.

Как-то в воскресенье после службы профессор предложил Джэсону написать новые гимны, а когда тот заколебался, не зная, что ответить, профессора это явно обеспокоило.

Элиша Уитни, чье сходство со сморщенной старой черепахой стало еще более разительным, сказал:

– Молодой человек, мы готовы повысить вам плату. Разумеется, в пределах разумного.

– Дело не в деньгах, профессор.

Нет, трудолюбивый сын Новой Англии не может оставаться равнодушен к благам, даруемым деньгами, а этот молодой человек проявил много трудолюбия в своих сочинениях, подумал Элиша Уитни. Но вслух сказал:

– В чем же дело?

Как объяснишь профессору, что чем больше он слушает Моцарта, тем сильнее разочаровывается в своих сочинениях и тем больше его тянет посетить те места, где родилась эта божественная музыка. Джэсон сыграл Элише Уитни несколько сонат Моцарта, но профессор остался к ним глух, объявив, что они не идут ни в какое сравнение с духовной музыкой Генделя. А использовать мелодии Моцарта для своих гимнов Джэсон не решался. Это было бы святотатством. В поисках отговорки Джэсон неожиданно для себя сказал:

– Я подумываю предпринять путешествие в Старый Свет. Мне хотелось бы повидаться с некоторыми европейскими музыкантами.

И тут он вспомнил, что Общество намеревалось заказать господину Бетховену ораторию.

– Знают ли Пикеринги о вашем намерении поехать в Европу?

– Я хотел сначала посоветоваться с вами, профессор.

– Почему?

– Я мог бы посетить Бетховена. Ваше рекомендательное письмо пришлось бы весьма кстати.

– Бетховен оставит его без внимания. У нас никогда не было с ним личной переписки.

– Но он не оставит без внимания заказ Общества, профессор.

Элиша Уитни не стал развивать дальше эту тему, а только заметил:

– Если вы решите посетить Старый Свет, я обращусь к Квинси Пикерингу с просьбой предоставить вам отпуск. К сожалению, многие энергичные и подающие надежды молодые люди жертвуют своим будущим в погоне за несбыточными мечтами.

– Как обстоят дела с заказом оратории Бетховену?

Джэсон, погруженный в задумчивость, невольно вздрогнул. Мюллер повысил голос, и Джэсон вернулся к действительности. Взволнованный всем тем, что он узнал о Сальери, он забыл сообщить старому музыканту о письме, полученном от Общества. Элиша Уитни, не упускавший из виду и собственные цели, оказался ему весьма полезен.

– Мне придется, возможно, кое в чем уступить, – сказал Джэсон.

– В Вене у вас появится возможность встретиться и с другими людьми.

– Например, с Сальери?

– Сальери, считайте, уже мертв. Никто его больше никогда не увидит.

– Тогда к чему мне ехать в Вену?

Мюллер взял щепотку табаку, поправил свой старомодный парик, потеребил серебряные пуговицы на камзоле и ответил:

Господин Бетховен очень хорошо знал Сальери. Сальери был его любимым учителем. Насколько мне известен характер Бетховена, он будет со всей страстью защищать своего учителя.

Значит, вы полагаете, что я твердо решил расследовать обстоятельства смерти Моцарта?

Сейчас для этого самый подходящий момент. После признания Сальери и его попытки к самоубийству Вена, должно быть, полна всяких слухов и разговоров. В такое время вам наверняка удается разузнать скрытые доселе вещи.

Путешествие предстоит нелегкое.

Во времена Моцарта оно было куда труднее. В теперешних каретах не гуляют сквозняки, да и рессоры стали получше, Вот увидите, все будет в порядке.

Глупо скрывать свою заинтересованность, однако…

Не отказывайтесь, иначе потом пожалеете, – уговаривал Мюллер. – Еще живы многие из тех, кто знал Моцарта и Сальери. Кто поручится, будут ли они живы через год-два. Мой брат Эрнест пишет, что Бетховен прихварывает. Да и сам Эрнест, который может вам многое рассказать о Моцарте и Сальери и устроить встречу с господином Бетховеном, тоже уже немолод и подвержен болезням. Ну, а сестры Вебер, три сестры, что связали свою жизнь с жизнью Моцарта; его жена, Констанца, ее старшая сестра Алоизия – первая его любовь, что ни для кого не секрет, – и третья, младшая сестра Софи, на чьих руках он умер. Все они уже в преклонных летах. Скоро старость и болезни многое сотрут в их памяти, а смерть вообще все предаст забвению. Родная сестра Моцарта, Наннерль, сильно болеет, и, говорят, дни ее сочтены. А сколько ценного можно у нее узнать! Если вы искренне желаете встретиться с людьми, знавшими Моцарта и Сальери, вам следует торопиться. К примеру, Лоренцо да Понте, который был близко знаком с обоими и писал для них либретто, ему должно быть уже под восемьдесят.

– Да Понте был соотечественником Сальери?

– Сальери ввел его в венские музыкальные круги. Да Понте считался непревзойденным мастером интриги. Пожалуй, и не найдешь другого, кто знал бы столько о Моцарте и о Сальери. Он теперь живет в Америке, в Нью-Йорке.

– А захочет ли он со мной говорить, господин Мюллер?

– Он готов говорить с каждым, кто изъявит желание его слушать.

– Вы его знали?

– В музыкальных кругах Вены его знали все. Это был замкнутый мирок, ограниченный с одной стороны собором святого Стефана, с другой – Дунайским каналом, с третьей – династией Габсбургов и их дворцом Гофбург, а с четвертой – Бургтеатром, где ставилось большинство опер.

– Вы когда-нибудь встречали Моцарта и Сальери в обществе да Понте?

– Да. Но ведь всякий человек видит вещи по-своему. А господь редко кого наделяет даром прозрения. – Мюллер откинулся на спинку стула, обитого красной материей, копией тех стульев, что он некогда видел в Гофбурге, и сделался вдруг недвижим и молчалив. Джэсону показалось, что старик погрузился в сон. А может быть, он просто вел с собой и со своим прошлым длинный разговор? Внезапно Мюллер воскликнул:

– Отис, где вы?

– Я здесь, господин Мюллер.

– Подвиньтесь поближе. Мне вспомнилось, как Сальери и да Понте поспорили между собой о ядах на репетиции оперы «Так поступают все».

– О чем же был спор?

– Им помешал Моцарт. Он боялся, что Сальери уговорит да Понте расстаться с ним, Моцартом. Сальери сказал тогда, что «Дон Жуан» – опера, восхваляющая дьявола. Моцарт очень рассердился, а это с ним случалось редко. Разговор происходил перед оркестром.

– Кто же пригласил Сальери на репетицию?

– По-видимому, да Понте. Они были хорошими друзьями. Да Понте поддерживал дружбу со всеми сколько-нибудь известными венскими композиторами. Моцарта это огорчало. Он говорил, нет человека, которому все одинаково милы, это противно человеческой натуре.

– Чем кончился разговор об отравлении?

– Я расскажу вам о Моцарте, каким я его знал. Слушайте, если вам интересно.

Джэсона охватило беспокойство. Что, если реальность разрушит образ, созданный воображением? Ему хотелось крикнуть: «Прошу вас, остановитесь!» Но он промолчал, заранее примирившись с любой уготованной неожиданностью.

Небо заволокло серыми тучами, хлынул дождь, капли колотили в оконное стекло, словно выбивая зловещую барабанную дробь. Мюллер закрыл портьеры, комнату теперь Освещал лишь двойной подсвечник, стоявший на резном дубовом столике рядом с клавесином.

Мюллер неторопливо приступил к рассказу, стараясь воссоздать образ Моцарта, а Джэсон ловил каждое слово, перенесясь в мир прошлого.