Германский вопрос

Германский вопрос

Но, разумеется, товарищи, над всем этим господствует германский вопрос. На осеннем нашем совещании мы констатировали серьезный политический кризис в Германии. Наша оппозиция много издевалась над тем, что мы не разговаривали много по этому поводу. Это для них было доказательством того, что, видите ли, наша партия состоит из «молчальников», что заглохла жизнь в партии и т. д. Я думаю, что они плохо знают интимную сущность большевистской партии, если так объясняют дело, если так оценивают. Я не говорю, что все было хорошо в партии, но если на осеннем совещании Перед лицом огромной важности событий мы оказались единодушны как один человек, то смею вас уверить, товарищи из «оппозиции», это не потому, что у нас «молчальники», а это вытекло из сути большевистской партии. Партия понимала, что наступил момент, которого никто не мог расценивать иначе, как революционный момент, с большим количеством шансов на успех. Партия понимала, что если такой момент наступил, то дело не в том, чтобы сотрясать воздух речами и развести большую дискуссию, а дело в том, чтобы сделать выводы, вытекающие из всей обстановки. Мне кажется, что именно этим объяснялось тогдашнее настроение. Все без различия оценивали положение вещей так, что революция в Германии есть вопрос недель. Все сведения сводились к этому. Самые пессимистические отзывы отличались от самых оптимистических тем, что пессимистически настроенные товарищи ждали революции на две, три, четыре недели позднее.

Вот самое большое расхождение, которое было. Одни говорили: вопрос дней, другие говорили: две, три, четыре недели лишних еще дадут нам более устойчивое большинство в рабочих массах, и мы тогда будем бить наверняка. Таково было положение вещей — громаднейшая августовская стачка, громаднейшее колебание в рядах противника, в рядах германской социал-демократии. Коммунистическая партия была поднята на гребень невиданной еще в Германии революционной волны. Мелкая буржуазия стала переходить на сторону коммунистической партии. Крестьянство колебалось, марка падала стремглав, буржуазия растерялась, красные сотни росли, фабзавкомы крепли, одним словом, была типичная картина настоящего предреволюционного кризиса. Вот почему стоял один вопрос: что же такое представляет собой большевистская партия после двух лет нэпа, как будет она действовать? Будет ли она размусоливать, дискуссировать, даст ли она верх премудрым пескарям, которые в этот момент скажут: «нельзя рисковать», или большевистская партия окажется на посту как главнейшая партия Коминтерна и возьмет на себя всю тяжесть ответственности?

Я знаю, когда революция не пришла, неизбежно наступило большое разочарование у нас: вот вы «обещали» нам революцию, где же ваша революция? Это настроение в рабочих массах бывало, и вполне понятно — почему. Но я думаю, товарищи, что и ЦК, и Коминтерн должны вам сказать, что при повторении подобных событий в такой же обстановке нам пришлось бы сделать то же. Мы ошиблись тут в темпе, как очень часто ошибались марксисты, начиная с самого Маркса. Что же удивительного, если и мы, ученики Маркса, в вопросе о темпе ошиблись вместе с германской партией, французской, польской, чешской и проч., которые вместе с нами принимали решение.

Но мы не ошибались в основном, как не ошибался большевизм, когда после поражения декабрьского восстания 1905 года он, в отличие от меньшевизма, сказал: вторая революция придет — и она пришла. В вопросе о сроке Ленин тогда ошибался. Он «назначил» сначала срок восстания на весну 1906 года, а затем пришлось перенести на позднее лето: после окончания полевых работ, говорил Владимир Ильич, мужик будет посвободнее. Но восстание не произошло и поздним летом, а затянулось на много лет. Меньшевики, конечно, издевались над несбывшимся «пророчеством». В вопросе о сроке марксисты и сам Маркс не раз ошибались, потому что нет в наших руках такого инструмента, который дал бы возможность никогда не ошибаться в таком вопросе. Но в основной оценке классовых сил и в том, что неизбежна вторая революция, большевизм не ошибался, и в этом вопросе не ошибся и Коминтерн. Вторая революция в Германии неизбежна, и сроки, оставшиеся для нее, не так велики.

Товарищи, вы поймете без дальних слов, что после того, как произошла неудача, отступление без боев, вы поймете, что при таком положении вещей неизбежен более или менее тяжелый кризис партии, более или менее радикальная переоценка ценностей. Именно в такую минуту познаются настоящие революционеры. Те, которые находятся в партии случайно, сбоку припека, они в такую минуту впадают в панику, шарахаются в крайнюю левую или в крайнюю правую, деморализуют партию, начинается плач, стенание, иеремиада. Настоящее ядро партии закаляется именно в такой обстановке. Германская партия проходит сейчас в этом смысле через тяжелые разногласия, и вместе с ними — Исполнительный комитет Коминтерна, а с ним вместе и ЦК нашей партии вынуждены разбираться в этих разногласиях.

Я не могу здесь, товарищи, вдаваться во все детали — это и не требуется — я должен обрисовать только основу спора, тем более что он опять-таки имеет очень близкое отношение к нашим внутренним спорам и весьма существенно отражает споры с нашей «оппозицией».

Я не знаю, товарищи, как было у вас, в провинции, но в Москве было дело так, что вопрос о германской революции, о Коминтерне и о руководстве Коминтерна сыграл немалую роль в этих дискуссиях. Товарищи из «оппозиции» на всех собраниях кроме тысячи и одного упрека против ЦК, бросали еще вдобавок упрек Исполкому Коминтерна в том, что он «погубил» германскую партию, германский ЦК. В этом отношении особенно усердствовал т. Радек.

Я должен сказать, товарищи, что за наши взгляды, в особенности в германском вопросе, действительно несет ответственность весь ЦК РКП, и более всего Политбюро. Вопрос этот Слишком близко касался России. Уже по одному этому представители нашей партии в Коминтерне вынуждены были каждый вопрос рассматривать в Политбюро, а затем, товарищи, и; в Силу положения вещей, в партии. Пока т. Ленин непосредственно работал, у нас дело происходило так, что мы, работники Коминтерна, непосредственно намечали линию и советовались с т. Лениным лично — этого было достаточно, и весь ЦК считал, что, стало быть, дело находится на правильных рельсах. Когда это стало невозможно, мы должны были сказать, что и в этой области нужно заменить руководство Ильича руководством коллектива. Вот почему представители ЦК в Коминтерне должны были вопрос о германской революции во всех его деталях рассматривать в Политбюро, что мы и делали. Большая часть решений принималась единогласно, и, таким образом, это и есть коллективные решения, за которые мы несем ответственность. Разумеется, это не значит, что на мне лично не лежит большая ответственность. Само собой разумеется, на мне лежит большая ответственность в силу причин, которые вам понятны.

В чем заключались наши разногласия? В партии распространены некоторые неверные фактические сведения, которые я должен опровергнуть. Иногда распространяются о том, будто бы Исполком Коминтерна решил в такой-то срок произвести восстание, навязав этот срок немецкой партии. Я категорически утверждаю, что вопрос был передан на разрешение самой германской партии. Такова была наша точка зрения.

Второй вопрос, который в высшей степени важно осветить вам сейчас же, ибо он ведет нас прямо к основе разногласий в германской Коммунистической партии, — это вопрос о саксонском правительстве. Каково было положение, вообще, в Саксонии? В Саксонии имелось большинство социал-демократов и коммунистов против буржуазии, парламентское большинство в несколько, если не ошибаюсь, в 6 голосов. Правое крыло Германской коммунистической партии несколько раз делало попытку установить тут соглашение с социал-демократами и легально образовать правительство на парламентской почве. Исполком Коминтерна всегда выступал против этого. Но когда мы оценили события так, что вопрос о кризисе есть вопрос нескольких недель, мы тогда сказали: теперь наступил момент, чтобы под известными условиями войти в правительство, дабы сделать себе из Саксонии плацдарм, получить место, гае развернуться и организовать борьбу за власть. Это был момент, когда был назначен генерал Миллер комиссаром.

Мне припоминается пример Кронштадта 1917 г., когда временное правительство назначило комиссаром кадета Пепеляева, а фактически власть была в руках кронштадтского совета, как тогда кронштадтский совет игнорировал Пепеляева и его высмеивал, а потом в свое время мы его арестовали. Нам казалось, что для немецких товарищей такой момент наступает: они войдут в правительство, будут игнорировать этого генерала, мобилизуют рабочих с тем, чтобы пойти на соединение с революционными, рабочими всей остальной Германии. Другими словами, мы рассматривали вступление в саксонское правительство как маневр, чтобы, захватив пядь земли, развертываться дальше. Мы полагали тогда, что вопрос о вступлении нашем в саксонское правительство надо поставить практически под условием, что группа правительства Цейгнера готова будет действительно бороться против белой Баварии, против фашистов, добьется немедленного вооружения 50–60 тысяч рабочих Германии с тем, чтобы игнорировать генерала Миллера. То же самое в Тюрингии. Вы видите, как мы представляли себе это дело относительно вступления в это саксонское правительство.

Мы представляли себе дело ни в каком случае не как парламентскую комбинацию, а как маневр, направленный к тому, чтобы занять определенную позицию. Немецкие товарищи оценивали положение вещей так, что считали это возможным.

Теперь, вы знаете, делаются попытки ретроспективно, т. е. задним числом, пересмотреть всю политику, и говорят так, что, дескать, Коминтерн, однако, опоздал, надо было тремя-четырьмя месяцами раньше начать подготовку. Вы знаете брошюру т. Троцкого — «Новый курс», которой он выстрелил в конференцию за полчаса до ее открытия и которая, может быть поэтому, еще не всеми прочитана. В этой брошюре т. Троцкий затрагивает также немецкий вопрос. Он говорит прямо, что ошибка была именно в том, что, «если бы коммунистическая партия резко изменила темп работы, использовав предоставленные ей историей 5–6 месяцев полностью и целиком для организационной политической и технической подготовки, развязка событий могла бы быть не та, которую мы наблюдали в ноябре». Такая постановка вообще бесплодна. Разумеется, если бы начали подготовляться на 5 месяцев раньше, мы бы, при прочих равных условиях, лучше подготовились. Вообще, «ежели бы да кабы» — то у нас было бы лучше — это дешевая философия. Однако небезынтересно остановиться на вопросе, каковы были настроения в руководящей группе Коминтерна именно 5–6 месяцев назад, В июле месяце начался в Германии очевидный перелом. В июле месяце ЦК Германской коммунистической партии, почувствовав новую волну, выступил с революционным воззванием против фашистов. ЦК Коммунистической партии говорил открыто от имени партии, что за каждого убитого рабочего мы перебьем 10 фашистов. Кто знает историю Германской компартии, тот понимал, что это есть начало какой-то новой главы. Движение шло дальше и дальше. Партия получала все больше и больше влияния. Тогда она решила назначить известный вам антифашистский день. Это было крупнейшее событие. Рабочие социал-демократы были на нашей стороне, и все смотрели на Германскую коммунистическую партию, как на тот таран, который ударит фашизм по голове, пока он еще не совсем окреп. В этот момент у нас начинается первое разногласие внутри Исполкома Коминтерна. Мы были в отсутствии с т. Бухариным, нас здесь заменял т. Радек. Мы с т. Бухариным, получив это воззвание, как члены Исполкома Коминтерна, послали приветствие Германской коммунистической партии, в котором говорили, что мы считаем это воззвание великолепным и сугубо поддерживаем их в их борьбе и в вопросе об антифашистском дне. Т. Радек поднял против нас бешеную полемику, Он телеграфировал нам с Бухариным (телеграмма в моих руках), от 12 июня, что «наша политика с т. Бухариным означала бы, что Коминтерн толкает партию на июльское поражение», что мы находимся «под впечатлением болгарских и итальянских событий» и легкомысленно форсируем дело в Германии. Т. Радек провел через президиум Исполкома телеграмму от 26 июля, которая гласит: «Президиум Коминтерна советует отказаться от уличных демонстраций 29 июля… Боимся западни». Часть наших товарищей, положившись на т. Радека, поддержала его в этом.

Т. Троцкий был запрошен также по этому поводу, он ответил, что воздерживается, так как не имеет всех материалов.

Таким образом, расхождение было такое. Мы с Бухариным говорили: поздравляем с этим шагом, сугубо поддерживаем это начало новой главы. Радек обвинял нас, что мы толкаем на июльскую бойню, на новые поражения. Радек вносил предложение об отмене фашистского дня; Т. Троцкий воздерживается. Я не для упрека это привожу. Ошибаться можно, но нельзя же потом прийти и бить нам челом нашим же добром и говорить, что если бы мы были готовы немножечко раньше, то дело пошло бы лучше. Мы-тo догадались, а вы и т. Радек не догадались. Зачем же с больной головы на здоровую валить? Или когда говорят, что вначале рурского кризиса, дескать, вопрос решался, тогда нужно было видеть, что начинается новая глава! Опять с больной головы на здоровую! В Коминтерне состоялись две международные конференции в связи с Руром — одна в Эссене, другая во Франкфурте. Обе эти конференции мы рассматриваем как начало новой главы.

Исполком Коминтерна в связи с этим принял целый ряд мероприятий. Почему т. Троцкий для объективности не отметил в своей брошюре, что т. Радек, который был больше всего знаком с этим движением, считался самым большим знатоком его и действительно больше всего в нем работал, что он ошибся больше всех, что он держал партию за фалды, когда нужно было ее звать в бой, а не держать за фалды? Вот как, товарищи, распределялись действительно взгляды на этот вопрос у нас.