Русская политическая эмиграция

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

До 70-х годов XIX в. русские политические эмигранты в Англии насчитывались единицами. Обычно это были крупные одиночки: Герцен, Огарев, Бакунин. 80 и 90-е годы прошлого столетия принесли некоторые изменения: число русских эмигрантов стало возрастать. Это были уже не единицы, а десятки. Вербовались они главным образом из народнических и анархистских кругов. Наиболее яркими среди них были П. А. Кропоткин и С. М. Степняк-Кравчинский. XX век принес дальнейшие изменения. С расширением и углублением революционного движения в России прилив русской политической эмиграции в Англию стал усиливаться. Пошли уже не десятки, а сотни и тысячи, среди которых иногда попадались (пользуясь выражением Герцена) настоящие «горные вершины». Известно, что в 1902-1903 гг. в Лондоне жили В. И. Ленин и Н. К. Крупская.

Когда в конце 1912 г. я поселился в Англии, общее число политических эмигрантов из России составляло примерно 4-5 тыс. человек (точной статистики не было). Территориально политическая эмиграция была разбросана по всей стране, но главное скопление ее, естественно, находилось в Лондоне. Среди политических изгнанников преобладали интеллигенты, но имелось и значительное число рабочих. Крестьян почти не было.

Я не могу здесь подробно касаться всех сторон жизни лондонской политической эмиграции тех дней — это не специальное историческое исследование об эмиграции — остановлюсь лишь на самом важном и существенном.

Как правило, политическая эмиграция тогда состояла из людей, которые бежали из тюрем и ссылок и которые преследовались царским правительством. Эмиграция была очень пестра. Прежде всего в национальном отношении: в ее рядах можно было встретить латышей, эстонцев, поляков, украинцев, грузин, армян, евреев, финнов, но главную массу составляли русские. Далее эмиграция была пестра и в политическом отношении: в ее рядах имелись представители всех тогдашних партий и группировок — большевики, меньшевики, социалисты-революционеры, польские социал-демократы, латвийские социал-демократы, еврейские бундовцы, анархисты всех толков и т. д. Я не случайно ставлю «и т. д.». Когда летом 1914 г. Международное социалистическое бюро устроило в Брюсселе совещание российских социал-демократов различных направлений, где Каутский якобы сделал попытку восстановить между ними единство (а фактически стремился подрезать крылья быстро усиливавшимся в России большевикам), оно разослало приглашения одиннадцати организациям. И это только в рядах одной социал-демократии[31].

Была еще одна категория эмигрантов — беспартийные левые. Сюда относились прежде всего народники конца XIX в. Их было не так много, но в силу своего революционного прошлого они пользовались большим уважением и симпатией в эмигрантской колонии. Некоторых из них я покажу в ходе моего рассказа (см. главы «Ф. М. Степняк» и «А. И. Зунделевич»). Эти люди не имели определенной политической программы, хотя и являлись горячими врагами самодержавия. В годы реакции, наступившей после поражения революции 1905-1907 гг., немало социал-демократов, социалистов-революционеров и др. стали «менять вехи» и покидать свои прежние партии — фактически или даже формально. Лишь очень немногие из них перешли к большевикам, остальные превратились в левых одиночек. Одного такого одиночку (см. главу «П. В. Карпович») читатель увидит ниже на страницах моих воспоминаний.

Как показала история, из всех упомянутых выше партий, группировок и течений только большевики держали в руках ключ к подлинно революционной истине. Все прочие ошибались, и в дальнейшем, когда победила Октябрьская революция, слишком многие из них перебежали в лагерь контрреволюции. Но тогда, за исключением большевиков-ленинцев, лишь немногие отдельные единицы понимали или предчувствовали, как будут развиваться события.

Каждая партия или каждое направление имели в Лондоне местные группы, которые устраивали собрания своих членов, вели пропаганду и агитацию, старались вербовать себе новых сторонников. Группы различались по своей численности и активности. Самой крепкой и дисциплинированной в Лондоне была большевистская группа, во главе которой стоял ее секретарь М. М. Литвинов, будущий народный комиссар иностранных дел СССР. Она была наиболее активна в откликах на события, происходившие в России, а также в борьбе за проведение большевистской линии внутри эмигрантской колонии. Другие группы, в частности меньшевистская и эсеровская, далеко уступали большевикам во влиянии и энергии и в случае каких-либо столкновений, которые между ними нередко бывали, обычно отступали перед напором большевиков. Однако число членов большевистской группы было ограничено и увеличивалось довольно медленно, так как здесь к каждому новичку, желающему вступить в ее ряды, подходили гораздо строже, чем в других группах. М. М. Литвинов ни в коем случае не хотел жертвовать качеством за счет количества.

Основные линии, по которым тогда проходила борьба между различными группами, и в первую очередь между большевиками, с одной стороны, и всеми остальными — с другой, естественно вытекали из общих позиций различных партий и течений, о которых мы знаем из истории КПСС. Мне нет надобности на этом здесь останавливаться. Следует, однако, сказать, что в годы моей эмиграции деятельность групп и борьба между ними в Лондоне: не отличались особой яркостью и напряженностью. Это объяснялось отчасти тем, что к концу 1912 г, когда я попал в Англию, размежевание между отдельными партиями и течениями зашло уже очень далеко, и количество колеблющихся, из числа которых каждая группа могла рассчитывать на новые пополнения, сильно сократилось. Но было тому и другое основание, коренившееся в особом характере Лондона как эмигрантского центра.

В годы между двумя революциями столицей российской политической эмиграции вне всякого сомнения был Париж. Здесь концентрировалась главная масса эмигрантов (их было так много, что слово «масса» не является преувеличением), здесь находились, руководящие центры тогдашних партий и группировок, здесь выходил целый ряд партийных и эмигрантских органов печати. Известно, что в 1909-1912 гг. в Париже жил Ленин с Н. К. Крупской, жили также известные большевики: Семашко, Владимирский, Луначарский, Инесса Арманд, Сталь, С. Гопнер и др. Только в середине 1912 г. Ленин, чтобы иметь более живую связь с быстро нараставшим в России рабочим движением, переселился в Краков и позднее в Поронино, находившееся в австрийской Галиции, а во время первой мировой войны вынужден был искать убежище в Швейцарии.

В Париже жили также тогдашние лидеры меньшевиков, социалистов-революционеров, бундовцев, польских социал-демократов и др.

При таких обстоятельствах вполне естественно, что именно в Париже развертывалась наиболее шумная и кипучая жизнь политической эмиграции. Именно здесь часто устраивались крупные собрания и дискуссии по текущим вопросам дня; здесь разыгрывались особенно острые столкновения между представителями различных точек зрения; здесь в постоянной борьбе оттачивались конкретные политические формулы и требования. И вся эта борьба в конечном счете выливалась в длительный поединок между большевиками-ленинцами, с одной стороны, и всеми остальными — с другой. Перед войной особенно остро стоял вопрос о характере и судьбах партии, во время войны — о природе войны и о том, как надо вести борьбу против нее.

Глядя сейчас назад, в свете полувековой исторической перспективы, особенно отчетливо видишь, что главный, основной поединок, шел, конечно, между большевиками и меньшевиками. Большевики олицетворяли собой все самое революционное, самое умное, самое прекрасное и благородное, что было в пролетариате, они были провозвестниками его будущего. Меньшевики, напротив, олицетворяли собой все то, что было в пролетариате и его непосредственном окружении самого отсталого, мещанского, близорукого, связывающего его с прошлым эксплуататорского общества; они отражали вчерашний день истории и являлись русской разновидностью европейского реформизма, который сыграл после Октября столь отрицательную роль в борьбе пролетариата за свое освобождение.

Однако за честь считаться столицей российской политической эмиграции Парижу (или точнее парижской эмигрантской колонии) приходилось платить тяжелой ценой. Среди эмигрантов свирепствовала безработица, тысячи людей страшно бедствовали и даже просто голодали, царили совершенно излишние сутолока и суета. Разыгрывалось много склок, ссор, личных конфликтов, в которых, правда, нередко находили какое-то отражение события классовой борьбы, происходившей в России, но которые тем не менее сильно отравляли атмосферу в парижской эмигрантской колонии. Отрицательно действовало также французское окружение: холеричность французского темперамента, жизнь в кафе и на улице, суматошность политической обстановки в стране. Все это вместе взятое значительно осложняло ту серьезную и действительно важную борьбу мнений, которая тогда происходила между различными партиями и группировками.

Н. К. Крупская в своих «Воспоминаниях о Ленине» то и дело возвращается к этой теме. Вот несколько ее характерных высказываний: «склоки, свары было больше, чем достаточно…» «В Париже жилось очень толкотливо»[32] «…Совещание (имеется в виду расширенное заседание редакции «Пролетария» в июле 1910 г. — И. М.) взяло немало сил у Ильича, и после совещания необходимо было поехать и ему куда-нибудь пожить на травке, туда, где не было эмигрантской склоки и сутолоки» «…Склока вызывала стремление отойти от нее. Лозовский, например, целиком ушел во французское профессиональное движение. Тянуло и нас поближе стать к французскому движению…» «Пожить бы еще годика два в атмосфере склоки, да эмигрантщины, можно было бы надорваться»[33] и т. д.

Подводя итоги парижскому периоду эмиграции Владимира Ильича, Н. К. Крупская пишет:

«В Париже пришлось провести самые тяжелые годы эмиграции. О них Ильич всегда вспоминал с тяжелым чувством. Не раз повторял он потом: «И какой черт понес нас в Париж!» Не черт, а потребность развернуть борьбу за марксизм, за ленинизм, за партию в центре эмигрантской жизни. Таким центром в годы реакции был Париж»[34].

Но Париж являлся тогда главным центром российской эмиграции. Эта роль его стала ослабевать начиная с 1912 г., когда Ленин переселился в Галицию (бывшую тогда частью Австро-Венгрии), а затем, после начала первой мировой войны, попал в Швейцарию. Именно благодаря пребыванию в ней Ленина Швейцария в годы войны стала той замечательной умственной лабораторией, из которой вышли идеи, оказавшие величайшее влияние не только на историю нашей партии, но и на дальнейшие судьбы всего человечества. В этом смысле Берн и Цюрих в 1914-1917 гг., когда там жил Владимир Ильич, сыграли роль столицы социалистической мысли, чего никогда не забудет история. Однако в смысле более обыденном и практическом Париж даже и во время войны сохранял свое положение главного эмигрантского центра со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Не то Лондон! Лондон как эмигрантский центр всегда был сравнительно скромной провинцией по сравнению с Парижем. Тут играла роль не только относительная малочисленность его эмигрантской колонии, но и целый ряд других обстоятельств. Лондон — это город-левиафан, не только в смысле числа жителей, Но и в смысле занимаемой им территории. Население Лондона в годы моей эмиграции было вдвое больше населения Парижа, а занимаемая им площадь превосходила площадь, занимаемую Парижем, по крайней мере в три-четыре раза, ибо за вычетом Сити и нескольких центральных кварталов британская столица состояла тогда из гигантского скопления одно- и двухэтажных коттеджей. Это требовало места, много места. Диаметр Лондона достигал 50 км. В течение веков город рос путем слияния десятков городков и селений с Сити, рос стихийно, беспорядочно, разбегаясь вширь. 4-5 тыс. русских политических изгнанников как-то незаметно распылялись, рассасывались в этом исполинском человеческом муравейнике. Уже одни расстояния тут ставили преграду для слишком частого скопления эмигрантов в одном месте. Далее, в противоположность Парижу безработицы среди лондонских эмигрантов было мало, обычно люди так или иначе устраивались. Особенно это относилось к рабочим, которые сравнительно легко находили занятие на фабриках и заводах. Наконец, спокойствие и хладнокровие англичан, их размеренный и домашний образ жизни, их традиционно уравновешенные формы политической жизни создавали вокруг российской эмиграции совсем иную местную атмосферу, чем то было во Франции. Все это вместе взятое порождало в эмигрантской колонии более спокойные и устойчивые настроения. Конечно, склоки, ссоры, личные конфликты имелись и здесь, но они никогда не доходили до таких геркулесовых столпов, как по ту сторону пролива.

Далее, в Лондоне не жил никто из лидеров тогдашних партий и группировок, не было никаких политических центров и не издавалось никаких газет и журналов. В Лондон даже крайне неохотно приезжали со столь обычными в то время докладами и рефератами руководящие фигуры политической эмиграции. За пять лет моей эмигрантской жизни в Англии там ни разу не был Ленин. В последний раз Владимир Ильич посетил Лондон в 1908 г., когда собирал материалы для своей известной работы «Материализм и эмпириокритицизм». При мне ни разу не был в Лондоне даже такой мастер и любитель рефератных турне, как А. В. Луначарский, возглавлявший тогда группу «отзовистов». Не выступали с докладами и лидеры других партий и группировок. Рядовые эмигранты также старались избегать Англии: их отпугивало незнание английского языка, который в царские времена был мало распространен в России, отпугивали также очень популярные тогда в нашей стране рассказы об английском климате, об английских туманах, о замкнутости и «инсулярности» англичан. В конечном счете лондонская эмигрантская колония чувствовала себя как бы на «острове» и имела мало связей с другими эмигрантскими колониями и еще меньше с Россией. В Лондон не приезжали, как в Париж, члены социал-демократической фракции Думы и уполномоченные российских организаций для информации вождей и получения от них директив. В Лондон редко заглядывали видные представители русской интеллигенции — писатели, художники, артисты, общественные деятели. В свою очередь и лондонская эмиграция, за вычетом нескольких человек, сотрудничавших в русских газетах и журналах, тоже мало что давала политической борьбе на родине. Конечно, она очень интересовалась этой борьбой, она живо реагировала на внутрироссийские события тех лет: царские репрессии, ленские расстрелы, подъем рабочего движения и т. д., — но лишь очень редко имела возможность проявить более активно свои настроения. Об одном таком случае я расскажу ниже (см. главу «Петро Заречный»).

Из сказанного видно, что лондонская эмигрантская колония жила гораздо менее яркой и шумной жизнью, чем парижская. Та борьба между различными партиями и группировками, которая велась и в Лондоне, принимала там иные формы, чем во французской столице. Было очень мало больших собраний и дискуссий, на которых встречались бы представители различных мнений. Лондонские партийные группы вербовали себе новых сторонников преимущественно путем углубленной обработки отдельных лиц или кружков.

Первая мировая война явилась для лондонской эмигрантской колонии таким же потрясением, как и для всех других. После нескольких недель смятения и разброда здесь, как и повсюду, вступил в силу процесс постепенной дифференциации и кристаллизации сил. Характерным для этого процесса было то, что глубокие разногласия обнаружились внутри каждой партии или группировки, за исключением большевиков. Большевистская группа в Лондоне под руководством М. М. Литвинова сразу стала на ленинскую позицию. В других группах дело обстояло иначе. Так, например, в меньшевистской группе оказались сторонники и противники войны. То же самое случилось и в группе социалистов-революционеров, в группе бундовцев и т. д. К началу 1915 г. в вопросе о войне картина в основном была такая: на одном полюсе — большевистская группа, значительно пополнившая свои ряды благодаря занятой ею твердой принципиальной позиции; на другом полюсе — «оборонцы», пестрое, расплывчатое и слабо дисциплинированное объединение, в состав которого входили меньшевики-«оборонцы», эсеры-«оборонцы», анархисты-«оборонцы» плюс «оборонцы» всех других мастей и направлений. А между этими двумя полюсами располагалась главная масса эмигрантов, занявших среднюю позицию или, вернее, средние позиции. Ибо среди центристов, в свою очередь, имелось много различных течений — одни ближе к большевикам, другие ближе к «оборонцам».

Влияние большевистской группы было тем более сильным, что, во-первых, число «оборонцев» в лондонской эмиграции оказалось очень невелико (правда, среди них была такая крупная-фигура, как П. А. Кропоткин) и, во-вторых, среди центристов преобладали более «левые» течения. Так, например, меньшевистская группа, во главе которой находился будущий народный комиссар иностранных дел Г. В. Чичерин, стала на позицию меньшевиков-интернационалистов и решительно отказалась как-либо поддерживать Антанту.

В дальнейшем по мере развертывания первой мировой войны все большее число центристов начало открыто признавать эту войну империалистической и переходить с позиции отказа ее поддерживать на позиции борьбы против нее. Однако все это проделывалось с большими колебаниями, с зигзагами, оговорками и за редким исключением никто из центристов так и не смог подняться до единственно революционной, единственно правильной ленинской позиции, требовавшей полного разрыва с оппортунистами всех мастей и превращения войны империалистической в войну гражданскую, в революцию против господствующих классов. Поэтому, хотя среди центристов имелось немало людей, которые субъективно были вполне искренни в резко отрицательном отношении к войне, объективно они делали вредное дело. Характерной в этом отношении была, например, «интернационалистская» газета «Наше слово», издававшаяся в Париже в 1915-1916 гг. Касаясь ее писаний, В. И. Ленин в мае 1915 г. на страницах «Социал-демократа» говорил: «Оно (т. е. «Наше слово». — И. М.) поднимает против социал-национализма восстание на коленях, ибо опаснейших защитников этого буржуазного течения (вроде Каутского) «Наше слово» не разоблачает, войны оппортунизму не объявляет, а напротив молчит о нем, никаких реальных шагов к освобождению социализма от позорного патриотического пленения не предпринимает и не указывает»[35].

Такая позиция «Нашего слова» и стоявших за ним элементов среди эмиграции только лила воду на мельницу социал шовинистов и, стало быть, на мельницу империалистической буржуазии. А эту позицию разделяли и очень многие из лондонских «интернационалистов».

* * *

Незадолго до первой мировой войны среди лондонских эмигрантов родилась мысль о создании какого-либо единого-межпартийного центра, который удовлетворял бы общие нужды всей русской колонии в целом. Около 1910 г. эта идея действительно была претворена в жизнь и в Лондоне возникла большая эмигрантская организация, которая по имени великого русского изгнанника XIX в. получила официальное наименование «Русского кружка имени Герцена в Лондоне» и которая в нашем эмигрантском просторечии называлась более кратко «Герценовский кружок». Активную роль в создании этой организации сыграл М. М. Литвинов, с самого начала ставший ее секретарем.

Членский билет Герценовского кружка

Герценовский кружок помещался в здании Коммунистического клуба и имел здесь особую комнату, где хранилась его несложная канцелярия и происходили заседания его правления. Если кружок устраивал общие собрания своих членов, или театральные постановки, или лекции, или музыкальные вечера, он снимал у Коммунистического клуба большой зал и пользовался его рестораном. Деятельность Герценовского кружка, как вытекало из его состава, не могла носить, и, действительно, не носила политического характера. Герценовский кружок был культурно-бытовым центром эмиграции. Это было место, где люди разных партий и убеждений, объединенные лишь горечью хлеба изгнания и тоской по родине, могли в непринужденной обстановке встретиться, поиграть в шахматы или домино, посидеть вместе за чашкой чая или кружкой пива, найти русскую книжку или газету, послушать русскую песню или музыку. При Герценовском кружке имелась касса взаимопомощи, оказывавшая материальную поддержку наиболее нуждающимся из эмигрантов. Здесь же время от времени устраивались любительские спектакли, всегда вызывавшие какое-то особенное волнение в колонии: любит русский человек театр!

Помнится, я тоже как-то выступал здесь в «Женитьбе» Гоголя, исполняя роль капитана Жевакина. Герценовский кружок давал эмигрантам немножко того родного тепла, которого всем нам так недоставало в холодной громаде каменного Лондона. И потому Герценовский кружок, или точнее помещение Коммунистического клуба всегда было полно русских изгнанников, которые здесь в табачном дыму, среди разноязычного шума, пили, ели, курили, обменивались новостями, спорили, ссорились, мирились, строили планы на будущее.

* * *

Когда сейчас, совсем в иную эпоху, я обращаюсь мыслью к тем далеким дням, в моей памяти при имени Герценовского кружка встает длинная вереница фигур, слегка затуманенных дымкой времени. Почти все они уже ушли туда, откуда нет возврата. Я не могу здесь дать зарисовки всех этих образов, но на некоторых из них мне хочется остановиться и показать их такими, какими они были тогда, в годы моей эмиграции.