Черные города

Когда кончился манчестерский конгресс тред-юнионов, я не сразу вернулся в Лондон. Случай привел меня на Север, в сердце старой промышленной Англии, где родился ее капитализм, и мне захотелось ближе присмотреться к этим закопченным дымом местам.

Летом 1912 г. я видел Рур. Я исколесил его во всех направлениях, я останавливался в его городах и селениях, знакомился с его фабриками и заводами, изучал его рабочее движение — и это дало мне бесконечно много для понимания Германии тех дней.

Теперь я решил сделать то же самое в Англии и после закрытия тред-юнионистского съезда тронулся в путь по Ланкаширу и Йоркширу. Мой приятель из Исполкома лейбористской партии Джим Мидлтон дал мне рекомендательное письмо, которое открывало передо мной многие двери и сердца. Кое-где я и сам имел знакомых. В течение месяца я бродил из города в город, из поселка в поселок, всюду пристально вглядываясь в окружающее, всюду собирая материалы и впечатления, делая наблюдения и записи. Я побывал в Ли, Рочделе, Болтоне, Блэкберне, Бернли, Брэдфорде, Лидсе, Галифаксе, Хаддерсфильде, Шеффильде и многих других местах.

Условия моего путешествия отличались спартанской простотой и суровостью. Денег у меня было мало, приходилось наводить жестокую экономию. Железными дорогами я пользовался только в исключительных случаях. Обычно я либо шел пешком с рюкзаком за плечами, либо за несколько пенсов подсаживался на попутные грузовые телеги. Ночевал я на деревенских постоялых дворах, питался в дешевых харчевнях для рабочего люда. Иногда пользовался «hospitality» (гостеприимством) английских друзей, охотно предоставлявших кров и стол «товарищу из России».

И мало-помалу передо мной стало вырисовываться лицо этих черных, задымленных районов, а вместе с ним и лицо широких масс британского пролетариата. Многое тогда здесь казалось мне странным и неожиданным. Многому я нашел объяснение (не оправдание, а только объяснение) лишь значительно позднее, когда лучше познакомился с историей, политикой и экономикой Англии. Однако все, что я видел, бродя по промышленному Северу, было так ярко, интересно и поучительно…

Во время моих скитаний по Ланкаширу и Йоркширу я вел дневник. Большая часть его погибла в годы первой мировой войны. Случайно часть его сохранилась. И пожалуй, сейчас самое лучшее будет, если я приведу здесь два отрывка из моих тогдашних записей.

Б э р н л и

Середина сентября 1913 г.

«Что за город!

Когда-то, лет 100-150 тому назад Ланкашир, видимо, был чудесным уголком земли, ибо и сейчас вы можете там и сям наблюдать остатки былого великолепия природы. Мягкие зеленокудрые холмы, затянутые как всегда в Англии легкой туманной дымкой. Небольшие рощи и перелески, темными пятнами разбросанные по склонам холмов и между холмами. Тихие речки, мирно струящие свои воды в глубине маленьких уютных долин. Кое-где через речки переброшены узкие белые мосты, кажущиеся почти игрушечными. Вот среди них старинный «римский мост» несколько необычной формы. Он сильно посерел и обветрился, этот странный гость давно минувших веков, но по-прежнему твердо стоит на своем посту, точно окаменевший часовой эпохи Цезаря. А над холмами, рощами, долинами широко раскинулось низкое, бледное, ровно спокойное небо, никуда не зовущее, никого не увлекающее ввысь. Должно быть, оно всегда было такое — и 100 лет назад, и во времена римлян…

Да, хорош был когда-то Ланкашир. Но сейчас…

Представьте себе длинную ровную улицу, по обе стороны которой вытянулись две линии невысоких двухэтажных домов. Даже не домов, а приземистых каменных казарм. Каждая казарма тянется на целый квартал. Внутренними перегородками казарма делится, в угоду английскому индивидуализму, на «независимые дома». Два окна и дверь, два окна и дверь… Я насчитал больше двадцати таких «домов» в квартале. Стены ровные и гладкие из однообразного унылого кирпича, без единого украшения; окна маленькие и подслеповатые — тоже все, как одно. На каждой двери номер и железное кольцо для стука в дверь вместо звонка. Все номера и кольца по одному образцу. Нигде ни крыльца, ни деревца, ни травки. Только камень. Каменные стены казарм, камень на скользком тротуаре, камень на неровной мостовой. И еще копоть. Сколько здесь копоти! Дома покрыты черным слоем пыли, крепко въевшейся во все поры кирпича. Под ногами — черные, угрюмые плиты. Над головой черные, густые клубы дыма, медленно подымающиеся из высоких каменных труб и бессильно виснущие в сыром туманном воздухе. Солнце кажется каким-то мертвенно-красным шаром, а люди, снующие по улицам, — бледными тенями с дымкой копоти на лице. Когда сморкаешься, на платке остается угольное пятно. Смотришь вдоль такой ровно-унылой, бескрасочной черной улицы и на душе становится как-то жутко.

Представьте себе далее, что подобных улиц не одна, а целая сотня, что они перекрещиваются и переплетаются в самом причудливом беспорядке. Представьте, что среди хаотического нагромождения каменных казарм то там, то сям возвышаются огромные фабричные корпуса с исполинскими трубами, еще более мрачные и темные, чем жилые казармы. Представьте, что на небольшой центральной площади стоит угрюмое здание муниципалитета, все покрытое толстым слоем угольной ныли. Представьте, что в разных концах города из волн этого застывшего каменного моря подымаются главы нескольких церквей, своим видом напоминающие гигантских трубочистов. Представьте себе все это — и вы получите некоторое представление о том городе, в который я попал. Дымясь, наполняя неустанным грохотом машин воздух, он, точно каменный дракон, прилег в глубине широкой котловины, изрытая дым и огонь на окружающие его тихие, зеленокудрые холмы…

Таков Бэрнли — один из главных текстильных центров Великобритании.

В городе сто тысяч жителей. Кто они?

Вчера и сегодня я много бродил и присматривался к снующей по улицам толпе. Прокопченные лица, мозолистые руки, угловатые фигуры. Одноцветная темная масса. Редко-редко мелькнет яркое платье или пестрый галстук. Мало цилиндров. Зато на каждом шагу поношенные рабочие блузы, темные шарфы, обернутые вокруг шеи вместо галстука, приплюснутые кепки. И еще одна любопытная подробность: на каждом шагу вы слышите странный стук по мостовой. Среди рабочих Севера очень распространены деревянные ботинки.

По внешнему виду толпы вы можете безошибочно заключить: здесь царство пролетариев. И это не удивительно. Богатая буржуазия, хозяева здешних заводов, фабрик, мастерских избегают жить в черном, прокопченном Бэрнли. Здесь из крови и пота десятков тысяч рабочих куется их звонкое золото. За «правильным» ходом этого жестокого процесса жадно следит целая толпа директоров, управляющих, администраторов разного ранга. Золото куется без перерыва, но проживается оно не в промышленных городах Севера, а в Лондоне, на курортах южного берега Англии, на Ривьере, в Египте, под горячим солнцем юга, вдали от почерневших казарм ланкаширских рабочих. Да, Бэрнли — город пролетариев. это видно на каждом шагу. Сотни лавок, пивных и кабачков, кинематографы, увеселительные заведения — все приспособлено для потребностей рабочего люда.

Когда прогудят вечерние гудки и откроются ворота фабрик и заводов, на длинные унылые улицы внезапно выливается шумная человеческая масса: рабочие возвращаются по домам. Они громко говорят, насвистывают популярные песенки, толкаются и перебрасываются шутками. Мне очень нравится эта английская пролетарская толпа. У нас в России и на всем континенте распространено мнение, что англичане — чопорный, сухой, вечно затянутый в манишку народ. Это происходит потому, что за границу ездят главным образом представители господствующего класса, которые полны высокомерия по отношению ко всем этим «бедным европейцам». По ним народы континента составляют свое представление об англичанах и английском характере. Но рядовой англичанин, особенно рабочий, у себя дома, существо совсем иного рода.

Английский рабочий очень приветлив, услужлив, добродушно насмешлив. Если проходя он нечаянно толкнул вас, то непременно остановится и извинится. Если вы не знаете дороги, он охотно расскажет вам, куда идти, и даже посмотрит, правильно ли вы его поняли. Если с вами случилась неприятность, он непременно постарается ее рассеять какой-нибудь шуткой, до которой англичане вообще такие большие охотники. Их хлебом не корми, а потешь меткой остротой. Качество оратора здесь далеко не в последней степени определяется его умением спрыскивать свою речь искрами скептического юмора. Детей английский рабочий очень любит, детям всегда первое место и открытая дорога. Нет, и английском рабочем нет ничего грубого, чопорного, высокомерного, по крайней мере, когда вы его видите у себя, на родине. И это так хорошо можно наблюдать в Бэрнли.

* * *

Устроился я здесь очень хорошо. Живу в доме Вилли Джемисона, с которым познакомился в «Социалистическом лагере». И он, и его сестра — милые люди, которые трогательно заботятся о «русском товарище». Кроме того, мне любезно помогает Джек Бейлби — тоже знакомый по «Социалистическому лагерю». Они знают в своем городе всех и вся и полезны мне своими связями и знакомствами. Они сообщают мне также много интересного о местных нравах и обычаях, о местном рабочем движении. Правда, социализм моих друзей очень бледно-розовый (даже в английском масштабе), и мы, конечно, часто не сходимся во взглядах, но за содействие, которое Джемисон и Бейлби мне оказывают, я им чрезвычайно благодарен.

Меня интересует духовное лицо английского рабочего. В Манчестере я видел, если можно так выразиться, генеральный штаб британского пролетариата, его лидеров, его верхушку. Здесь, в Бэрнли, я вижу рядовую массу. Какова она? О чем думает? Сознает ли и в какой мере ту великую освободительную миссию, которую на рабочий класс возложила история?

Первое, что бросается в глаза, когда ближе знакомишься с английским рабочим — это его равнодушие к книге и политике. Я был в десятках рабочих квартир — и здесь, в Бэрнли, и в других местах, и почти нигде не видел книг, за исключением разве молитвенника и справочника по футболу.

Газеты? Да, рабочий читает газеты — местные и столичные. Но ведь все это буржуазная пресса, только отравляющая его мозги. Да и буржуазную прессу рабочий читает весьма своеобразно: прежде всего последнюю страницу, где публикуются спортивные новости, затем бытовые «сенсации» — убийства, процессы, скандальные разводы и т. п., а потом уже все остальное. Обычно для «остального» не хватает ни времени, ни умственной энергии.

Рабочие организации? Да, они кое-что делают для повышения политического сознания пролетариата. Независимая рабочая партия, лейбористская партия издают свои газеты, но, даже отвлекаясь от их содержания, приходится констатировать, что тираж этих органов невелик и большого влияния на массы они не оказывают. Что же касается тред-юнионов, то… Но лучше я расскажу о своем вчерашнем разговоре с Аштоном.

Аштон — генеральный секретарь Федерации горняков. Он приехал в Бэрнли по делам. Я случайно встретил Аштона в помещении местного отделения Федерации и воспользовался случаем, чтобы познакомиться с ним и побеседовать на темы английского рабочего движения. Красочная фигура Аштон! В голове седина, в каждом жесте и слове бездна самоуверенности и какого-то особого тред-юнионистского величия. Между прочим я спросил Аштона:

— Как объяснить, что Федерация горняков, насчитывающая свыше 700 тысяч человек, не имеет своего собственного печатного органа?

Аштон посмотрел на меня с чувством снисходительного удивления и ответил:

— А к чему нам свой собственный печатный орган?.. Мы ведь чисто экономическая организация, мы не преследуем никаких политических целей. Ну скажите на милость, к чему нужна была бы своя газета какому-нибудь акционерному обществу или какой-нибудь страховой компании?

Признаюсь, я опешил. До такой степени неожиданными показались мне рассуждения Аштона. А ведь он — один из крупнейших лидеров английского тред-юнионизма… Нет, отсюда по части политического просвещения масс многого пока ждать не приходится. Но если книга и политика не играют сколько-нибудь существенной роли в жизни среднего рабочего, то чем же он интересуется? Известный ответ на этот вопрос дает бюджет свободного времени рабочего (при среднем 9-часовом рабочем дне и 42-часовом перерыве — с 1 часу дня в субботу до 7 утра в понедельник — свободное время у него имеется). На что тратит рабочий свой досуг? Поскольку могу сделать выводы из моих наблюдений и рассказов местных людей, досуг рабочего идет в основном на три вещи: на «паблик бар» (питейная), на клуб и на спорт.

Начну с «паблик бара». На днях я вычитал в статистическом справочнике, что в среднем каждый англичанин выпивает в год 0,75 ведра чистого спирта, — это очень красноречивая цифра. И здесь, в Бэрнли, я вижу на каждом шагу яркие иллюстрации к абстрактным цифрам справочника. На каждом углу «паблик бар», иногда даже два «паблик бара» на квартал. За стойкой «паблик бара» — виски, пиво, эль, джин, коньяк… Чего хочешь, того просишь… В «паблик баре» всегда народ, но особенно людно и шумно здесь в вечерние часы, когда после тяжкого дневного труда замолкают угрюмые здания фабрик, и еще под праздники и в праздники. Что тут тогда творится! Непрерывно хлопают стеклянные двери «паблик бара», давка такая, что яблоку негде упасть. Шум, крик, громкий хохот, сизые клубы дыма и толстая, точно налитая кровью и пивом, фигура бармена, с изумительной ловкостью жонглирующая целой батареей кранов, кружек и бутылок. В такой обстановке рабочий долгими часами толчется, пьет, курит, беседует с приятелями, спорит о последнем футбольном матче и гадает об исходе ближайших скачек.

Тяжелая картина. И она становится еще тяжелей, когда, присмотревшись ближе, вдруг замечаешь, что одной из ярких фигур картины является женщина… Да, женщина! Как много женщин в «паблик баре»! Кто эти женщины? Проститутки? Отнюдь нет. Все это работницы или жены рабочих. Слегка покачиваясь, неверными шагами они прокладывают себе дорогу к выходу. А у выхода, за дверью «паблик бара» стоят коляски с грудными детьми, бегают и кричат ребята постарше: они дожидаются здесь матерей, исчезнувших в глубине гостеприимного учреждения…

Теперь о клубе. Мы, русские, с именем клуба, особенно клуба для рабочих, обычно связываем представления о широко поставленной культурно-просветительной деятельности, о научно-популярных лекциях, о политических собраниях, о хорошо подобранной библиотеке, о различных разумных развлечениях. В Англии совсем не то. Здесь почти вся страна покрыта сетью так называемых «Working man's Club and Institute» («Клуб и институт рабочего человека»), содержащихся обычно на средства филантропических обществ, муниципалитетов, предпринимателей. Официальная вывеска этих учреждений самая широковещательная: социальное воспитание рабочей молодежи, повышение ее духовного уровня, внедрение принципов гражданственности и пр. и пр. А на деле? На днях Джек Бейлби повел меня знакомиться с «Клубом парней Бэрнли», в котором он сам вырос и о котором отзывался в самых восторженных выражениях. Клуб помещается в просторном каменном здании, имеет несколько сот членов и, как с гордостью заявил руководитель, развивает весьма энергичную деятельность. В чем она состоит? Об этом лучше всего скажет следующий небольшой диалог:

Я. — Есть у вас библиотека?

Руководитель клуба. — Нет, библиотеки нет. Да и к чему она? Наши члены приходят в клуб не учиться, а повеселиться и развлечься. В зале имеется несколько местных и лондонских газет, этого достаточно.

Я. — Устраиваете ли вы лекции, экскурсии, доклады?

Руководитель клуба. — Нет, как правило, не устраиваем. Но зато мы устраиваем каждую субботу танцевальный вечер для членов клуба, куда они могут приводить гостей.

Я. — Что вы еще делаете?

Руководитель клуба. — У нас есть бильярдные столы, специальные комнаты для игры в карты, в домино, в шахматы. Немножко занимаемся спортом — футболом, крикетом и т. д.

Я. — В клубе продаются спиртные напитки?

Руководитель клуба. — Конечно. Что за клуб без алкоголя? Никто не стал бы ходить. Да вот, поглядите.

Руководитель ввел нас в обширную комнату со стойкой, бутылками, кранами, кружками и даже толстым барменом — совсем как в обычном «паблик баре».

Когда мы вышли, Бейлби спросил, что я думаю о клубе его юности. Я откровенно высказал свое мнение. Бейлби был явно обижен. Но что делать? Не могу же я называть черное белым.

И, наконец, спорт. Конечно, сам по себе спорт прекрасная вещь, но здесь, в Англии, спорт играет большую политическую роль, и при том отрицательную. Ибо, будя глубокие страсти в душе рабочего (а страсти эти прямо африканские), он отвлекает его ум и волю от задач классовой борьбы. Это мне стало особенно ясно именно здесь, в Бэрнли.

В день моего приезда тот же Бейлби повел меня на футбольный матч, где-то на окраине города. Первый раз в жизни я попал на футбольное поле, и все вокруг возбуждало мое любопытство. Я засыпал Бейлби десятками вопросов, вероятно, очень наивных с его точки зрения, вопросов, на которые он тем не менее охотно и подробно отвечал. Больше всего меня поразила аудитория. Народу было страшно много — тысяч до десяти. Для города со стотысячным населением это просто колоссально. И все тут были рабочие, настоящие рабочие. Но самым замечательным было поведение толпы. Куда девались обычные английские спокойствие и хладнокровие? Аудитория кипела, как котел. При каждом повороте событий на футбольном поле точно какая-то волна проходила по рядам. Жили одним чувством, одним порывом. Кричали, шумели, аплодировали, восклицали, смеялись, ревели, вскакивали с мест, бешено махали шляпами и кепками. Все были точно одержимые.

Я невольно подумал:

— Если бы английский рабочий вкладывал в дело политической борьбы хоть половину той страсти, которую он вкладывает в футбол, какой бы замечательной страной стала Великобритания!»[91].

Шеффилд

Начало октября 1913 г.

Шеффилд — крупный промышленный центр, но он сильно отличается от Бэрнли.

Во-первых, Шеффилд гораздо больше: в Бэрнли 100 тыс. жителей, а в Шеффилде почти полмиллиона.

Во-вторых — и это еще важнее — в Бэрнли царство текстиля, в Шеффилде же царство металла.

Отсюда целый ряд последствий и различий.

Внешне Шеффилд очень импозантен. Он расположен на красивых холмах. Через него протекает небольшая река с разветвленной сетью живописных притоков. Река носит название Дон. В городе имеется немало достопримечательностей: старинная церковь св. Петра, построенная шесть веков назад; королевский театр, открытый в конце XVIII столетия; библиотека, насчитывающая полтораста лет существования; муниципалитет в стиле Ренессанса; хлебная биржа; музей имени Рэскина; наконец, знаменитый «Ножовый зал», в котором сходятся все нити главной индустрии Шеффилда. Все выглядело бы прекрасно и почти идиллически, если бы не эти десятки высоких дымящихся труб, если бы не это черное облако копоти, вечно висящее над городом и отравляющее его атмосферу.

Устроился я в Шеффилде не так удачно, как в Бэрнли: здесь у меня не оказалось личных знакомых. Живу в маленькой дешевой гостинице, питаюсь в скромных рабочих тавернах. Однако интересного и поучительного тут очень много, и прежде всего, знаменитая шеффилдская промышленность.

По преданию, металл плавили в этих местах уже во времена римлян, т. е. почти две тысячи лет назад. По истории — достоверной истории — Шеффилд в XIV в. славился своим производством ножей. И уже совершенно точно известно, что в 1624 г. тут возникла могущественная «Компания ножевщиков», которая в дальнейшем широко развернула эту специфическую отрасль индустрии и создала городу его мировую репутацию. Впрочем, сейчас промышленность Шеффилда далеко перешагнула за свои традиционные рамки. Сейчас в Шеффилде производятся не только ножи, но и пилы, серпы, лопаты, хирургические инструменты, математические приборы, машины. Да, самые разнообразные машины! К началу XX в. Шеффилд превратился в один из крупнейших центров металлической промышленности Англии с десятками заводов и огромной армией рабочих по металлу.

Я посетил несколько фирм, занятых производством ножей, побывал на нескольких машиностроительных заводах, беседовал с инженерами, мастерами, рабочими. Потом я свел знакомство с местными лидерами тред-юнионов (письмо Мидлтона помогло) и раза три присутствовал на профсоюзных собраниях. Все было очень поучительно и интересно. Однако самое поучительное и интересное случилось со мной вчера. И, как это часто бывает, пришло оно не в ярких одеждах необыкновенного, а в обстановке самой обыденной, будничной прозы, почти случайно…

Вчера вечером я попал на очередное заседание районного отделения местной профессиональной организации металлистов. В течение нескольких предшествующих дней я довольно близко познакомился с секретарем этого отделения Тэрнером — рабочим с одного из шеффилдских машиностроительных заводов. Тэрнер человек интересный. Ему лет 30 от роду, он интеллигентен и сообразителен, хорошо говорит и даже читает книжки по вопросам экономики и социализма — явление не слишком-то распространенное среди английских, тред-юнионистов. Накануне Тэрнер мне сказал:

— Приходите завтра на собрание отделения, посмотрите как мы ведем свои текущие дела.

Я пришел, рассчитывая посмотреть рутину, а увидел… Впрочем, лучше расскажу по порядку.

Сначала все было очень обыкновенно. Собрание происходило в задней комнате одного из шеффилдских «паблик баров». Присутствовало человек 25-30. Порядок дня не содержал ничего сенсационного. Тэрнер прочитал краткий протокол предыдущего заседания, который был утвержден без прений и поправок. Потом Тэрнер сделал сообщение о поступлении взносов за прошлый месяц, пожаловался на неаккуратность некоторых членов и предложил меры для устранения этих непорядков. После краткой дискуссии собрание одобрило предложения секретаря. Затем обсудили еще несколько мелких вопросов — о выдаче пособия одному заболевшему товарищу, об отсутствии предохранителей на двух станках в небольшой механической мастерской, о невыплате сверхурочных десятку рабочих, и еще что-то в этом роде. В течение 40 минут вся программа заседания была исчерпана, и люди стали расходиться по домам. Осталось семь-восемь человек, которым, видимо, хотелось немного посидеть и поболтать с товарищами. Они заказали себе по дополнительной кружке пива, придвинулись ближе к Тэрнеру, и вот тут-то и началось самое интересное, то, что подобно вспышке молнии, внезапно осветило передо мной еще одну важную черту английского рабочего.

После того, как все в молчании наполовину опорожнили свои кружки, какой-то молодой парень с рыжими вихрами спросил Тэрнера:

— Ну, когда же начнем бастовать?

— Еще не пришло время, Джим, — хладнокровно ответил Тэрнер.

— Что значит не пришло время? — вдруг загорячился рыжий. — Вы, в комитете, всегда готовы подождать, да посмотреть. Нот у вас смелости… А по-моему, так нечего откладывать… Вот заявим завтра хозяину, что не будем работать, пока не накинет на расценку 10% и дело с концом!

Все сразу насторожились. Чувствовалось, что слова вихрастого парня задели каждого за живое, и некоторые из сидевших за столом рабочих проговорили несколько неопределенно:

— Оно, конечно, того… Надо бы… Пора прибавить…

Впечатление было такое, что рабочим и хочется согласиться с Джимом и вместе с тем они не решаются это твердо сказать. Все вопросительно поглядели на секретаря, ожидая от него руководящего разъяснения. Тэрнер раза два пыхнул своей трубкой и затем снова авторитетно заявил:

— А я говорю, еще не пришло время.

— Да почему не пришло? — вдруг взорвался Джим. — По-моему, пришло и даже очень пришло!

— Нет, пе пришло! — еще авторитетнее произнес Тэрнер. — Надо подождать месяц-другой!

И взяв слово с товарищей, что они будут держать язык за зубами, Тэрнер начал объяснять. Оказалось, хозяин того завода, на котором работали и Тэрнер, и рыжий парень, и большинство сидевших за столом, как раз теперь вел переговоры о получении большого заказа на постройку машин для Индии. Через знакомую канцеляристку в правлении завода Тэрнер следил за ходом переговоров. Они шли для фирмы хорошо, но еще не были закончены. Подписание контракта ожидалось примерно через месяц.

— Вы понимаете? — с загоревшимися глазами говорил Тэрнер. — Если мы забастуем сейчас, наш хозяин может потерять индийский заказ; он сильно обозлится, да и прибыли его сократятся… Получить прибавку нам не удастся. А если подождать 2-3 месяца хозяин подпишет контракт, будет связан сроками поставки… Не поставишь в срок, плати неустойку… Ну, и насчет прибылей у него будет лучше… Вот тогда и есть самый момент бастовать… Стало быть, пока надо потерпеть.

Слова Тэрнера произвели на рабочих впечатление. Настроение за столом резко изменилось. Со всех сторон послышалось:

— Ну, это иное дело… Само собой, надо подождать… Торопиться ни к чему…

Даже вихрастый Джим как-то присмирел и больше не решался обвинять комитет в трусости.

Разговор сразу перешел на Индию. Двое из присутствующих раньше работали в Бомбее и Калькутте и стали делиться своими воспоминаниями. Они рассказывали о стране, о народе, об условиях жизни и труда в этой величайшей колонии Великобритании. Было очень интересно. Но, что меня страшно поразило и шокировало, — так это их отношение к индийцам. Чувствовалось, что они смотрят на них свысока, почти с презрением, как на представителей низшей расы. Даже когда речь шла об индийцах — рабочих на той же текстильной фабрике, на которой один из рассказчиков прослужил несколько лет в качестве монтера, я не мог открыть в ого словах никаких следов, казалось бы, столь естественной классовой солидарности. А ведь передо мной сидел настоящий английский рабочий, с мозолистыми руками и фабричной копотью на лицо. Закончил он свое повествование так:

— Эти индийцы только сбивают заработную плату.

Другой рассказчик, работавший четыре года в Калькутте на железной дороге, долго распространялся о том, что у всех европейцев, проживающих в Индии, есть так называемое «colour feeling» (буквально «чувство цвета»), т. е. органическое отвращение к людям с черным или коричневым цветом кожи. Он с убеждением восклицал:

— Тут уж ничего не поделаешь… Это от бога!

Я был глубоко возмущен и стал возражать, но чувствовал, что слова мои падают на каменистую почву.

Потом разговор перешел на другие темы. Вихрастый Джим, требовавший немедленной забастовки, стукнул кружкой по столу и воскликнул:

— Уеду я в Австралию! …Мой старший брат уже давно работает в Сиднее, зовет к себе… Пишет, заработки в Австралии хорошие, рабочий день 8 часов… Вот весна придет, тронусь…

— Да, тебе хорошо, — откликнулся пожилой рабочий с сединой в волосах. — Молод, не женат… Легко подняться… Я тоже не прочь бы куда-нибудь уехать… Хоть бы в Канаду, у меня там есть родственники,.. Да, вишь ты, семья, жена, трое детей… Подумать надо… Одна дорога чего стоит!

Вопрос о переселении «за море» сразу внес оживление в сидевшую за столом компанию. Не все собирались переселяться, но все с увлечением говорили на эту тему. Обменивались мнениями о сравнительных преимуществах той или иной колонии. Говорили, где климат лучше, где хуже, где заработки выше, где ниже, где работу получить легче, где труднее. При этом выяснилось, что по крайней мере у трех четвертей присутствующих были родственники где-либо за океаном: в Южной Африке, в Малайе, в Новой Зеландии, на Золотом берегу, на Багамских островах. Везде они работали или служили, занимали привилегированное положение по отношению к местному населению, везде играли роль винтиков огромной административной и экономической машины империи…

Мне невольно вспомнились слова Энгельса о том, что квалифицированная верхушка английского пролетариата тоже получает выгоды от эксплуатации колоний. Правда, ей достаются лишь крохи со стола буржуазии, но это не проходит бесследно: даже крохи могут отравлять…[92].

Я испытывал чувство странного раздвоения. Передо мной за этим простым деревянным столом сидели живые английские рабочие, которые пили пиво, курили трубки и неторопливо перекидывались самыми обыкновенными человеческими словами. И вместе с тем, когда я глубже вдумывался в смысл их речей, они как-то невольно теряли для меня свою физическую реальность и превращались в овеществленные иллюстрации к теоретическим положениям Энгельса: ведь то, что я только что слышал, — и расчеты Тэрнера добиться повышения заработной платы в связи с получением его фирмой заказа из Индии, и намерения некоторых из его товарищей переселиться в колонии, — что все это было, как не использование английскими рабочими имперских возможностей? Объективный смысл всего этого сводился к «подкармливанию» верхних слоев пролетариата британской буржуазией…

И, наконец, еще одно последнее впечатление.

Сегодня я зашел к кассиру местного союза печатников. Он очень культурный человек, много читает и любит философствовать на различные высокие темы. На днях он поставил меня в крайне затруднительное положение, спросив, что я думаю о сравнительных достоинствах баптизма и веслеянства[93].

У него милая молодая жена и дочка лет восьми, в которой он души не чает. Мы сидели и пили чай, а Джесси (так зовут девочку) играла около меня. Я погладил Джесси по русой, немного кудрявой головке и, желая похвалить ее, сказал:

— Ты совсем, как русская девочка.

Боже! Что вдруг сделалось с моей Джесси! Личико ее страшно покраснело, на глазах блеснули слезинки и, вся вытянувшись, надменно задрав свой маленький детский носик, она топнула ножкой и неожиданно выпалила:

— I am proud to be British! (Я горжусь тем, что я британка!)

В первый момент я не мог прийти в себя от изумления. Но потом вспомнил вчерашнее собрание, и все стало ясно.

Да, империализм — религия не одной только английской буржуазии. Его яд иногда просачивается и в рабочие головы.