Офицеры во время похода за границу

(1758 г.). Совсем тем сколько ни радовались мы сему скорому и нечаянному выступлению и шествию в Пруссию, однако обстоятельство, что тогда была самая средина зимы и что всем надлежало запасаться санями, наводило на нас много заботы. Но никто из всей нашей братьи офицеров так много озабочен тогда не был, как я; но тому была и довольная причина. У всех офицеров было довольное число лошадей, на которых бы им везть свои повозки и на чом и самим в маленьких санках могли ехать, ибо верховая езда для зимнего времени была неспособна; a у меня было только две лошади, а третьей, для особливых и маленьких санок, не было. На сей третьей лошади, как выше упомянуто, отправил я другого человека моего в деревню, за Москву, и сей человек ко мне еще тогда не возвратился. Итак, не только не было у меня третьей лошади и другого человека, но, сверх того, имел я и во всем прочем крайнюю нужду и недостаток: не было у меня ни маленьких санок, как у прочих, не было ни большой шубы, ни порядочного тулупа, ни прочего нужного платья, ни запаса, ни съестных припасов, толико нужных для похода, а что всего паче не было и денег. Всего того уже за несколько дней дожидался я со всяким днем; а тогда, как сказан был нам поход, то ожидание мое сопрягалось с величайшею нетерпеливостью; ибо, по счислению времени, надобно уже ему было давно быть. Совсем тем, сколько я Якова своего ни дожидался, сколько ни смотрел в окна – не едет ли, сколько раз ни высылал смотреть, не видать ли его едущего вдали, – но все наше ожидание и смотрение было напрасно: Якова моего не было и в появе, и я не знал, что, наконец, о нем и думать. Уже сделаны были все приготовления к походу; уже назначен был день к выступлению; уже день сей начал приближаться, но Яков мой не ехал и не было о нем ни духу, ни слуху, ни послушания. Господи! какое было тогда на меня горе и каким смущением и беспокойством тревожился весь дух мой! Я только и знал, что, ходя взад и вперед по горнице, сам с собою говорил: «Господи! что за диковинка, что он так долго не едет? давно бы пора уже ему быть. Что он со мною теперь наделал и что мне теперь начинать?»… Пуще всего смущало меня то, что я, в бессомненной надежде, что он вскоре возвратится и привезет мне все нужное, ничем и не запасался и ничего себе нужного и не покупал.

К вящему несчастию не было у меня тогда и денег; ибо, по недостатку оных по возвращении из похода, жалованье уже было забрано вперед и истрачено. Но все бы я мог достать денег на покупку лошади и санок, в которых мне всего более была нужда, если б вышеупомянутая надежда скорого возвращения моего слуги меня не подманула, которого я с часу на час дожидался.

Но наконец наступил уже и тот день, которого я, как некоего медведя, страшился, то есть, день выступления нашего в поход. И как Якова моего все еще не было, то не знал я, что делать, и был почти вне себя от смущения. Повозку свою с багажом хотя и совсем я исправил, и она была готова, но самому мне как быть, того не мог я сперва никак ни придумать, ни пригадать. He имея особой лошади и санок, другого не оставалось, как иттить пешком вместе с солдатами. Ho o сем можно ли было и думать, когда известно было мне, что у последних самобеднейших офицеров были особые лошади, и всякий имел свои санки, и что я чрез то подвергну себя стыду и осмеянию от всего полка. В сей крайности приходило уже мне на мысль сделать то, чего я никогда не делывал, то есть, сказаться нарочно больным, дабы мне, под предлогом болезни, можно было ехать в кибитке и в обозе; но и сие находил я неудобопроизводимым, по причине, что кибитка моя была вся набита всякой рухлядью и мне в ней поместиться было негде. Словом, я находился тогда в таком настроении, в каком я отроду не бывал; и истинно не знаю, чтоб со мной было, если б не вывел меня наконец капитан мой из моего смущения и несколько меня не успокоил…

Помышления таковые привели в такую разстройку мои мысли, что я был власно, как в ипохондрии, и в таком углублении мыслей, что самая еда мне на ум не шла. Но вообразите себе, любезный приятель, какая перемена со мной долженствовала произойтить, когда в самое сие время вбежал ко мне почти без души мой малый и, запыхавшись, сказал: «что вы, барин, знаете? ведь, Яков наш приехал!»… – Что ты говоришь! вскричал я, вспрыгнув из-за стола и позабыв об еде: не в правду ли, Абрамушка? – «Ей-ей, сударь, теперь только на двор взъехал, и какие же прекрасные санки!» В единый миг очутился я тогда на крыльце и от радости не знал, что говорить, а только что крестился и твердил: «Ну, слава Богу!» Но радость моя увеличилась еще более, когда услышал я от моего Якова, что он привез ко мне не только множество всякого запаса, но и накупил мне всего и всего, в чем наиболее была нужда. Привез мне прекрасный тулуп, большую лисью шубу, новое седло и множество других вещей; а что всего приятнее было мне, то и множество всяких вареньев и заедок, присланных мне от моей сестры, к которой он заезжал и которая находилась тогда с зятем моим в деревне; ибо сей отпущен был от полковника еще с самого начала зимы и нашел потом способ отбиться совсем от службы в отставку. Но что радость мою еще совершеннейшею сделало, то было уведомление его, что он привез с собой еще более ста рублей денег. Боже мой! как обрадовался я сему последнему. Истинно я не помню, чтоб я когда-нибудь так много обрадован был, как тогда. Таки сам себя почти не помнил и не ходил, а прыгал от радости по комнате и только что твердил: «Ну, слава Богу, теперь все у меня есть, всего много, и лошадей, и запасу, и платья, и денег, и всего и всего! Теперь готов хоть куда, и мне ни перед кем не стыдно». Словом, я мнил тогда, что я неведомо как богат, и что наисчастливейший человек был на свете, и тысячу раз благодарил сперва Бога, а потом слугу своего Якова за исправное отправление порученной ему комиссии. Да и подлинно, день сей был достопамятный в моей жизни тем, что сколь великое чувствовал я при начале его огорчения, столь великою, напротив того, радостью объято было мое сердце при окончании оного…

Я упомянул уже вам, что мы, идучи сим образом походом, изыскивали и употребляли всякого рода забавы и увеселения, чем бы нам прогонять скуку, с таковым медленным походом обыкновенно сопряженную. Из числа сих увеселений можно было почесть наиглавнейшим карточную игру, как обыкновеннейшую у офицеров забаву. К сему роду увеселения хотя я и никогда не имел склонности и охоты, однако тогда едва было господа наши офицеры меня этому прекрасному рукомеслу не научили; ибо как всем им было известно, что у молодца денежки тогда были, то явилось множество подлипал и друзей, старавшихся всячески заманить меня в сети и приучить к игре. Каких и каких хитростей не употребляли они к тому! Однако всеми своими хитростями и заговорами не могли они меня никак заохотить и приучить к азартным играм, как то: к квинтичу и к банку, которые тогда наиболее были в употреблении. Совсем тем не отделался же я совершенно от них; ибо как они увидели, что я никак с сей стороны не даюсь в обман, то вздумали напасть на меня с другой, и слабейшей стороны. Они приметили, что я имел некоторую склонность к игре в ломбер. Сия игра, которую я хотя никак порядочно не разумел, была мне непротивна, и я не скучивал никогда играть в оную; а сего было и довольно. Некоторые молодцы и, между прочим, и сам капитан мой господин Гневушев постарался тотчас меня к оной пристрастить и довесть до того, что я почти всякий вечер с ними в нее играл и по нескольку часов в сей игре упражнялся. Но за сие увеселение принужден я был заплатить очень дорого. Ибо несмотря, как они меня умышленно ни расхваливали, говоря, что я и хорошо-то, и примечательно, и искусно играю, и как, для вящего заохочивания меня, ни старались умышленно мне иногда, а особливо сначала проигрывать, но я всякий раз оставался наконец в проигрыше. Которые проигрыши были хотя сначала невелики, но как после мало-по-малу стали увеличиваться и наконец дошло до того, что не проходило вечера, в который бы я рублей двух или трех не проиграл, то сие начало наконец делаться мне и чувствительно и побудило в один день сметиться, сколько я, играя таким образом, в разные времена, уже проиграл. Я ужаснулся, и все волосы на мне стали ажно дыбом, когда увидел, что количество сие простиралось уже за сорок рублей. – Э! э! – воскликнул я тогда: – сколько это я уже пробухал! – и почесал у себя за ушами. – Ежели еще так-то, так и всех денег моих не надолго станет! изрядно, право, я сделал… нельзя быть лучше». Сказав сие, начал я взад и вперед ходить по квартире своей и сам на себя досадовать, и бранить себя за свою неосторожность. Но как сие было уже поздно, и мне все такие раскаивания и досады на самого себя не помогали и денежки были уже проиграны, и проиграны невозвратно, то, сожалея о убытке самопроизвольном, начал я тогда проклинать и игру, и всю мою охоту к оной. «Пропади она, окаянная! говорил я сам себе: этак доведет она меня до того, что я и совсем проиграюсь и останусь опять сиг-сигом, волён Бог и со всею забавою и удовольствием притом. He лучше ли не иметь оного, да остаться при своих деньгах – чуть ли не здоровее на животе будет»…

Между тем… все прочие офицеры нашего полку, не только молодые, но и пожилые, занимались совсем иными делами и заботами. Всех их почти вообще усердное желание быть в Кёнигсберге проистекло совсем из другого источника, нежели мое. Они наслышались довольно, что Кёнигсберг есть такой город, который преисполнен всем тем, что страсти молодых и в роскошах и распутствах жизнь свою провождающих, удовлетворять и насыщать может, a именно, что было в оном превеликое множество трактиров и билиардов и других увеселительных мест… Неуспело и двух недель еще пройтить, как к превеликому удивлению моему услышал я, что не осталось в городе ни одного трактира, ни одного винного погреба, ни одного билиарда… который бы господам нашим офицерам был уже неизвестен, но что все они были у них на перечёте…

В месяце июле сего года (1760), обрадован я был. Присылкою ко мне из деревни нарочного человека с письмами и деньгами…

Помянутая привезенная тогда ко мне сумма как была ни мала (200 p.), но для меня составляла тогда довольную важность, ибо денег было у меня и так немного. Жалованье получал я самое маленькое, подпоручичье, а побочных доходов не имел никаких, или имел, но очень малые и ничего незначущие. С одних только прусских фурманщиков, возивших на фурах своих разных людей и товары из Кёнигсберга в Мемель, в Эльбинг и в Данциг, дозволено было мне из-под руки от самого генерала, брать по безделке за перевод паспортов. Паспорты сии получали они немецкие, печатные, за генеральскою рукою и печатью и выписываемы в них были имена их товарищами моими немецкими канцеляристами. Но как фурманщикам сим нужен был для наших русских и перевод сих паспортов на обороте, я же сие, как совсем не казенное, а партикулярное дело, не обязан был производить и над переводом сим трудиться, то и дозволено было и мне и товарищам моим получать от фурманщиков сих небольшую аксиденцию, которую они для скорейшего их отправления нам охотно и давали.

Но всего того и вместе с жалованием и рационами едва доставало мне на снабжение себя платьем и обувью и на покупку книг, мне нужных, ибо все почти излишки употреблял я на оные, ни мало о том не жалея; когда же привезли ко мне помянутое количество из дома, то почитал я себя уже богатым человеком и, употребив несколько из них на покупку давно желаемых книг, все прочие положил впрок для сбережения на черный день.

А. Болотов