Мой друг Ван Клиберн

Мой друг Ван Клиберн

Имя Вана Клиберна известно всему миру. (Вообще-то, если правильно передать по-русски его английские имя и фамилию, он — Вэн Клайберн, но в данном случае я буду его называть так, как этого музыканта впервые представили в Москве.)

Ван Клиберн оставил след не только в музыкальной жизни нашей страны. Можно сказать, что этот далекий от политики человек в какой-то мере даже повлиял на развитие международных отношений Советского Союза.

Мое знакомство с Клиберном произошло в рамках служебной деятельности, а потом взаимоотношения между нами переросли в личные, дружеские. Нашей дружбе с Ваном, пусть подчас с длительными перерывами, уже почти пятьдесят лет.

Ван Клиберн приехал в Москву в 1958 году в качестве участника Первого Международного конкурса имени П. И. Чайковского. Он стал победителем этого конкурса. Музыкальное соревнование такого масштаба впервые проводилось в СССР, и ему, разумеется, придавали огромное значение, в том числе и политическое. Поэтому после завершения конкурса наше правительство устроило грандиозный прием в Георгиевском зале Кремля. Среди приглашенных были государственные деятели, работники искусства, послы и, как обычно, представители общественности. Нашу команду переводчиков тоже пригласили. Правил бал сам Никита Сергеевич Хрущев. Гостям представили победителей конкурса, в том числе стройного, высокого, светловолосого парня — настоящего техасца. Он мне сразу понравился. В нем чувствовался интеллект и скромность, все то, что отличает воспитанных в благородном духе людей. Хрущев как-то по-отечески к нему отнесся: сердечно поздравлял, крепко жал руку, даже сумел заключить музыканта в объятия, хотя своей макушкой едва доставал ему до подбородка. Хрущев не был меломаном, но он понимал, что победил великий музыкант.

Московский конкурс принес Вану мировую славу и определил всю его дальнейшую жизнь. В ту пору имя Клиберна ассоциировалось со словом «успех». Он начал, может быть, слишком бурную концертную деятельность, которая, к сожалению, привела его спустя годы к значительному душевному и творческому опустошению. В 80-е пианист, уйдя в благотворительные дела, почти прекратил концертную деятельность. Но тогда, после конкурса, он почти каждый год приезжал на гастроли в Москву и выступал с огромным успехом. При этом он всегда говорил, что без Москвы жить не может. Мне понятны его чувства к Москве. Наша столица буквально родила его как музыканта с мировым именем. В Москве он почувствовал впервые, что такое любящая аудитория. Москва стала для него стимулом к новым творческим достижениям, источником вдохновения — всем.

Я старался не пропускать ни одного московского концерта Вана Клиберна. Пианиста всегда сопровождала мать. Она была его первой учительницей музыки, а потом вела все концертные и финансовые дела Вана. Мне кажется, что она даже немного ревновала его к Москве. Они останавливались в гостинице «Националь», причем постоянно в одном и том же номере.

К Вану продолжал благоволить Хрущев. Однажды Никита Сергеевич пригласил его к себе на дачу. Клиберна обожала вся семья Хрущева. На эту встречу в качестве переводчика пригласили и меня. Стоял жаркий день, все пошли купаться в Москве-реке, а я стоял на берегу. Выручила меня младшая дочь Хрущева — Елена. Она обозвала меня чопорным мидовцем и подначила: «Слабо в воду сигануть?» Я вежливо отказался, объяснив, что нахожусь на работе. Но тут вмешался сам Хрущев. Тогда я разделся и присоединился к ним.

В один из приездов семьи Клиберн в Москву я пригласил американцев к себе домой. Моя мама приготовила свое фирменное блюдо — окрошку, конечно же, на домашнем квасе, да такую, что в ней ложка, как говорится, стояла. Ван и его мать, никогда не пробовавшие это блюдо, пришли в полный восторг и даже попросили добавки.

Когда Ван Клиберн вновь приехал в Москву, Хрущев, чтобы подчеркнуть свое к нему расположение, предложил Вану остановиться не в «Национале», а в одном из правительственных особняков на Ленинских горах. Клиберну сказали, что там есть все условия для отдыха и репетиций. Он согласился и был вместе со своей матерью торжественно доставлен в особняк. Однако через несколько дней мне стало известно, что наши гости затосковали в «золотой клетке» на Ленинских горах. Особенно загрустила мать Вана. Оказывается, она превосходно чувствовала себя в гостинице: знала всех горничных и другую обслугу. Не владея русским языком, умудрялась общаться с ними. Словом, там она чувствовала себя как дома. Ван тоже любил гостиницу «Националь». Туда к нему приходили поклонницы, приносили цветы, сувениры. Номер прямо-таки напоминал магазин подарков. Ван никогда не уставал от гостей. Поклонницы не только приходили к нему в гостиницу, но и следовали за ним на гастроли в другие города страны. Когда наши власти попытались оградить Вана от назойливых почитательниц, он сам попросил пропускать их к себе в номер.

В правительственном особняке, естественно, ничего этого не было.

Мне позвонили из 9-го управления КГБ: зная о наших дружеских отношениях с Ваном, обратились ко мне с просьбой отговорить его от переезда в гостиницу. Мол, желание Клиберна вернуться туда может быть расценено как выпад против Хрущева. Я собрался и через час был у Вана. Угадал как раз к ужину. В гостях у него застал Арама Хачатуряна. Я был давно знаком с Арамом Ильичом и знал его как веселого рассказчика и вообще как искрометного человека.

На столе была разнообразная закуска, а также фрукты, ягоды… Хачатурян взял крупную ягоду клубники, обернул ее тонким ломтиком копченой осетрины и с удовольствием съел. Потом, поймав на себе наши удивленные взгляды, рассмеялся и пояснил:

— Во-первых, это очень вкусно, во-вторых, чем-то напоминает процесс сочинения музыки, что-то в этом есть контрапунктивное.

Наши брови от удивления поползли еще выше, а Хачатурян добавил:

— Вы же знаете, что контрапункт — это полифония.

Мы посмеялись, но, насколько помню, примеру великого маэстро никто не последовал.

Я постарался тогда использовать все свое красноречие, чтобы внушить Вану мысль о необходимости остаться в особняке и не переезжать в «Националь». Пустил в ход имя Хрущева. Мол, он справляется о его здоровье. Такой чести не всякий иностранный государственный деятель удостаивается. Ван слушал меня внимательно и ответил, что он очень ценит внимание Хрущева и благодарен советскому руководителю за все, но просит понять и его: мамочка сильно тоскует в особняке. В «Национале» ей все так мило, так уютно. Я понял, что моя миссия не удалась. Доложив об этом коменданту особняка, я распрощался и уехал. Вскоре Ван и мамочка перебрались обратно в гостиницу.

Несколько интересных встреч у меня было с Ваном и по ту сторону океана. Однажды осенью наша делегация прилетела в Нью-Йорк для участия в очередной сессии Генеральной Ассамблеи ООН. И я узнал из газет, что в ближайшие дни состоится сольный концерт Вана Клиберна в Линкольн-центре. Ван жил в Техасе, а в Нью-Йорке постоянно снимал номер в гостинице «Селисбери», расположенной напротив знаменитого концертного зала Карнеги-холл. Он обрадовался моему звонку и тут же пригласил на свой концерт. К счастью, я был в тот вечер свободен. Судьба опять улыбнулась мне — я получил непередаваемое удовольствие от его игры. После концерта зашел к нему в грим-уборную. Ван сказал, что будет рад меня видеть среди своих друзей за праздничным ужином. И мы сразу поехали в знаменитый отель «Плаза», где нас ждал роскошный стол в Дубовом зале.

Среди гостей Вана оказались знаменитая оперная певица Рената Тебальди и великий композитор Леонард Бернстайн. Разговор, как водится, вращался вокруг концерта. Восторг был всеобщий. Ван улыбался. К моему удивлению, мамочки рядом с ним не было. Случай поразительный — он без нее раньше шагу не делал. Я не стал спрашивать, где она. Забегая вперед, скажу, что Ван до конца ее дней всюду появлялся только с ней. Мать, как я уже говорил, вела все его дела, организовывала бесконечные турне, гастроли. Ван играл, играл и играл… Никакой личной жизни. А ведь он был видный мужчина, талантливый, богатый. Но мамочка полностью подчинила его своей воле. Она сопровождала его даже тогда, когда уже не поднималась с инвалидной коляски. Ван не сумел, а вернее, не пытался освободиться от ее чрезмерной опеки. Такие люди, как Ван Клиберн, всецело отдаются делу своей жизни. Музыка для него была единственным миром, который побуждал его к мыслям, наблюдениям, страстным чувствам. Остальное — лишь приложение к этому миру, не более того.

Л. Бернстайн, Р. Тебальди, В. М. Суходрев, Л. Лайонс и Ван Клиберн в отеле «Плаза»

Нью-Йорк, 1960-е годы

Итак, мамочка на том ужине отсутствовала, и Клиберн, сам того не замечая, был свободен. Это проявлялось в его раскрепощенной манере общения. Бернстайн спрашивал меня о том, насколько напряженна обстановка на Ближнем Востоке, где, как всегда, конфликтовали между собой арабы и израильтяне. Он хотел узнать мое мнение о возможной реакции Москвы на его запланированную поездку в Тель-Авив. Переживал, что в Москве, куда он был приглашен с концертом, на него за эту поездку могут обидеться. Я, разумеется, его успокоил, но сам подумал, что ведь запросто «обидятся».

Вдруг Ван обратился ко мне:

— Виктор, придумай быстренько что-нибудь остроумное. К нашему столу идет сам Леонард Лайонс.

Через весь зал к нам, действительно, шел человек — худенький, невысокого роста, с крупным носом. Меня, помню, удивило, что все знаменитости за нашим столом с особым почтением стали его приветствовать. Он, как я понял, был очень известной личностью, но я о нем ничего не знал. После обмена приветствиями Ван предложил ему сесть за наш стол. Я уловил направленный на меня острый, умный взгляд Лайонса. На предложение заказать что-либо из еды он попросил лишь чашечку кофе. Каждый из сидящих за столом старался завладеть его вниманием. Помню, Лайонс удачно пошутил, и все дружно рассмеялись. Неожиданно он протянул мне через стол блокнотный листок, на котором я прочитал: «Вы не хотели бы со мной за один вечер побывать на восьми бродвейских мюзиклах?» На этом же листке я ответил: «С большим удовольствием!» Прочитав это, Лайонс улыбнулся и через несколько минут вновь передал мне записку. В ней он указал свои телефоны и попросил звонить ему в свободное время. Вскоре он попрощался и ушел. О том, как Лайонс выполнил свое обещание, я расскажу ниже, а сейчас вернусь к рассказу о Клиберне.